Г-жа Морита, прикрыв глаза ладонью, смотрит в слепящую, залитую солнцем сине-зелёную морскую даль. Несколько пароходов портят нежный пейзаж своим бурным, грязным дымом. Г-жа Морита досадливо поворачивается к садику. В нём очаровательно. Буйная растительность заплетает его. Мелкие вересковые кусты подстрижены в виде чашек, пирамид и даже шаров. Изумрудно, ещё не просохшей росой блестит газон. Пестрят цветы – глицинии, азалии, розы, лилии, камелии, гортензии, ирисы. Немолчно и сладострастно кричат цикады. А с моря гладит бархатной рукой нежный, нежный ветерок – солёный и бодрящий. Странная смесь ароматов – водоросли, йод, азалии, абрикосы, лимон.
Г-жа Морита возвращается в дом, вспомнив, что ещё не молилась. Она проходит в комнату, примыкающую к гэнкан – передней. В этой комнате, на подвешенной под потолком полочке, стоит алтарь Синто. Г-жа Морита низко кланяется алтарю и хлопает в ладоши. Затем идёт к буддийскому алтарю, предварительно позвав служанку – ама-сан – и приказав ей подать воду и только что сваренный утренний рис. Всё это она осторожно и почтительно ставит перед статуей Будды.
Дело в том, что сегодня день поминовения предков и близких. Поэтому г-жа Морита зажигает восковые свечи и ставит их около статуи Будды. Затем она шепчет молитву и ударяет тоненькой палочкой по колокольчику, издающему нежный серебряный звон. Г-жа Морита кланяется и нежно, печально шепчет молитву – всё теми же словами, какие повторяет каждый день все эти шесть лет со дня гибели в Николаевске мужа – капитана Морита.
Молится, тяжело вздыхает – как каждый день за эти шесть лет. Потом вспоминает, что, пожалуй, пора разбудить сына. Молодость есть молодость: Юзо иногда забывает, что нужно помолиться об отце, и любит утром поваляться в постели.
Г-жа Морита идёт к комнате сына, отодвигает одну из бумажных рам стены и нежно, тихо говорит:
– Юзо…
Под одеялом, на соломенном полу – ни малейшего движения.
– Юзо-сан! Выставай, дорогой…
Одеяло приподнимается, и на г-жу Морита глядят чёрные блестящие глаза. Юноша улыбается – и г-жа Морита вздрагивает: так улыбался отец.
– Ты не забыл? Сегодня день памяти…
Улыбка исчезает с губ Юзо. Он вскакивает, одевает халат и бежит умываться. Потом совершает молитвенную церемонию, идёт в сад и некоторое время смотрит в море, думая об отце. Возвращается в комнаты, кланяется портрету – всё тому же, на котором отец изображён в мундире и с очень серьёзным, необычным лицом.
Затем усаживается, поджав ноги, на подушку, рядом с матерью. Оба молча едят рис и пьют чай. Каждый думает об этих пролетевших годах.
Г-жа Морита вспоминает, как пришло первое сообщение о трагедии в Николаевске. Вспоминает, что писали газеты, как теплилась ещё надежда, что, может быть, каким-нибудь чудом, ее муж жив. К ней приходили знакомые, приехали из Кобе и Хакодате родственники – ее и мужа. Она всем улыбалась – неприлично было показать, что сердце разрывается от горя. Но ночью, когда никто не видел, никто не слышал, горько плакала, завернувшись в толстое ватное одеяло, стараясь только, чтобы это не было громко.
Потом пришло вежливое письмо из военного министерства, где сообщалось, что капитан Морита погиб среди других японских офицеров в Николаевске, храбро защищая честь японской армии, и что ей, вдове, назначается соответствующая пенсия, а сын ее может получить образование на особых условиях.
В газетах было подробно описано, как произошла Николаевская трагедия и какой ужас был в этом несчастном городе. Г-жа Морита плакала – и никак не могла понять, как это нашлись такие люди, что могли холодно и спокойно перерезать население целого города. «Неужели они все такие, эти русские?» – спрашивала она себя и находила ответ в тех же газетах, где страдания русских описывались в ещё более ярких и страшных красках, так как многие из них всё же спаслись и давали впоследствии показания о кровавой бойне. Страдания, муки и гибель русских и японцев были также исчерпывающе и страшно изображены на специальной выставке, которая открылась в Токио, а затем передвигалась по всей стране, демонстрируя народу, что такое большевики и на что они способны.
Шли годы.
Юзо-сан хотел во что бы то ни стало получить военное образование: этого требовал он сам, этого требовали традиции военной семьи отца. Г-жа Морита молча улыбалась, не показывая, как вся душа ее против этого желания сына. Она с трепетом думала, что даст ей будущее, если сын оденет мундир. А вдруг война или какие-нибудь события, вроде николаевских, – и она потеряет и сына?
Медицинская комиссия нашла, что Юзо слаб, ему нужно лечить лёгкие, и забраковала его. Юзо был страшно убит. Мать успокаивала его, делала грустное лицо, но в душе была счастлива: она считала, что, отдав родине мужа, она могла оставить себе сына.
