– Ну, ну, пойдём отсюда. Что интересного: подрались, вот и всё. Заработаешь ты здесь, что ли?
– Где Сёма?
– А я знаю?
– Посмотри за ним. Он может перекупаться и снова заболеть животом…
Виновник происшествия покорно смотрел на любопытную толпу, и вся его фигура выражала тоску, растерянность, стыд. Китаец-полицейский, всё более озлобляясь, тащил его за рукав пиджака и кричал:
– Цу! Цу! Ходи учаска!
Полунин подошёл к толпе одновременно с высоким, представительным полицейским надзирателем, русским. Это был знакомый Полунина, Трубников, бывший офицер. Полунин взял его под руку.
– Трубников, вы уже там уладьте – смотрите, китаец его, кажется, бить собирается. Свой ведь, русский.
– Да я его узнал – это наш брат, офицер. Фамилия его Малов. Из Воткинской дивизии.
– Малов? – Полунин вдруг узнал в арестованном того симпатичного шатена, с которым был на юрфаке и которого давно потерял из виду.
Трубников крупно шагнул к толпе, которая быстро расступилась. Надзиратель спросил, в чём дело. Перебивая друг друга и размахивая руками, заговорили сразу несколько человек. Надзиратель почти не слушал их, внимательно разглядывая арестованного. Потом он обратился к толпе:
– Попрошу разойтись, господа. Ничего ужасного нет, я улажу это дело.
Когда толпа растаяла, надзиратель нагнулся к арестованному:
– Вы не узнаёте меня, господин Малов?
Арестованный сначала безучастно посмотрел на полицейского, но потом лицо его оживилось, и он воскликнул:
– Трубников? Вы? Здесь? В полицейской форме?
Трубников улыбнулся.
– Не забыли? Помните, под Уфой в атаку шли? Вас удивляет, что я – юрист, богач, блестящий гвардеец, баловень судьбы – и вдруг в китайской полицейской форме? Три года уж тяну эту лямку. Так сложилось, такова судьба. А вот этот господин тоже вас знает.
Малов протянул руку Полунину.
– Как же, как же… на юрфаке вместе были. Помню. В прошлом году ведь.
Трубников что-то сказал китайцу-полицейскому, и тот, недовольно козырнув, ушёл.
– Вот что, дорогие, – сказал Трубников. – Пойдёмте-ка подальше от глаз людских, да поболтаем. Кстати, формальности ради, по долгу службы, я должен узнать, что вы здесь накуралесили. Пьёте, видимо, здорово, а?
– Выпиваю, – угрюмо ответил Малов.
Они зашли в ресторанчик под вывеской «Яша – свой человек», и Трубников заказал три бутылки пива.
– Так вот, – заговорил надзиратель, – вспоминаю я Уфу и Уральский фронт. Вспоминаю сейчас, как говорили вы однажды с рабочими, уговаривали их не поддаваться советской пропаганде. Помню, что златоустом вы были, красно говорили, мы всегда наслаждались вашими беседами с солдатами в полку. Увлекался я тогда вашими речами. Н-да. Не спасли нас речи, не спасли разговоры, всё полетело прахом, покатились мы с беженской волной на восток. Эх, времечко было! Докатился и я до благословенной Маньчжурии. Бедствовал сначала ужасно. Дрова у Скидельских на концессии пилил, дорогу от хунхузов охранял, потом в полицию устроился. Так и живу: пишу протоколы, разнимаю драки, перебираю харбинское грязное бельё. Ну, а вы? Как дошла ты до жизни такой?
– Я? – угрюмо усмехнулся Малов. – За год полетел вниз, всего за какой-то год. Вот, с господином Полуниным давно ли сидели на парте и юридическими науками занимались. А вообще, если рассказать, как я попал в Харбин, так долго говорить. Скажу только, что после белого провала попал я во время Ледяного похода в плен к красным. В общей куче пленных за солдата сошёл; земляки не выдали, утаили, что офицер я. Попал в Канск. Здесь принял участие в подготовке восстания. Один провокатор выдал всё, накрыли нас в конспиративной квартире. Я успел выскочить в окно, побежал, за мной погоня, пальба, лёгкое ранение в ногу. Вбежал в какую-то ограду, вошёл в чей-то дом и упал без чувств. Очнулся, возле меня хлопочет очаровательное существо, молодая девушка, промывает рану, перевязывает. В комнате ещё кто-то – старик какой-то, старуха. Мне повезло: попал на хороших людей – укрыли, спрятали. Дочь их, гимназистка Нина, влюбилась в меня: уж больно романтично было моё появление. Раненый, герой, можно сказать! Хороша она была необыкновенно, полная свежести и обаяния восемнадцати лет. Я полюбил её крепко. Уговорились мы с ней, испросили благословения у родителей и с огромным трудом пробрались в Маньчжурию. Здесь она поселилась у родственников своих – до лучших времён, когда сможем мы пожениться. Я, как вам известно, устроился шофером в Управление дороги, подкопил деньгу. Наконец, поженились. Поставил на прошлом крест, отдал свою жизнь жене, обзавёлся хозяйством. Было пусть и маленькое, мещанское счастье, но счастье. Была довольна и Нина. Так, по крайней мере, мне казалось.
Малов вдруг замолчал, жалко усмехнулся, потом поднял голову и позвал кельнершу:
– Бутылку водки, закуску.
Виновато посмотрел на Трубникова, на Полунина. Жадно налил, когда кельнерша принесла поднос с водкой и закусками, стопку и выпил.
