Дом, где жила в Харбине со вторым мужем и двумя дочками Анна Алексеевна, стоял на одной из улиц Нового города. Дом железнодорожный, типовой, одноэтажный. Сложенный из дикого камня, приземистый, крытый красным железом, он смотрел серо-жёлто-коричневым фасадом в сторону Управления КВжд, словно солдат, вытянувшийся перед начальством. Задняя сторона его выходила в большой сад. С застеклённой веранды в саду видно было Модягоу, пригород Харбина, который иронически прозвали Царским Селом; поселилось там особенно много беженцев, «бывших» людей – генералов, чиновников, дворян, людей «света». Сад был чистый, прибранный, с дорожками, посыпанными красным сунгарийским песком. Старые, старые деревья, свидетели ещё основания Харбина, были густолиственны и в жару давали приятную, спасительную тень На нескольких клумбах цвели осенние астры, табак, георгины. Пауки плели между деревьями крепкую серебряную паутину, лениво жужжали мухи, осы, нежно чирикала на дереве какая-то пичужка.
Здесь, вдали от Большого проспекта – главной артерии Нового города – было тихо и немножко сонно, легко дышалось – далеко от движения и пыли. Воздух был чист и упоительно сладок, как может быть сладок харбинский осенний воздух на окраинных улицах, вдали от пыльных центров, где гремят и лязгают трамваи, отравляют воздух автобусы, рявкают на зазевавшегося китайца форды, шевроле и бьюики. Из Модягоу доносится нежный церковный звон, в соседнем саду низкий женский голос напевает из «Сильвы»:
– Помнишь ли ты,
Как улыбалось нам счастье?..
Анна Алексеевна сидит в соломенном кресле, положив на колени книгу, которую принесла из библиотеки дочь и которую она только что читала. Закрыв глаза, Анна Алексеевна думает, вспоминает. Книга эта – «Трагедия Николаевска» Гана – вдруг снова всколыхнула тот далёкий, далёкий ужас, который в то же время так близок, так всегда с нею и с нею будет всегда, до самой смерти. Разве можно забыть?
Прошло уже шесть лет, но как можно забыть тот день, когда увели Леонида? Или тот день, когда Николай Иванович пошёл искать тело Лёнечки на берегу Амура… Ту ночь, когда Николай Иванович вернулся – белый, странный, окаменевший. Он не нашёл сына, о чём сказал спокойно и словно равнодушно. Прошёл в спальню и, не раздеваясь, лёг на кровать, уткнув голову в подушки. А она, Анна Алексеевна, сидела в другой комнате и тихо плакала, что никогда не увидит уже Лёнечку – даже мёртвого.
Потом страшная жизнь в ожидании новой беды. И она пришла, эта новая беда – в лице белокурого, весёлого партизана, который взял и увёл с собою Николая Ивановича, а на следующий день ушла Тамара, чтобы больше не вернуться никогда. Не увидела их больше, и как они погибли, никто никогда не рассказывал ей. Но, конечно, погибли. Не может быть, чтобы за шесть лет где-нибудь они не нашлись…
– Помнишь ли ты,
Как улыбалось нам счастье?..
Избитые, пошлые слова сейчас кажутся нежными, очень грустными и полными значения. Женский голос в соседнем саду полон странной тоски, словно эта женщина действительно потеряла улыбавшееся когда то счастье. «А может быть, – подумала Анна Алексеевна, – может быть, и ей есть о чём грустить. Сколько их сейчас, этих разбросанных по миру несчастных русских женщин?»
Потом… потом бессонные, сумасшедшие ночи, когда только мысль о дочерях – об Оле и Наде – удерживала от самоубийства. Страшная жизнь, страшные рассказы соседей о массовых убийствах, море слез, горе, кровь, кровь, кровь… Нашёлся добрый человек, бородатый партизан Хромов. Спас, вывез из Николаевска. Скитания, холодные ночи в лодке, которую среди других лодок тащил на буксире катер вверх по реке, в Керби. Ужасы Керби, снова убийства, расправы, целые груды истерзанных тел, плывущих по Аргуни. Голод, жизнь в шалаше с мёрзнущими, всё время болевшими Олей и Надей. Наконец, восстание против Тряпицына. В восстании принимал участие и Хромов. Бледный и взволнованный, он прибежал к Анне Алексеевне и радостно сообщил:
– Схватили главного гада, заковали в кандалы! Ох, и страшно было, Анна Алексеевна, идти на Тряпицына! Ну, думаю, если не захватим, если ничего не выйдет, – живьём кожу снимет, каждую жилку вытянет, кровопивец! Ну, да обошлось, слава Тебе, Господи! Ночью его, да Нинку Лебедеву на пароходе захватили. Спали они в каюте, тут их, гадов, и сцапали. Подошёл я к двери и сказал: «Вам, товарищ Тряпицын, телеграмма». Он дверь-то и открыл. А на него уже винтовки и револьверы направлены. Наш старшой-то, Андреев, кричит ему: «Выходи, Яков Иванович, отвечать за кровь и за убийства, за мучение народу». А Тряпицын улыбается, посмеивается: «Я, – говорит, – никого не бил. Всё вы делали сами. А меня долго не удержите. Я ещё с вами со всеми расправлюсь». Отчаянный, страсть! Вот, поверите ли, Анна Алексеевна, он один был, а нас человек двадцать пять, но он всё смеётся, а нас лихорадка трясёт от страха. Он всё это видит и подзуживает: «Боитесь, гады? Против своего вождя пошли? Ну, всех укоцаю – дай срок!» А Нинку Лебедеву перепёрло, чуть не умерла со страху, плачет. «Я, – говорит, – товарищи, ни при чём. Вся моя вина – что я с ним жила». Ну, а ей кричат: «Вылазь, паскуда! Знаем, что твоя всё это работа, ты всех на Амур гнала, ты и своего любовника учила, что всех перебить надо». Один партизан – у него брата Нинка расстреляла – ударил её по поганой морде. Если бы не Андреев, убили бы их всех сейчас же, на месте. Но Андреев не позволил: «Товарищи, – говорит, – нужно по суду – иначе всё это по-ихнему будет, по разбойничьему».
