— Что? Я абсолютно ни на что не гожусь.
— Можешь стать раввином.
— Было бы честнее, если бы я крестился.
— Ты что-нибудь придумаешь. Может, станешь учителем.
— Я потерял все свои дипломы. И вообще, у меня нет к этому склонности.
Вдруг Тамара села, матрас под ней заскрипел.
— Герман, у меня идея.
— Какая идея? Не стягивай с меня одеяло!
— Хорошо, я лягу. Герман, такие, как ты, не способны сами справляться с жизненными трудностями. Честно признаться, я и сама никуда не гожусь, но руководить иногда бывает легче, чем делать самой. В Америке существует такое понятие — менеджер. Давай я буду твоим менеджером. Полностью доверься мне. Представь, что ты в лагере и должен выполнять приказы. Я буду говорить тебе, что делать, а ты выполняй. Я найду тебе работу. Ты в таком положении, из которого тебе самому не выбраться.
— Зачем тебе это? И как это будет выглядеть?
— Не твое дело. Я что-нибудь придумаю. Завтра я обеспечу тебя всем необходимым, а ты будь готов выполнять мои требования. Велю идти сортировать пуговицы — пойдешь сортировать пуговицы.
— Это же твоя работа.
— Она может стать и твоей.
— А что будет, если меня посадят?
— Я стану носить тебе передачи в тюрьму.
— По-моему, Тамара, это просто способ отдать мне твои несколько долларов.
— Нет, Герман. Я не буду от этого в убытке. С завтрашнего дня беру на себя все твои дела, какими бы они ни были. Я приехала недавно, но уже привыкла жить на чужбине. Я вижу, как тебе тяжело, но это все надуманно, это нервы.
Герман помолчал немного и спросил:
— Ты кто? Ангел?
— Может быть. Кто знает, как выглядят ангелы? Я жила в Джамбуле с двумя ангелами — раввиншей из Джикува и ее сыном Мойшей.
— Что с ними сталось? Умерли?
— Ангелы тоже умирают. Особенно в сталинском государстве.
— Да, кто-то меня к тебе направил. Я говорил себе, что это безумие — звонить так поздно ночью, но какая-то сила велела мне… Ладно, отдаюсь в твои руки. У меня больше нет сил…
— Раздевайся. Ты испортишь свой костюм.
Герман встал с кровати и снял пиджак, брюки и галстук, оставшись в одних носках и рубашке. В темноте он положил одежду на стул. Раздеваясь, он услышал шипение в батарее. Начали топить.
Он снова улегся в кровать, Тамара повернулась к нему. Герман то дремал, то прислушивался к ночным звукам. Время от времени он приоткрывал один глаз. Тьма рассеивалась. В коридоре послышались шорохи, шаги, хлопанье дверей. Ночь прошла. Соседи, жившие в квартире, видимо, рано вставали на работу. На оплату этих темных комнат тоже надо было зарабатывать. Потом Герман уснул. Когда он проснулся, в комнате горел свет. Тамара уже оделась. Она сказала Герману, что успела принять ванну. Она разглядывала Германа с деловитостью, которой он до этого никогда в ней не замечал.
— Ты еще помнишь о нашем уговоре? — спросила она.
— Да, помню.
— Иди прими душ. Вот полотенце.
Герман накинул пальто и вышел в коридор. Утром здесь шли споры, кому первому идти в ванную комнату, но теперь дверь в ванную была открыта. Герман заперся и взглянул на себя в зеркало. На него смотрело белое как мел лицо с ввалившимися щеками и красными бегающими глазами. Щеки поросли щетиной. Из шеи торчал острый кадык. Герман взял оставленный кем-то кусок мыла и прополоскал его под краном. Горячей воды уже не было, он помылся еле теплой. «Откуда в Тамаре такая доброта?» — удивлялся Герман. Он помнил ее вспыльчивой, упрямой, ревнивой, мстительной. Но после того как Герман променял ее на другую, Тамарино сердце смягчилось, теперь она была готова помочь ему выбраться из грязи. В чем причина? Никакой причины, никакой логики…
Герман вернулся в комнату и оделся. Тамара велела ему пешком спуститься на этаж ниже и оттуда уже вызвать лифт. Она не хотела, чтобы в доме узнали, что у нее ночевал мужчина. Герман вышел на улицу, утреннее солнце ослепило его. Солнечный свет отражался от снега. На Девятнадцатой улице было полно грузовиков. С них сгружали мешки, коробки и ящики. На Четвертой авеню огромные машины убирали снег. Тротуары кишели пешеходами. Голуби, пережившие мороз, копошились в снегу. По тротуару прыгали воробьи. Тамара повела Германа в кафетерий на Двадцать Третьей улице. Он почувствовал те же запахи, что и вчера на Бродвее, с примесью дезинфекции, которую используют для мытья кафельных полов. Тамара даже не спросила, что Герман закажет. Она посадила его за стол, принесла ему апельсиновый сок, рогалик, омлет и кофе. Тамара посмотрела на него искоса, строго, но в ее взгляде Герман почувствовал любовь. Она не могла жить только ради себя, ей нужно быть чьей-то женой, чьей-то матерью. Выполнять свою биологическую миссию — готовить еду, ухаживать за мужчиной, чтобы он опирался на нее, пусть даже он подлый предатель.
