Налетели тучи, пришли на КВжд большевики. Помрачнел Григоренко. Взял китайское подданство, остался на дороге. Приходил часто злой, расстроенный, раздражённый:
– Ничего не понимают, самых простых вещей. Насажали всякой шпаны. Новый «Н», этот Иванов самый – мужик и мужик. По кабакам шляется, дебоширит, драки устраивает. Морду ему уже били. В одном кабаке «Интернационал» потребовал. Оркестр заиграл. Иванов кричит, чтобы все в ресторане встали. Ну, публики немного было, все народ как раз мирный, обыватели, скандала не хотели. Встали. Потом подходит к нему какой-то дядя, здоровый такой. Предварительно сказал что-то музыкантам. Те заиграли «Боже, Царя храни». Нехорошо это, что в кабаке гимн заиграли, но уж так вышло, по пьяной лавочке, да и ответ решили устроить на «Интернационал». Все снова встали. Иванов сидит. Дядя этот самый здоровый – к нему и говорит: «Господин Иванов, публика из вежливости, по кабацкому делу, встала, когда ваш гимн играли. Теперь потрудитесь и вы встать – когда наш гимн играют». – «Не хочу» – говорит Иванов. «Ах, не хочешь!» Дядя разворачивается – и трах его в морду. Иванов со стула. Полиция, хотели протокол составлять. Но Иванов испугался шума, сказал, что ничего не имеет. Уехал. Вот какие теперь дела.
Однажды заговорил с Анной Алексеевной на необычную тему:
– Вот, Анна, есть у меня законная жена, а дети не мои. Синцовы их фамилия, а не Григоренко. Задумал я усыновить девочек. Ты что скажешь?
– Нехорошо это, – заволновалась Анна Алексеевна. – Не простит мне Николай Иванович на том свете. Нет, нехорошо. Да и дети отца помнят.
Но уж очень хотелось Автоному Андреевичу иметь законную дочь. Сошлись на компромиссе. Старшая, Оля, помнила отца, младшая, Надя, не помнила и не вспоминала. Поэтому решили, что Григоренко удочерит её. Так и сделали. В том же году старшую отдали в гимназию Оксаковской.
Анна Алексеевна ещё раз прошлась по саду, срезала ножницами увядшие астры, потом быстро пошла к дому, услышав весёлые детские голоса.
– Оля! Надя! Я здесь! – крикнула она.
Девочки спустились с веранды в сад, бросились к матери. Ольга только что пришла из гимназии. Надя ходила к подруге, в соседний дом.
– Мама! – кричала Ольга, пытаясь что-то рассказать, задыхаясь от быстрого бега. – Мамочка… я… принесла… пятёрку. Вот!
– Да ну? По какому?
– По алгебре. Марья Александровна при всём классе расхвалила. Пока я иду второй ученицей в четвёртом классе. Ты понимаешь?
– Ну, молодец!
Анна Алексеевна смотрела на тринадцатилетнюю Олю – и другие глаза, другое лицо, но очень похожее на личико Оли, вставали в памяти. «Тамара, Тамарочка… бедная моя дочурка»… Потом она переводила глаза на другую дочь, десятилетнюю Надю. Горько и болезненно каждый раз сжималось её сердце, когда она смотрела на это весёлое, бойкое, хорошенькое личико. Страшная картина неизменно вставала перед глазами: полутёмный чердак, группа смертельно перепуганных женщин и этот исступлённый, свистящий шёпот:
– Душите её, душите!
Боже мой! Собственными руками… Анна Алексеевна всякий раз при этом воспоминании жадно обнимала дочь, целовала губы, глаза, лоб, щёки девочки и виновато шептала:
– Бедная моя, бедная моя…
В общем спокойно и без бурь текла жизнь. Самое тревожное время было в 1924 году, когда пришли большевики в Маньчжурию, и в январе 1927-го, во время конфликта большевиков с китайцами из-за перевозки китайских войск.
В Китае шла тогда гражданская война: борьба северян – «белых», и южан – «красных». С благословения правителя Маньчжурии, маршала Чжан Цзо-лина, цицикарский генерал У задумал поход против генерала Фына, которого в это время поддерживали большевики, надеясь с его помощью советизировать Китай. Начались передвижения мукденских и цицикарских войск. КВжд приобретала значение стратегической дороги. Чтобы помочь Фыну и помешать переброске «белых» войск генерала У, Москва приказала управляющему КВжд Иванову спровоцировать на дороге конфликт и прекратить ее работу. Иванов начал с того, что потребовал уплаты за перевозку войск, и когда требование его Мукденом исполнено не было, прекратил движение по южной линии КВжд.
Китайцы решили силою восстановить движение. Они арестовали Иванова и некоторых начальников служб КВжд, разогнали профессиональные союзы на дороге, задержали главных большевистских агитаторов. Москва через своего посла Карахана в Пекине протестовала, угрожала вводом своих войск на КВжд, забастовкой и полным прекращением движения на всей линии КВжд. Харбин походил на вооружённый лагерь; в город были введены китайские войска. Среди большевиков царила растерянность. Заместитель «Н» инженер Эйсымонт и правитель дел КВжд Яцунский, негласный руководитель харбинских чекистов, прятались у советского консула Гранта.
