лась именно в этой стране. Когда случилась Николаевская трагедия, у нас многие не понимали, что происходит в России, и обвиняли всех русских. Потом выяснилось, что русские пострадали больше – и в первую очередь, конечно, те, кто был против большевизма. Большевизм победил. Все, кто мог, покинули Россию, рассеялись по всему миру. Этих людей нужно поддержать, как передовых бойцов с большевизмом. К сожалению, этого не понимают в других странах, не все понимают и у нас. Но я верю, что придёт время, когда наша страна поддержит этих людей и вместе с ними открыто выступит против большевизма. Так говорил мне профессор Матсумото – и я знаю, что это будет…
Юзо вдруг увидел напряжённое лицо матери и почувствовал, что она не понимает и не может понять его. Он засмеялся, опомнившись, и легонько погладил её по руке.
– Прости меня, может быть, это тебе скучно слушать. Я больше говорил для себя. Послушай, я тебе расскажу другую историю, как мы недавно мучились с профессором Матсумото. Один из его учеников принёс рассказ – несколько страниц, которые он выдрал из русской книги. Там приводился случай из Русско-японской войны. В маньчжурскую деревушку приехали казаки – это у русских такие кавалеристы. В деревне поймали подозрительного китайца и привели его к своему офицеру. Нашли у арестованного карту и японские деньги. Казаки спрашивают офицера, что делать со шпионом. Офицер говорит: «Кантрами». До этого места всё было понятно. Матсумото помогал нам переводить. Но здесь он сам запнулся. «Не знаю» – говорит – «этого русского слова». Заглянул в словарь – нет такого слова. Позвонил по телефону своему знакомому профессору – тоже знатоку русского языка. Тот не знает. Туда-сюда – нет такого слова. Всё Токио подняли на ноги, всех знатоков русского языка. Через несколько дней Матсумото встречает своего знакомого коммерсанта из Хакодате, русского. Рассказывает ему всё. Тот смеётся. Оказывается, такого русского слова нет. Нет такого слова и маньчжурского. Во время той войны русские солдаты то ли придумали это слово, то ли испортили какое-то маньчжурское, придав ему значение «казнить», «убить». И все понимали это слово, оно вошло в обиход. Русские думали, что это маньчжурское слово, а китайцы и маньчжуры думали, что это слово русское. Мы долго хохотали, когда всё это выяснилось. Ты подумай – все наши знатоки русского языка, все филологи, все профессора с ног сбились из-за этой чепухи.
– Скажи, Юзо, – г-жа Морита проговорила это с некоторым напряжением. – Я, может быть, не совсем понимаю… Но зачем тебе русский язык? Как ты думаешь применить его в жизни? Я понимаю – юридические науки… ты будешь адвокатом, но русский язык?
– Я не знаю, – задумался Юзо. – Я начал заниматься просто из любопытства. Но постепенно этот новый мир захватил меня. Матсумото-сан – ревностный поклонник русской литературы и сумел и нам, ученикам, передать интерес к ней. А я… я, по-видимому, натура увлекающаяся. Если уж я за что-нибудь возьмусь, то должен изучить идеально. Мне не жаль ни времени, ни здоровья.
Юзо улыбнулся.
– Помнишь у нашего писателя Рюуносукэ Акутагава есть рассказ о великом художнике Иосихидэ. Это был большой мастер, но человек мрачный и безобразный – и внешне и внутренне. Некий князь Хорикава поручил ему написать на ширме картину, которая должна была изображать мучение в аду. Центральная фигура этой картины – девушка, которая корчится в адском пламени, – никак не удавалась художнику. Тогда князь велел на глазах художника сжечь его дочь, чтобы вдохновить великого мастера. Душа отца разрывалась от горя, но он поборол его, почерпнул нужное вдохновение и закончил картину блестяще.
– Что ты хочешь сказать этим? – спросила г-жа Морита. – Мог бы ты, например, ради вдохновения пожертвовать мною?
– Как ты можешь говорить так? Ты – всё, что у меня есть на свете… Нет, я рассказал эту сказку, чтобы показать, что иногда можно увлечься до самозабвения. Может быть, изучение русского языка, русской литературы мешает моей прямой работе – юридическим наукам, но я увлечён и, даже не зная, какую практическую пользу даст мне русский язык, хочу изучить его в совершенстве. Потом я думаю, что он может очень пригодиться. Россия – сейчас оплот большевизма, самого страшного мирового зла. Чтобы успешно бороться с врагом, нужно его хорошо знать, изучить. Я ещё не знаю русского языка, но уже пробую читать советские газеты: нужно знать, что они пишут. Может быть, иностранцу как раз виднее со стороны и легче понять русскую трагедию. Ты помнишь, года три тому назад русский офицер убил в Швейцарии важного большевика. Тогда убийцу оправдали благодаря защите швейцарского адвоката, который сказал потрясающую речь. Несмотря на то что он был иностранец, он очень тонко, детально и ярко нарисовал перед судом трагедию России. Речь была мировым событием. И вот теперь, представь себе, что и здесь, на Дальнем Востоке, произошёл подобный случай – и твой сын, к тому времени уже окончивший юридический факультет, выступит в суде, в такой же роли защитника. Я буду знать русский язык, литературу, я буду знать русскую историю, я изучу к тому времени все слабые стороны большевизма… Ты понимаешь, какой это будет успех, какой шум, как я прославлюсь?
