Полунин знал, где стояли творения яснополянского мудреца, и без ошибки мог погладить благодарными пальцами «Воскресение» или «Войну и мир» по корешку чёрного переплёта, ибо здесь, именно в этой библиотеке, начал понимать всю силу литературы, всю неизреченную прелесть умения заключать свою душу в ровные, математические ряды строчек. Здесь, в этой библиотеке, впервые шевельнулось в сердце молодого человека, искалеченного революцией и отвратительной гражданской войной, тёплое чувство к прелестной Джемме из тургеневских «Вешних вод», с ее ароматной, как сады Италии, и чистой любовью. Полунин знал, где стоял на полке чуть улыбающийся и надменный Шекспир, циничный Эренбург, северный гигант Пушкин; ему воздушно улыбалась из маленького изящного томика Марина Цветаева, страдальчески морщился Достоевский и, словно подмигивал, словно манил пальцем, желая рассказать острый анекдотец, Вольтер. И много, много других лиц смотрели на Полунина со всех сторон – угрюмых, весёлых, холодных, страстных, красивых и безобразных. Каждый из этих людей сказал что-то – и это сказанное было навеки закреплено типографской краской и расставлено в определённом порядке на полках.
И потому, что здесь, в библиотеке, на крошечном пространстве, были сконцентрированы сотни гигантских и миллионы маленьких мыслей – живых человеческих мыслей, собранных со всего света, – все говорили как-то тише, ходили как-то медленнее, торжественнее, словно находились в храме.
А жрецом этого храма был Дмитрий Николаевич Бодиско, владелец библиотеки. Маленький, худой, сильно сутулый, больной, он был необыкновенно подвижен, жизнерадостен, насыщен любовью к тем великим ценностям человеческого духа, которые его окружали в библиотеке со всех сторон. Он смотрел на мир, на книги, на людей живыми, молодыми глазами, – и так же живы и молоды были его мысли, которыми он любил делиться со своими подписчиками и со служащими библиотеки. Был он в прошлом помещик, из старинного дворянского рода, богач, почётный мировой судья и, вероятно, никогда не думал, что на старости лет придётся ему заняться библиотечным делом.
Приходила новая книга – и немедленно следовал поток мыслей, слов, характеристик, воспоминаний: старик знал всю Россию, знал тысячи людей, знал подоплеку и суть многих исторических событий, был знаком со многими писателями и государственными людьми. Мудрость светилась в его глазах – мудрость прожитых лет, жизненного опыта, общения с большими людьми и общения с книгами. Жёлто-белое лицо, седая голова, мудрые глаза, тонкие, аристократические руки – это был жрец в храме книги, верный хранитель мыслей, скованных в ровные миллионы типографских строчек.
Библиотека жила своей особенной, необычной жизнью. Для некоторых это было просто книгохранилище, что-то вроде магазина: пришёл, заплатил, взял, что нужно, и ушёл. Такие клиенты смотрели на служащих библиотеки, как на приказчиков: говорили с ними надменно, коротко, сухо, иногда приказывающим тоном. Другие видели в библиотеке почти храм, говорили шепотом и выражали служащим свою зависть: быть среди книг, иметь возможность взять любую из них, просмотреть, прочитать. Третьи – самые интересные – видели здесь что-то вроде клуба, где можно поговорить, поделиться мыслями, иногда посудачить, посплетничать.
Бывали любопытные встречи, неожиданные и острые.
Громогласно, рыкающим басом, бывший полицмейстер фон Арнольд кричит на всю библиотеку, что он прочитал книжку, да, прочитал, но книжка, чтоб её черт побрал, советская, и что теперь он окончательно убеждён, что большевиков нужно вешать на каждом встречном фонаре. А сбоку, здесь же, у барьера, отделяющего публику от книгохранилища, стоит секретарь советского консульства Похвалинский.
Открывается дверь, и в библиотеку вбегает – именно вбегает – развязный подросток, лет 16–17. Быстро осматривает полки, лица служащих и вежливо осведомляется:
– Это и есть самая белогвардейская библиотека в Харбине?
Ему так же вежливо объясняют, что в библиотеке есть и советские книги. Говорит с ним Полунин, и ему ужасно хочется побеседовать с этим явным комсомольцем соответствующим образом, но инструкции владельца библиотеки («у меня коммерческое, а не политическое предприятие!») не позволяют.
– Вот что, – говорит паренёк, – я – брат управляющего Дальбанком Борискин. Я вчера приехал из Москвы и хочу прочитать все белогвардейские книги. Запишите меня. Вот деньги. Что вы мне дадите?
– Возьмите генерала Краснова – «От двуглавого орла до красного знамени».
– Белогвардейское?
– Самое белогвардейское.
Борискин берёт Краснова и уходит. Он прочёл всего Краснова, прочёл всех эмигрантских писателей и решительно отказывался от советских книг:
– Надоело в Москве! Скучно! Генералы лучше пишут.
Входил в библиотеку хиромант и астролог Пусторжевцев. Он брал чёрную и белую магию, гадание, графологию и тому подобные книги.
– Вы бы когда-нибудь что путное прочитали, вместо этой ерунды, – как-то весело сказал ему Бодиско.
Пусторжевцев загадочно и мрачно посмотрел на старика и угрюмо спросил:
– А вам сколько лет?
– Шестьдесят два.