Это была первая серьёзная трещина в отношениях большевиков и китайцев. Китайцы впервые увидели, что они сделали, впустив большевиков в Маньчжурию, вопреки предупреждениям русских эмигрантов. Москва очень быстро создала из КВжд сильный форпост, с помощью которого хотела проникнуть в глубь Китая. Советские служащие КВжд были сплочены, сорганизованы, среди них были присланные из СССР красные офицеры, солдаты, агитаторы. Это была грозная организация в сердце страны, и она доказала свою силу, парализовав работу главной железнодорожной магистрали – КВжд. Обыск в советском харбинском консульстве дал китайцам ряд сведений о системе красной работы в Маньчжурии.
Это был большой, продуманный и систематический план захвата Маньчжурии. Но китайцы ничего не могли сделать. Против Красной армии, стоявшей на границах и готовой ворваться в Маньчжурию, китайцы могли выставить только слабо вооружённые и плохо обученные войска. Угрозы Карахана в Пекине возымели своё действие: китайцы пошли на уступки.
Русская эмиграция в Маньчжурии со смертельным ужасом смотрела на происходящие события: приход большевиков означал бы гибель. Вместе с эмигрантами в панике были и те русские, которые приняли китайское подданство.
Григоренко по нескольку раз в день прибегал домой и сообщал Анне Алексеевне последние новости. Он был взволнован и сильно боялся за своё тёплое место на дороге. Потеря службы катастрофой не угрожала: у него было около десяти тысяч рублей в Русско-Азиатском банке, но эти деньги он считал отложенными на старость и на воспитание Оли и Нади, и поэтому проживать их было бы обидно и тяжело.
Постепенно все опасения рассеялись. Большевики и китайцы пошли на компромисс, начались Мукденские переговоры, из Москвы ехал, чтобы всё наладить, знаменитый товарищ Лашевич. Всё стало успокаиваться. Успокоились и эмигранты, получив у большевиков отсрочку на некоторое время.
Но осенью того же года Григоренко и Анна Алексеевна получили удар совсем не с той стороны, откуда могли его ожидать. Это случилось как раз в тот самый день, когда Анна Алексеевна сидела в саду, слушала женский голос за забором, а потом разговаривала с Олей и Надей.
Григоренко пришёл очень поздно, бледный, расстроенный, как-то весь осунувшийся и сгорбившийся.
– Что ты? Что с тобой? – испуганно спросила Анна Алексеевна.
– Беда, Анна! – тоненько сказал Григоренко. – Русско-Азиатский банк…
Он задохнулся, закашлялся.
– Что? Что? – начиная понимать, обмерла Анна Алексеевна.
– Лопнул… приказали долго жить наши денежки! Всё, что копил всю жизнь, – всё к черту…
Солнце уже встало, когда маленькая японочка, г-жа Морита, проснулась, убрала свою постель в стенной шкаф и раздвинула стену, выходящую на море. Глубоко вдохнула свежий морской воздух. Облокотилась на лакированные перила крытой галереи, идущей вокруг дома, и задумалась, глядя на море – как всегда, как каждый день.
Солнце быстро плавило тучи и предутренний туман. Тучи чаек летали над водой, словно белоснежный пух. Из синих, оранжевых и голубых мелкие островки, которыми было усеяно море, превращались в зелёные. Стали видны домики, храмы, квадратные, правильные поля. Каждый из этих островков – словно рай, словно мечта художника. Изумрудные, крошечные, умытые морем, обласканные солнцем…
Г-жа Морита смотрит на море, на эти островки – и думает, что наверно нет нигде такой красоты. И изумрудное, спокойное море, и голубое небо, и зелёные берега, и ровные, шахматные клетки полей, и паруса рыбаков, и причудливые, искривлённые, крохотные японские сосны, и этот странный, разлитый кругом нежный покой, и ласковый ветерок – единственные в мире. Не может быть нигде такой сонной неги, такой странной прелести, такого изящества и красках, в линиях, в формах.
Г-жа Морита улыбается морю и по каменным ступенькам, надев деревянные туфли – гетта, спускается в сад. В нём только одна кривая японская сосна. Но вокруг нее – целый мирок, любовно созданный кропотливыми руками художника.
В беспорядочном, живописном хаосе навалены груды камней. Тёмно-зелёный мох покрывает их. Камни уходят в глубину прозрачной воды искусственного озера. В зеркальной воде пучат свои круглые глаза золотые, коричневые, чёрные рыбки. Вперевалку, неторопливо ползают по мху прелестные, крошечные черепахи. Г-жа Морита кормит их прямо из рук – и они доверчиво тыкаются головой на длинной шее в ее ладони.
На изумрудном дерне растут карликовые деревца – копии японских сосен. В углу сада кивают кроваво-красные азалии, белеют гортензии. Тростниковый палисадник увит плющом. Узенькие дорожки сада посыпаны красным крупным песком, который приятно хрустит под деревянными гетта г-жи Морита. Одна дорожка ведёт к крошечному храму. Весь храм не больше коробки для шляпы, но как точно, с каким изумительным терпением вырезаны из дерева все детали настоящего храма.
Целый мир в этом садике. Мир прекрасного, изящного, поражающего глаз красками, нюансами, богатством природного вкуса. Г-жа Морита гуляет по дорожкам сада – и странный, приятный покой охватывает её. Она слушает, как мелодично позванивают от ветра колокольчики, подвешенные к деревьям. Их звон так гармонирует с этим очаровательным садиком.