ыне.
– Суд? – задрожали губы у Николая Ивановича. – Суд? Когда же был суд? Никакого суда не было! Взяли и убили! Вы, товарищ Фролов, и приказали добить. Я всё знаю.
– Коля! Я тебя умоляю! – быстро заговорила, схватив мужа за плечо, Анна Алексеевна. – Пощади нас всех, пощади детей, себя… Коля!
Она беспомощно, судорожно зарыдала перед новой бедой.
– Вот там, в комиссии, ваше недовольство и заявите, – улыбнулся Фролов. – И ещё дело есть. Дочку вашу тоже на допрос просят. Тамара Синцова. Пожалуйте, барышня!
Он улыбнулся помертвевшей Тамаре, которая сидела в углу сарая, около чугунной печки, и что-то рассказывала при входе партизан сестрёнкам – Оле и Наде.
– Нет, не пущу! – истерически закричала Анна Алексеевна. – Дочь не отпущу! Ни за что! Ребёнок она! Знаю я, зачем она вам. Мало сына, мало мужа – ещё ребёнка испоганить хотите! Не отдам!
– Ну, вы, мадам, полегче! – уже сумрачно сказал Фролов. – Мы никого не поганим. Раз зовут – надо идти. Ничего ей не сделают, вернут вам живую. Ну, собирайтесь, одевайтесь, барышня.
Анна Алексеевна пошла было к Тамаре, но вдруг медленно повалилась на пол.
– Вот, черт! – сплюнул Фролов, – Ну, ладно, барышня, вы пока останьтесь, помогите мамаше. Но завтра, не позже четырёх часов, вы должны быть в штабе. Спросите Фролова. Если не придёте, папаша тветит. Поняли? Ну, а вы – марш!
Перецеловавшись со всеми детьми, поцеловав в лоб бесчувственную Анну Алексеевну, Николай Иванович поправил пенсне на носу и твёрдыми шагами вышел из сарая.
Его проводил истерический плач дочерей. Но он даже не сморщился: после т о й ледяной и страшной ночи на льду Амура его душа словно окаменела и ничем уже не могла отвечать, кроме вялого, пассивного протеста.
– Ну, вот и хорошо, что пришли, – Фролов был искренне обрадован: девушка ему очень нравилась. – Посидим, побалакаем. Снимайте пальто и шапочку.
Он торопливо снял шубку и усадил Тамару в мягкое кресло, сел рядом. Ласково смотрел на неё.
Белая от волнения, с дрожащими губами и мокрыми глазами, она беспомощно опустила плечи и вздрагивала при каждом шуме в соседней комнате. У неё были тёмно-карие, почти чёрные глаза, русые косы, закрученные на голове, правильный тонкий нос, чуть покрытый веснушками, от чего всё ее лицо было особенно милым. Пухлые, детские губы, маленькие уши с крошечными золотыми серьгами. На ней было скромное, тёмно-синее платье с белым воротничком, туфельки почти без каблуков, толстые шерстяные чулки.
Ещё много детского было в этой стройной девушке, но голубые наглые глаза Фролова видели и другое – сочную закруглённость стана и бессознательную грациозность почти сформировавшейся женщины.
– Вы не бойтесь, Тамара, – говорил Фролов. – Здесь вас никто не тронет. Здесь я хозяин – что скажу, то и будет. И вас прошу об этом помнить.
– Отпустите моего отца! – девушка умоляюще протянула к нему руки.
– Э, подождите, подождите! Об этом разговор дальше будет. Вы мне вот что скажите: вы вино пьёте?
– Нет, нет, не надо! – с ужасом воскликнула девушка и вскочила с кресла.
– Сидите! – властно бросил Фролов, и она покорно заняла прежнюю позицию на краешке кресла. – Чего вы боитесь? Разве я такой страшный?
– Нет, не страшный, – прошептала Тамара. – Я верю, что вы не сделаете ничего дурного отцу и всем нам. У нас и так уже погиб брат.
– Ну, конечно, плохого вам не сделаю. Вот поболтаем, выпьем вина, и я вас отпущу. Сколько вам лет?
– Шестнадцать.
– О! Пора уж замуж! Жениха имеете?
– Нет, – потупилась Тамара. – Я ещё гимназии не окончила. У нас никаких занятий сейчас нет… из-за событий.
– Ну, успеете… сейчас не до занятий. Так выпьем вина?
– Нет, нет… ради Бога!
– Как хотите. А я выпью. Мы у Люри реквизировали всё вино. Хорошие есть штучки.
Он ушёл в соседнюю комнату и вернулся с бутылками, простыми гранёными стаканами и большой вазой с конфетами и орехами.
– Кушайте.
Он налил себе полный стакан рому и в два приёма выпил. Налил второй. Тамаре налил полстакана малаги.
– Пейте. Очень вкусно.
Тамара не притронулась ни к чему. Фролов выпил рому, налил ещё. Голубые глаза его как-то сузились, заблестели. Он подсел к Тамаре и взял ее маленькую холодную руку в свои сильные горячие пальцы.
На мизинце ее левой руки было колечко с кроваво-красным рубином в форме сердца. Оправа была из мягкого, гнущегося золота. Фролов снял кольцо, повертел перед глазами, рассмотрел.
– Хорошее колечко. Дорогое?
– Да. Это из самородка, – ответила тихо Тамара. – И камень дорогой. Рубин. Отец мне в прошлом году подарил, когда я в седьмой класс перешла. Вот тут, видите, число – 5.VI.1919. Это очень дорогой подарок для меня. Но если хотите, – возьмите кольцо себе. Только отпустите…
Фролов снова надел кольцо на крошечный мизинец и засмеялся.