– Так шло до прихода большевиков. Настигли они нас опять, загнали в угол. Выпустил новый «Н» свой проклятый приказ № 94. Не хотел я менять своего подданства на китайское – о советском и говорить нечего. Ушёл с дороги. Выдали мне заштатные. Начал искать службу. Проели заштатные. Что делать? Жена говорит – пойду в кельнерши. Устроилась в ресторан на Китайской. Верил я ей, крепко верил и только потому пустил её на эту страшную дорогу. Будь проклят этот день!
Малов снова налил водки, выпил.
– Она хороша, очаровательна. Ей стали говорить об этом, писать записки, назначать свидания. Льстило ей это, нравилось, и рассказывала она об этом с довольным, счастливым видом. Я шутил вместе с ней, не понимал всей силы проклятого яда, который ей вливали в юную душу. Потом… потом понадобились платья, шляпы, тряпки, уроки фокстрота. «Крыша», «Помпея», «Яхт-Клуб» – и пошло… Поклонники, цветы, конфеты, автомобили. Многое стало скрываться от меня. Я протестовал, мы ругались, я видел с ужасом, что она всё дальше и дальше уходит от меня, мы уже не понимали друг друга, мы говорили на разных языках. Изменился тон по отношению ко мне, она меня уже не слушала. Внешне ласковая и нежная, вкрадчивая и хитрая, она умела настоять на своём, где нужно – обмануть, в другом случае – приласкать. Я люблю её, и я смотрел на всё сквозь пальцы, уступал. Ко всему ещё примешивалось сознание безвыходности положения и мысль, что я живу на ее деньги. Что же, стал пить, опускаться… Былые дни, когда я горел какой-то идеей, мечтой о скорой борьбе с большевиками, – казались уже сном. Тоска о прошлом, горькие мысли, враждебность жены, участившиеся стычки с нею – всё тянуло ко дну. Кругом лихорадочное веселье, кругом лозунг – «жить, жить, жить во что бы то ни стало», кругом мишурный блеск большого города, тонкий яд соблазна – и я полетел в бездну за женой. Я только удивляюсь самому себе – как это быстро стряслось. Вероятно, всему виною усталость, апатия после нескольких лет страшного напряжения на войне. Ну-с, конец ясен. Несколько дней тому назад нахожу записку от жены: «Прощай. Ухожу к любимому. Наша совместная жизнь стала невозможна». Прочёл, вышел на улицу, побрёл бесцельно куда-то. Потом напился, конечно. И так пью уже несколько дней. Сегодня как будто что-то потянуло за Сунгари. Ещё с утра пьяный, – переехал я реку и побрёл вдоль ресторанов. Моё душевное состояние должно быть вам понятно. И вдруг увидел Нину. Она сидела за столиком со своим новым покровителем. Я его знал немного раньше. Богатый спекулянт, рожа самодовольная, сытая, противная. Смутно помню, как подошёл к ним и со всего размаха ударил его по лицу. Они вскочили, он убежал, она за ним. Меня схватили. Дальше вы знаете. Несложная, пошлая, грязная история.
Малов усмехнулся пьяно и горько.
– Блестящая карьера бывшего златоуста, бойца за идею… Скандал в Солнечном городке, драка в грошевом ресторане, китаец-полицейский тащит златоуста в участок. Ну, не прелесть ли? Потерять себя, потерять честь, самолюбие, стыд – и из-за чего? Из-за женской юбки!
Он выпил, опустил захмелевшую голову на руки, помолчал и вдруг почти крикнул:
– И всё же я люблю её! Люблю! Вы не понимаете, как я её люблю. Жизнь отдам!
В соседнем ресторанчике заиграли «Баядерку». Малов с ненавистью посмотрел в сторону музыкантов:
– Вот они, эти проклятые «Баядерки», «Бананы», трещётки, тёмные залы! Вот что сбивает с толку, рождает недовольство жизнью, тянет к призрачным надеждам, к дешёвому наслаждению… И всё это только туман, мираж…
Наступила долгая пауза. Трубников и Полунин смотрели на побледневшее от водки лицо Малова. Он вдруг как-то особенно мечтательно и нежно посмотрел вдаль, на реку, на кружевной железнодорожный мост через Сунгари, улыбнулся своим мыслям и заговорил:
– А помните, господа, те далёкие, далёкие дни, когда мы боролись с большевизмом, строили планы прекрасного будущего; казалось, это будущее вот-вот станет настоящим, мы были уже у цели. И вот разгром, бегство, скитания, нищета. Неужели всё это не вернётся? Неужели наша доля – это вот такие пошлые, беженские драмы, водка, кокаин, гибель? Неужели всё покончено с борьбой и мы только осколки когда-то прекрасного прошлого? Пафос борьбы, горение за Россию, жертвенность, чудесные надежды – неужели всё это не вернётся?
– Вернётся! – сказал Полунин. – Вернётся, Малов! Ты только не опускайся, возьми себя в руки. Стыдно, брат, пропадёшь из-за бабы: не стоит она этого. Ну, вот, заплакал…
Малов уткнулся головой в руки и рыдал.
Так сидели они все трое и думали каждый своё. Перед ними простиралась чужая, жёлто-грязная река, с глинистыми берегами – низкими, унылыми. Проходила мимо ресторанчика пёстрая интернациональная толпа, с непонятными интересами, с непривычными запросами, чувствами, желаниями. Неслись по реке чуждые, бьющие на чувственность мотивы.
А в воображении вставали другие реки – широкие, раздольные, с пахучими от трав берегами; вставали стройные, необъятные леса, беспредельные степи, проносились далёкие, ушедшие юные дни, друзья, привязанности, надежды; звучала в ушах, ширилась, росла, чарующе звенела великая, полная тоски, хватающая за душу русская, родная песня…