Юзо кончил среднюю школу и поступил на юридический факультет имперского университета в Токио. В это время ему было уже восемнадцать лет, или – по-японски – девятнадцать. Он был строен, ловок, рассудителен, способен. Но Небо не дало ему крепкого здоровья. Он был узкогруд, бледен, часто хворал. Чтобы отдохнуть от занятий в университете, он часто должен был брать отпуск и ездить к матери, в Абоши, на берег японского Средиземного моря, где живительный и чистый воздух подкреплял его силы.
– Как ты сегодня себя чувствуешь? – спросила г-жа Морита.
– Отлично, – небрежно ответил Юзо. – Когда я приезжаю в Абоши, я чувствую себя, как будто рядом со мной всё время бог счастья – Фукутоку.
Г-жа Морита с беспокойством смотрела на впалые щёки сына.
– Ты много работаешь, тебе трудно в университете?
– О, нет! – он говорил вполне искренне, вспомнив, как легко ему давалось всё то, что было так тяжело для его товарищей. – Профессор Курода сказал мне, что если бы все были так способны, как я, то ему нечего было бы делать в университете.
Г-жа Морита с гордостью посмотрела на сына и мягко, печально улыбнулась:
– Ты похож на отца. Он был очень умный.
– Я тебе уже рассказывал, – заговорил после паузы Юзо, – что филолог, профессор Матсумото, предложил мне учиться у него на курсах русского языка. Я согласился – конечно, это бесплатно, я сказал, что платить мне нечем. Я решил, что должен знать русский язык. Я давно думал, что нужно изучить и понять этих людей, которые отняли у меня отца. Нужно изучить их быт, религию, литературу, историю. Я взялся за русский язык с враждебным чувством – после всего того, что произошло в Николаевске. Я прочёл много вещей Толстого, Чехова, Достоевского, Тургенева, Горького – правда, пока ещё в переводе. Смотрел русские пьесы. Я ещё не могу ясно разобраться в этом чужом мире, но я уже вижу, что очень многое в нём мне близко и понятно. Ты знаешь, я с удивлением чувствовал много раз, что увлечён этим чужим миром. Я читаю русские книги просто с упоением. Если бы ты знала, сколько силы и глубоких мыслей, сколько доброты и души в этих книгах! И ведь они изображают русский народ – не столько интеллигенцию, как простой народ – и как тепло изображают! Как много общего с нашим добродушным, честным, трудолюбивым народом. Но только у них всё сложнее – и то, что нам кажется простым и ясным, у них является предметом больших душевных страданий. Совесть, душа, религиозность, мистичность – об этом всё время говорят русские книги. Они учат, что всякий проступок наказывается – божественной силой или своей собственной совестью, они рассказывают, что русские боятся этого возмездия и потому кротки и послушны. Самая религия их учит любить всех, прощать, изгонять из души всё злое. Я пошёл к профессору Матсумото и спросил его: «Объясните мне, пожалуйста, – разве в Николаевске были не русские? Как же сочетать всё то, что делали в Николаевске, с тем, что изображает русская литература?» Он улыбнулся: «Да, конечно, это были русские, но русские, заболевшие большевизмом. Для того чтобы понять, что стряслось с тем миром, который описан в русской литературе, нужно изучить русскую историю и особенно историю последних десятилетий. Это всё ужасно сложно. Чтобы понять, – нужно много, много работы. Я внимательно слежу сейчас за русской литературой – эмигрантской и советской, читаю русские газеты, я прочитал тысячи статей русских публицистов и политиков – и вижу, что и сами русские не в состоянии разобраться в том, что сейчас происходит у них. Русская интеллигенция обвиняет сейчас себя в том, что давно уже оторвалась от народа и перестала его понимать. Нам тем более трудно понять русских, что такой глубокой пропасти между народом и интеллигенцией, как в России, у нас не было, нет и не будет. Благодаря нашему укладу жизни у нас нет такого отчуждения и прямой ненависти к буржуазии, как в России. Похоже на то, что теперь простой русский народ мстит своей буржуазии за прошлое – за хорошее, привольное житьё. Большевики очень умело учли всё это и действуют на самые тёмные стороны характера народа – на зависть, на его невежество, легковерность, наконец на его пассивность. И вот – Николаевск… Не будь там кучки энергичных, беспринципных, честолюбивых большевиков, ничего бы и не было. Резня, зверства, холодная жестокость – это их работа». Вот что сказал мне профессор Матсумото…
Г-жа Морита не всё понимала из того, что говорил Юзо. Она покачивала головой, улыбалась сыну и думала, что не всё ли равно, кто виноват в смерти ее мужа и в том, что вся ее жизнь испорчена. Она слушала и думала, что они, конечно, жили бы лучше сейчас, если бы не гибель капитана Морита в Николаевске. Но не возражала сыну: он говорил с увлечением, размахивая руками, вероятно, он лучше всё это понимает – он такой учёный и так много читает. Она признавалась себе, что он уже значительно отошёл от нее за последние годы и многое в нём было ей непонятно.
– Большевики, – продолжал Юзо, – вот враг всего хорошего, что есть не только у русского народа, но и во всём свете. Я слушал лекции о большевизме. Их читали в нашем кружке молодёжи в Токио. Если не уничтожить большевизма, то такие Николаевски будут и в Японии, и в Америке, и в Англии. Это самая страшная эпидемия, какая только появлялась с сотворения мира. Несчастье России, что эпидемия нача