– Нет, Тамарочка, носите его на здоровье. Мне не нужно. У меня этих колец и разных штучек – целый чемоданчик. Захотите – ваше будет. Вы не бойтесь. Будьте со мной ласковы – всё будет хорошо. Разве я такой страшный? Меня девушки всегда любили – за русые кудри, за весёлый нрав, за силу. Вы не смотрите, что я вам по образованности не пара. Сейчас другие времена. Вы из буржуев, а буржуи должны за честь считать с нами водиться. Наша взяла, наша победа – где вам против народа идти. Вы теперь на нас должны служить. А кто не захочет, тогда… вы сами знаете: Амур широк, воды много.
Он совсем близко нагнулся к ней, заглядывая в ее помертвевшие глаза.
– Ндравитесь вы мне очень. Я давно вас заметил, когда ещё за братом вашим приходили. Глаза у вас уж очень чёрные. Выходите за меня замуж – по-советски, без попов. У нас это очень просто.
– Боже мой, Боже! – прошептала Тамара. – Нет, нет… не хочу я замуж! Пожалейте меня… я ещё девочка.
– Бога своего ты оставь в стороне, – зло сказал Фролов, которого задело отвращение на ее лице. – Бог тут ни при чём… И не девочка ты совсем, а вполне годишься.
Он вдруг грубо схватил её, обнял. Она страшным усилием вырвалась из его рук, отскочила к двери. Фролов остался сидеть. Когда же она взялась за ручку двери, он сказал сквозь зубы:
– Ну, как хочешь. Насильно мил не будешь. Только помни, что отца больше не увидишь. От тебя зависит – спасти или нет.
Бессильно упали девичьи руки вдоль дрожащего тела. Тамара зарыдала.
– Боже мой, Боже мой!
Фролов вскочил, подбежал к ней.
– И за твою жизнь я ручаться не могу. Сейчас нашей шпаны много по городу шатается. Придут, возьмут, изнасильничают, по рукам пойдёшь, а потом убьют. Ты думаешь, девок жалеют? Вот иди-ка сюда!
Он с силою дёрнул её за руку – так, что она чуть не упала, – и подвёл к окну на улицу.
– Смотри!
Полными слез глазами взглянула девушка во двор штаба. Выводили очередную партию – человек двадцать. Тамара видела связанных стариков, женщин, детей. Узнала многих. Увидела двух соучениц-гимназисток и молоденькую горничную из знакомого дома. Многие плакали, кричали. Партизаны ходили вокруг и подгоняли, подстёгивали плетьми и нагайками. Партию повели со двора.
– Видела? На Амур потащили, заездки городить. Ты что это?
Тамара всплеснула руками и рухнула на пол. Фролов схватил её, легко поднял, широко шагая, отнёс в соседнюю комнату и осторожно положил на софу. Крикнул на нескольких партизан, пивших спирт.
– Ну, вы, выматывайтесь! Да если кто спросит Фролова, скажите, что ушёл по городу объезд делать.
Посмеиваясь, партизаны вышли из комнаты. Фролов закрыл за ними дверь и набросил крючок.
Часа через полтора Фролов вышел к партизанам.
– С законным браком! – насмешливо процедил маленький мужичонка в лаковых сапогах. – Ну, как, честная?
– Честная, – улыбнулся Фролов.
– То-то! А то мы двух этих имназисток… нечестных на Амур отправили. Товарищ Морозов приказал: оне его обманули, сказали, что честные. Осерчал очень. Буржуазные, говорит, гадюки, обманывать, говорит, трудовой народ. Шибко осерчал. Ну, а эту – тоже на Амур?
– Ты вот что, сморчок, – взял мужичонку за нос и крепко, до слез, сдавил Фролов. – Это моя жена будет. Она мне полюбилась, хорошая. А потому – ты мне за неё отвечаешь. Если кто к ней полезет – пулю в лоб. Скажи, что Фролов приказал. Если прозеваешь, или что – измочалю, живьём сожгу, по косточкам разберу. Понял?
Зашевелился, полопался, прошёл лёд. Унесло его в море. Река заблестела, заиграла. Кое-где на высоких сопках, по правому берегу Амура, как будто зазеленела напротив Николаевска травка. Повеяло теплом, весной, хотя ещё лежал по сопкам снег – с тех сторон, которых не хватало своей огненной рукой солнце.
Забеспокоился партизанский штаб: в Татарском проливе видели дымки, должно японские военные суда. Нужно было уходить, бежать, пока не настигла рука Немезиды. Тряпицын начал подготовку к эвакуации на Керби.
А пока что в городе царствовал ужас. Избиения продолжались. Людей, как баранов, выводили на Амур, сажали в баржи и кунгасы, вывозили на середину Амура и здесь кололи штыками, рубили шашками и топорами, били по голове колотушками для рыбы и сбрасывали в воду.
Каждый обыватель считал себя обречённым. Избивали сотнями – днём и ночью. Врачам, фельдшерам, аптекарям не давали прохода:
– Дайте яду! Умоляю – яду!
В тюрьме перебили пленных японцев. Ночью перебили там же русских. Но тюрьма снова наполнилась. Людей жгли, топили, резали, пороли, кромсали, отсекали живым руки и ноги, вбивали гвозди.
В казармы взяли девушек-гимназисток. Изнасиловали и большинство убили. По распоряжению Нины Лебедевой выдавали из тюрьмы женщин и девушек партизанам – на потеху. Ловили женщин по городу, предъявляли мандаты и уводили женщин к себе в казармы. Потом – на Амур.
Убивали детей. Привязали одной женщине четверых ее маленьких детей – по одному к каждой руке и ноге – и утопили всех пятерых. Били детей из того соображения, что мало молока и кормить их нечем и, кроме того, с детьми будет трудно в тайге, во время отступления на Керби.