– Слава Тебе, Господи! – всплёскивала руками Анна Алексеевна. – Теперь, может, и легче будет. Я о себе не думаю – моей жизни всё равно конец. Но девочек должна спасти. Не погибать же им. Только куда же я с ними денусь? Помогите, товарищ Хромов, спасите детей…
– Не расстраивайся, Анна Алексеевна, – весело хлопнул её по плечу Хромов. – Теперь всё хорошо будет, как гадов ликвидируем. А то я думал, что всем здесь конец будет – а мне в первую очередь: я у Тряпицына давно на заметке был. Только ждал, гад, такой минуты. Чувствую я себя сегодня, как будто снова родился. Вот как управимся с Тряпицыным, поедем в Хабаровск, туда подаваться хочу – хоть и трудно будет идти через горы. Там, в Хабаровске, что-нибудь придумаем.
На следующий день Тряпицын, Нина Лебедева и захваченные с ними Оцевилли, Стасов, Харьковский, Железин и Трубчанинов были расстреляны. Хромов рассказал Анне Алексеевне, что суд происходил в присутствии сотен партизан, причём все они были настроены чрезвычайно озлобленно. Из толпы кричали, что шайку Тряпицына нужно предать такой же казни, какой предавали они несчастных николаевцев. Тряпицын был бледен, серые, мрачные глаза его сверкали, губы змеились в бессильной, злобной улыбке.
– Убийцей меня называете? – громко, уверенно и вызывающе обратился он к суду. – А вы кто? На себя поглядите! Андреев – гад, сам народ бил! А вот этот не резал? И этот? И этот?
С каждым вопросом Тряпицын тыкал пальцем, гремя кандалами, поочередно в судей. И такова была сила его страшных глаз, что опускали головы партизаны.
– Что, сволочи, не можете на меня смотреть? Стыдно? Все на меня одного валите? Ну, ваше счастье, что успели меня вперёд сцапать! Ни одного из вас не оставил бы – всех в воду! Гады! Вы хуже белобандитов!
Когда семеро из подсудимых были присуждены к расстрелу, они побелели и заголосили. Все, кроме Тряпицына. Он по-прежнему насмешливо улыбался, и глаза его сверлили то одного, то другого партизана. Нина Лебедева рыдала:
– Я ни при чём! Я не при чём!
– Приговор будет приведён в исполнение сегодня же, – объявил председатель этого экспромтного судилища. – Кто из товарищей хотит расстреливать – подними руку.
Лес рук взметнулся над толпой партизан. Тряпицын перестал улыбаться: всякая надежда исчезла.
Он умер мужественно, ругая партизан. Нина Лебедева валялась у них в ногах, но, грубо подталкивая в спину, её поставили на своё место в ряду смертников.
До Хабаровска Хромов и Анна Алексеевна добрались не скоро – уже осенью. Хромов устроил Анну Алексеевну с детьми у своих знакомых. Но это была помощь, конечно, временная. Нужно было решать – что же делать дальше. Хромов пришёл как-то, заговорил, поглаживая бороду:
– Вот что, Анна Алексеевна. Уезжаю я в Благовещенск. Службишка там нашлась. Ёкнуло сердце у Анны Алексеевны: один остался у нее Хромов – этот хороший, добрый русский человек. Один, кто связывал её с прошлым, кто спас её и детей, вывез из Николаевска, берёг, кормил, спрятал от кербинских расправ. Что теперь будет с детьми?
– А мы как же? – робко сказала она.
– Думал я об вас, – хмуро сказал Хромов, ради торжественности минуты снова переходя на «вы». – В Харбин вам надо ехать. Буржуйка вы, не житьё вам здесь, под советской властью.
Анна Алексеевна горько улыбнулась.
– Какая же я буржуйка? Вот что на мне есть – это всё. Ничего у меня нет, никого нет. Мужа убили, сына, дочь…
– Всё едино: сейчас не буржуйка, так были буржуйкой. Ходу здесь не дадут. Надо вам ехать в Харбин. Есть у меня там один человек, раньше друзьями-товарищами были. Григоренко фамилия его. На КВжд он там служит – дорога такая есть, железная. Слышали? Добрейший человек, солидный. Хорошо он живёт, одинокий, деньги есть. Он на дороге этой самой уже лет двадцать. Я ему письмо напишу. Он вам обязательно поможет устроиться – я вам за это ручаюсь. Женщина вы ещё не старая, готовить умеете, по хозяйству, шить там и всякое бабье платье состряпать можете. Вот и будете деток ростить. А может, ещё замуж выйдете: женщина вы в соку. Опять же дама, обхождение знаете, то да сё. А здесь вам – погибель. Харбин город богатый, я там служил, знаю. Туда вам ехать надо. Я вам на пароход билет достану и дам пятьдесят китайских даянов. Свои есть, да ещё собрал среди знакомых – по-малости.
Заплакала Анна Алексеевна, от всей души стала благодарить Хромова. Замелькали в голове картины недавней жизни; муж, сын-здоровяк, красавица-дочь, хороший дом – полная чаша. А теперь… теперь собирают, как нищей…