Тамара пошла за своим завтраком. Герман держал кофейную чашку обеими руками, он не пил, а грелся, все ниже опуская голову. Женщины уничтожили его, но они же проявляли к нему милосердие. «Нужно научиться жить без Маши, — уговаривал он себя. — Представить, что она умерла. Тамара права, нас уже нет в живых, мы кучка мертвецов в выдуманном мире…»
Глава девятая
«Может ли человек вынести столько несчастий? — спрашивал себя Герман и сам себе отвечал: — Может».
Зима прошла. Ядвига ходила с большим животом. Тамара уже выхлопотала для нее место в клинике. Соседи по дому заботились о ней, давали ей бесчисленные советы. Тамара звонила Ядвиге каждый день, разговаривала с ней по-польски. Попугайчик Войтуш пел и щебетал с утра до вечера. Самочка Марьяша снесла яичко. Хотя Ядвиге запретили заниматься физической работой, она продолжала стирать и убирать. Пол сверкал. Ядвига купила краску на Мермейд-авеню и с помощью соседки, бывшей малярши, покрасила стены. Маша и Шифра-Пуа готовили пасхальную трапезу для старых и больных жителей санатория в Нью-Джерси. Тамара помогала Ядвиге готовиться к Пасхе.
По дому ходили слухи, что Тамара — двоюродная сестра Германа. Соседкам было о чем поговорить и над чем покачать головой, но Америка — свободная страна. Если появляется негодяй, который находит женщин, способных терпеть его мерзкие выходки, кто может этому воспрепятствовать? Пожилые соседи по дому заговаривали с Тамарой, выспрашивали ее о концлагерях, России, большевиках. Почти все были настроены против коммунизма, но один коммунист все-таки нашелся, он был раньше уличным торговцем. Он утверждал, что в газетах пишут клевету о России, чтобы навредить стране рабочих, обвинял Тамару в том, что она все выдумывает. Все это — сплошные небылицы: лагеря, голод, черный рынок, аресты и расстрелы. Каждый раз, когда он слушал Тамарины рассказы, он восклицал:
— А я говорю вам, да будут благословенны руки Сталина!
— Почему же вы не едете к ним?
— Они сами доберутся сюда…
Его жена, еврейка, соблюдавшая на своей кухне кашрут, заставляла его — так он утверждал — в пятницу вечером произносить благословение на вино и даже ходить в синагогу. Незадолго до Пасхи в доме запахло мацой, борщом, для которого некоторые женщины сами мариновали свеклу, сладким вином, хреном и еще чем-то, пробравшимся сюда со старой родины и смешавшимся с запахами моря.
Как ни странно, Тамара нашла Герману занятие. Реб Авром-Нисон Ярославер и его жена Шева-Хадаса уезжали в Израиль. Реб Авром-Нисон даже намекнул, что, возможно, останется там. Он собрал несколько тысяч долларов и получил пенсию от государства. Ему хотелось, чтобы его похоронили в Израиле, а не среди христиан на американском кладбище в Нью-Йорке. Он давно уже собирался продать книжный магазин на Канал-стрит, но ему предлагали слишком низкую цену, просто унизительную для его книжной коллекции. Кроме того, он, возможно, не сможет обосноваться в Израиле. Тамара уговорила дядю поручить ведение дел ей и Герману. Каким бы ни был Герман, но в денежных делах он честен. Она, Тамара, останется в дядиной квартире и будет платить за нее.
Реб Авром-Нисон послал за Германом и показал ему товар — старые религиозные книги. Реб Авром-Нисон никогда не мог навести в магазине порядок, книги валялись в пыли, сложенные одна на другую, у многих были порваны переплеты и потерты обложки. Где-то был список книг, но он все время куда-то пропадал. По поводу цены он никогда не торговался, брал, сколько предлагали. Да и в чем они с Шевой-Хадасой нуждались? Плата за квартиру в старом здании на Ист-Бродвее была фиксированной.
Хотя реб Авром-Нисон знал о выходках Германа и сам подталкивал Тамару к разводу, он все же нашел Герману оправдание. Откуда взять веру таким молодым людям, когда даже он, реб Авром-Нисон, теперь полон сомнений? Как пережившим войну поверить во Всевышнего и Его милосердие? Даже великие мудрецы не выдержали бы таких испытаний. Реб Авром-Нисон был не согласен с теми ортодоксами, которые словно не замечают уничтожения евреев в Европе и ведут себя так, будто ничего не произошло.
Реб Авром-Нисон высказал все это Герману в долгом разговоре перед отъездом и намекнул, что уничтожение евреев Гитлером — это предвестие прихода Мессии. А если так, он хотел бы обосноваться в Святой земле, чтобы, когда произойдет воскрешение из мертвых, ему не надо было катиться по подземным пещерам в Израиль. Что касается магазина, реб Авром-Нисон не взял с Германа никакой расписки, чтобы тот мог брать из кассы столько, сколько ему понадобится…
Все это казалось Герману действием Провидения или какой-то иной, как бы она ни назвалась, силы, управляющей миром. Какую еще работу он мог бы желать?
С тех пор как Маша стала работать в санатории, Герман пребывал в замешательстве. События происходили не с ним, а рядом с ним. Он предавался размышлениям, не всегда понимая, о чем размышляет. Фантазии и сны наяву ни на минуту не оставляли Германа. Он страдал от галлюцинаций. Входил на станцию и видел, как Маша садится в поезд на противоположной платформе. В магазине звонил телефон, и он слышал в трубке Машин голос, и приходилось убеждать себя в том, что это совершенно другой человек. В большинстве случаев звонили молодые американцы с просьбой купить или забрать у них книги, оставшиеся после смерти отца. Герман не понимал, откуда они знают номер реб Аврома-Нисона, ведь тот никуда не давал объявлений.