– Ну, вот! Вам бы самому не мешало чёрную магию почитать. Ведь одной ногой в могиле стоите.
Бодиско махнул рукой и пошёл из библиотеки. Он был близорук, и так как абонентов было очень много, он часто путал их. Барышню Вайсфельд он спросил:
– Как поживает ваш супруг?
Одной моложавой дамочке он отказался выдать «Технику брака», спутав эту даму с гимназисткой, и, наоборот, гимназистку, к общему изумлению в библиотеке, однажды уговаривал взять «Песни Билитис».
Много, много происходило интересного в библиотеке. Целый мир открылся для Полунина в этом тесном и темноватом помещении.
Бывал в библиотеке генерал Володченко. Весело, порхающей походкой влетал вечно торопящийся Иван Иванович Друри, «милейший инженер» с КВжд. Сумрачно поправлял свой «наполеоновский» клок на лбу товарищ Яцунский – начальник харбинского ГПУ. Окружённая свитой поклонников – Марк Клиорин, Зискин, Элинсон, Миликовский – вплывала в библиотеку Ольга Ифлянд, которую за ее библейскую красоту звали то Юдифью, то царицей Савской. Бывал и человек, о котором говорили, что он тайный советский агент и чекист – Мадорский. Бывали правленцы и управленцы с КВжд, адвокаты и инженеры, врачи и офицеры, белые и красные, и дамы, дамы, дамы, дамы без конца. Старые и молодые, красивые и безобразные, строгие и весёлые, замкнутые и болтливые, любезные и грубые.
Они приходили и уходили, наполняя библиотеку запахом духов, своим щебетом и болтовнёй, беря и оставляя целые груды книг. И – ax! – чего только не находил в этих книгах Полунин! Карандаши, ножницы, дамские гребёнки, разрезальные ножи, пенсне, помаду, деньги, письма, документы. Бывали вещи и попикантнее – дамские подвязки, чулки, бюстгальтеры. Однажды нашли в книге такую принадлежность дамского обихода, что Бодиско только плюнул и приказал сжечь книгу.
Лето 1925 года было в Маньчжурии сухое и очень жаркое. Ослепительное солнце наполняло все закоулки пыльного каменного города и не давало жить. Днём харбинцы изнывали и обливались потом, пили вёдрами квас и фруктовые воды, ночью раздевались догола и ложились спать на пол, застланный простынями, дыша, как рыба, вытащенная из воды. Все, кто мог, удрали к голубому морю – в Дайрен, в Японию, в Корею или на станции КВжд – в Барим, Фуляэрди, Чжаланьтунь. Те же, кто не мог уехать из города – главным образом, эмигрантская беднота, пользовались всякой свободной минутой, чтобы съездить на берег харбинской спасительницы – широкой и прохладной Сунгари.
В воскресенье – свободный день в библиотеке – Полунин, взяв с собой купальный костюм, сел в лодку и переехал на противоположный берег Сунгари – в Солнечный городок, излюбленное место харбинцев. Полунин искупался и пошёл бродить по берегу, не одеваясь, в одних трусиках. Около одного из ресторанчиков его внимание привлёк какой-то шум, восклицания, возбуждённый говор. Около места происшествия собралась толпа.
– Цу! Цу! Ходи учаска!
Китаец-полицейский сердито насупил лоб, схватил пьяного русского за шиворот и энергично тряхнул. Толпа всё увеличивалась – мужчины, женщины, дети. На большинстве были одеты лишь купальные костюмы и трусики: изнуряющий зной и близость жёлто-грязной, горячей, томной под свирепым солнцем Сунгари заставляли забывать о правилах внешнего приличия. Здесь были прекрасно сложенные, демонстративно мужественные молодые люди, спортсмены, Аполлоны из парикмахерских и бакалейных лавок, откровенно и вызывающе одетые девицы из модных магазинов, со всеми новейшими усовершенствованиями своих фирм на купальных костюмах, были просто юноши и девушки, охотно и радостно подставлявшие свои задорные, свежие лица яркому, жгучему солнцу, были уморительные фигуры тучных матрон и отцов семейства. Были нежно-розовые, белые и смуглые, почти кофейные от загара тела. Мелькали чёрные, как головешки, дети, откровенно показывающие свою невинную наготу, смеющиеся и кричащие от избытка удовольствия.
Вся эта экспансивная, галдящая, падкая до зрелищ харбинская толпа окружила место происшествия, кричала, критиковала, выражала на разные лады свои мнения, догадки, советы.
– Что здесь такое? – кокетливо изогнувшись, спрашивала своего соседа маленькая брюнетка с жгучими, сильно подведёнными глазами и фокстротными серьгами в ушах.
– Не знаю, – равнодушно ответил сосед, поправляя мокрые трусики. – Слямзил что-нибудь.
– Не слямзил, – перебила его толстая женщина в мокрой, прилипшей к груди и животу ночной рубашке. – Любовницу он накрыл с поличным, ну, и хотел бить. Его не допустили… Как можно!
– И совсем не так. Жена его служит кельнершей. Какой-то нахал к ней привязался. Муж ейный заступился, ударил ухажёра. Вот и скандал вышел.
– Так и надо – не приставай к чужим жёнам!
– Да он сам-то еле на ногах стоит. Пьян.
– Возмутительные нравы! Эта беженская волна сделала Харбин какой-то клоакой, городом дикарей.