Глядя на жестикулирующего сына, на его горящие глаза, г-жа Морита счастливо улыбалась и покачивала головой. Увлечённая его энтузиазмом, она рисовала себе картины будущего успеха и славы Юзо. А он продолжал:
– А может быть, и не так будет. Может быть, начнётся на Дальнем Востоке священная война против коммунизма – жестокая борьба не на жизнь, а на смерть. Может быть, снова пойдут вместе связанные кровью, узами совместной борьбы в прошлые годы старые бойцы – японцы и белые русские. Разве не пригожусь тогда я, знающий в совершенстве русский язык? Я говорил однажды с одним русским в Токио. Он мечтает о возобновлении борьбы с большевизмом, он верит, что теперь борьба будет успешна, потому что русский народ уже понял, что такое коммунизм…
Юзо вдруг вскочил и подбежал к портрету отца. Низко поклонился ему.
– Ты одна из жертв на пути большевизма, – сказал юноша – и это было сказано так, что не было ничего театрального. – Но эта жертва не напрасна. На место каждого погибшего появятся сотни новых бойцов. И светлые, добрые силы победят. Я верю, отец, что тогда ты не будешь так суров и улыбнёшься из этой рамы…
Он так же быстро вернулся к матери и сел около нее на татами, нежно обняв её, когда увидел, что несколько блестящих слезинок скатились из ее прекрасных глаз.
Весной 1927 года Фролов и Тамара жили на Новинском бульваре, в одном из тех московских домов, которые более или менее сохранились после революционных бурь, после эпохи военного коммунизма, после страшных московских зим, когда не было угля и дров, когда лопались от мороза трубы парового отопления и никто не горевал, что гибнут дома, когда гибли миллионы людей и смерть тогда призывали, как избавительницу от страшной жизни. Кому было дело, что сквозь выбитые стёкла дул пронизывающий ветер, что облупилась краска на фасадах когда-то нарядных московских домов, что ржавела крыша и ветер срывал целые листы железа и сбрасывал их со скрежетом и грохотом вниз, на улицы, на головы редких, ко всему привыкших, равнодушных прохожих.
Дом, в котором жили Фролов и Тамара, был одним из трёх домов, когда-то принадлежавших знаменитому московскому златоусту Плевако. Они стояли в глубине двора, буквою П. В прошлые времена это были очаровательные, изящные, барские дома. В центре двора был великолепный сквер, несколько деревьев давали летом густую тень. Когда-то этот чистый, красивый, холёный двор, эти изящные, стройные три дома были излюбленным местом для режиссёров Ханжонкова, дававших в своих фильмах с помощью домов Плевако представление о настоящих европейских постройках.
Теперь всё было не то. Деревья были давно срублены на топливо, чугунная решётка сквера растащена, скамейки в сквере украдены. Жёлто-коричневый фасад домов стал бурым и сквозь обвалившуюся штукатурку выглядывали красные, кирпичи. И все эти дома сохранились, так как ни разу за эти годы не были заняты под советские учреждения, которые погубили едва ли не четверть московских домов.
Здесь, в одном из домов, Фролову, теперь крупному служащему комиссариата путей сообщения, отвели квартиру, в которой за несколько дней до этого умерла с голода вдова московского полицмейстера фон Гаккеля. Квартира имела три комнаты, сохранила ещё буржуазный вид и кое-что из мебели. Фролов – уже без буйных русых вихров, а подстриженный, расчёсанный на пробор и одетый в совсем буржуазную коричневую тройку, – только свистнул, когда оглядел квартиру. Посмотрел на Тамару своими голубыми, смешливыми глазами.
– Ну-с, товарищ Фролова, как вам нравится квартирка? НЭП-то уже позади, изжили ленинскую затею, а квартирка-то нэповская. Назад плывём, товарищ Фролова, к буржуазному строю. Ваше буржуйское сердечко должно радоваться, товарищ Тамара…
Весна пришла в Москву буйно, стихийно. Сразу распустились на бульварах деревья, запахло клейкими почками, зазеленела трава, смело вылезшая на давно непосыпанные песком дорожки. По-весеннему было глубоко и ясно голубое небо, воздух легко вливался в лёгкие, сладко кружа голову. Как-то повеселели давно несмеявшиеся московские лица, и черноусый милиционер на углу улыбался прохожим гражданочкам ласково и победоносно.
Тамара замкнула квартиру на висячий замок и, держа под мышкой «Любовь Жанны Ней», вышла на Новинский бульвар. Было чудесно в этой бесконечной аллее деревьев, покрывшихся нежным зелёным пухом, среди изумрудной, ещё не пропылившейся сочной травки. На бульваре было много народа: худосочные, бледные детишки, которых матери вывели на свежий воздух после тяжёлой, голодной и холодной зимы, проходили в длинных, до пят, шинелях красноармейцы, девицы с папиросками в зубах, служащие учреждений – в косоворотках или френчах, с портфелями, простоволосые бабы и московские модницы в заграничных шляпках и – совсем уже чудо – с наманикюренными ногтями на не очень чистых пальцах.