Тамара искала свободное место на редких скамьях и нашла его, почти уже достигнув Кудринской площади. Села рядом с тремя старичками, которые посмотрели не неё подозрительно (чекистка!), пошептались и, заторопившись, ушли, ковыляя по аллее. Тамара раскрыла «Любовь Жанны Ней», лениво пробежала страницу и захлопнула книгу: читать не хотелось. Прогремел вдоль бульвара, по улице, трамвай. Где-то густо и угрожающе прохрипел фабричный гудок. Тамара смотрела вдоль аллеи и думала, что здесь, на бульваре, как-то не ощущается, что кругом раскинулся огромный город – целый мир запутанных московских улиц, переулков, тупиков, площадей, скверов, бульваров. Запутанная бестолочь, милая бестолочь паутины московских, часто кривых, круглых, внезапно обрывающихся улиц. Ни одного музея, ни одной церкви и монастыря, ещё не снесённых варварской рукой, не пропустила Тамара, чтобы жадно не впитать в себя очаровательную старину. Влюбилась в этот город, навсегда, до самой смерти, отравленная необъяснимой прелестью Москвы – чудесной даже теперь, в серые дни большевизма, чудесной и нелепой, пышной и чумазой, словно расписанной кустарём.
Тамара сидела на скамейке и задумчиво смотрела вдоль аллеи. Другой город, далёкий, маленький, почти весь из деревянных построек, на берегу широкой, мощной реки, вдруг раскинулся перед ее глазами… Прошли, одно за другим, бледнея, словно испаряясь в глубине аллеи, дорогие лица – отец, мать, Леонид, Ольга, Надя. Боже мой! Так недавно, всего семь лет – и так давно! Так мгновенно, так страшно изменилась вся жизнь, всё ушло в прошлое: Николаевск, милое детство, семья, гимназия… Кто бы мог думать, что вот очутится она в Москве, что потеряет всю семью, что покорит её, сломает ее волю этот страшный, жестокий человек, который был так ужасен, так противен, отвратителен – и, в конце концов, стал ее мужем, единственным для нее дорогим человеком во всём мире…
Несмотря на слезы и истерические припадки Тамары и даже её попытку утопиться, бросившись в воду с катера, Фролов увёз её из Николаевска в Керби. Девушка так и не знала, что сталось с ее родными. Фролов поместил её в сравнительно хороших условиях, окружил её заботами, она ни в чём не терпела недостатка и, конечно, ничего не испытала из того, что испытали сотни других женщин, силою привезённых в Керби и в большинстве случаев зверски истерзанных и сброшенных в Аргунь. Но душа бедной девушки была опустошена той трагедией, которая так страшно смяла её на самом пороге жизни. Она считала, что вся ее семья погибла, так как никого из родных в Керби не оказалось. Она дико кричала и снова билась в истерике, когда смущённый и, по-видимому, искренне расстроенный, Фролов сказал ей, что сколько он ни искал среди приехавших в Керби, он не мог найти ни Анны Алексеевны, ни Николая Ивановича. Впрочем, Николая Ивановича Фролов не искал, так как знал, что он убит.
С большим удивлением Фролов сознавался самому себе, что крепко полюбил Тамару и ее горе впервые в жизни больно задело и расстроило его. Он, как мог, ухаживал за ней, окружил её вниманием и даже голос его становился тёплым, когда он говорил с нею. Вдруг ясно почувствовал трагедию этой бедной девушки, почти девочки, потерявшей всю свою семью при таких страшных обстоятельствах. Впервые за последние месяцы пришло ему в голову, что то, что делалось в Николаевске и в Керби, никак не могло считаться работой во славу пролетариата и было простым разбоем, диким и бессмысленным.
Фролов был очень неглуп и скоро понял, что Тряпицын в своём безумии быстро идёт к гибели. Вместе с ним должны были погибнуть и приближённые к нему партизаны. Эта гибель грозила и ему, Фролову. Он это чувствовал, совершенно ясно читал в угрюмых глазах рядовых партизан, в их всё чаще и чаще повторявшихся протестах против действий Тряпицына, в тех отрывках грозных разговоров, которые ему иногда удавалось подслушать.
Тогда Фролов решил бежать, взяв с собою Тамару, с которой не хотел расставаться. Он знал, что противен ей, видел в ее глазах ужас и отвращение, когда она на него смотрела, она дико кричала или теряла сознание, когда он иногда требовал платы за спасение ее жизни. Но он надеялся, что со временем она изменится к нему. Его простой, грубой душе амурского парня бессознательно льстило, что он имеет власть над этой девушкой из интеллигентной семьи, барышней, которая так нежна, так воспитана, так гладко говорит – и иногда такими словами, значения которых он даже не понимал. Он инстинктивно чувствовал, что, если бы она соединила свою судьбу с его судьбой, он мог бы многое почерпнуть у нее, многому научиться. Он отлично понимал, что тёмен, неучён, что партизанщина уже закончена и дальше нужно учиться, чтобы сделать карьеру, даже советскую.
Он начал подготовку Тамары к бегству. Он говорил, что вовсе уж не такой зверь, как она о нём думает, что он против жестокостей Тряпицына, что он подчинялся ему против своей воли, боясь расправы. Он говорил, что нужно бежать, чтобы спастись от неумолимого возмездия, он говорил, что хочет она или не хочет, но судьба связала её с ним и без него она одна на всём свете и осуждена на гибель.
У этого простого, малокультурного парня была огромная сила убеждения, его простые, неуклюжие слова падали, как тяжёлые булыжники в больную, измученную, растерянную девичью душу. Она не знала, что делать, с кем поговорить, что ждёт её. Мир так велик, так страшен – а она осталась одна. Ее мир остался там – в этом маленьком городе, в котором прошла вся ее маленькая, беззаботная, бездумная жизнь, в городе, от которого теперь не осталось ничего. У нее погибла вся семья, погибли знакомые, подруги по учению, учителя – не было никого, ни одной души. Только этот человек, этот белокурый дикарь с голубыми глазами, которые иногда бывали даже добрыми и ласковыми. Он говорил ей, убеждал, что необходимо бежать – и однажды она ему апатично сказала, что ей всё равно, что делать дальше. Если нужно бежать, то она согласна бежать.
Это было длинное, нелёгкое путешествие. Фролов сговорился с двумя партизанами, которые, чувствуя себя обречёнными, боялись тряпицынской расправы и решили бежать. Ночью, взяв четыре лошади для себя и одну под провизию, все четверо направились через горный перевал, через глухую тайгу, к верховьям быстрой, золотоносной реки Буреи, впадающей в Амур. Один из партизан, приискатель, хорошо знал этот путь и вёл беглецов уверенно.
Они предполагали спуститься по Бурее до пересечения ее с Амурской железной дорогой, сесть там в поезд и направиться в Благовещенск. Этот город был хорошо знаком Фролову, и он надеялся, что там, наконец, признают его заслуги перед советской властью и дадут достойный пост.
Никаких особенных лишений в дороге они не имели – мучила лишь мошкара, которая заедала их на привалах, особенно ночью. На берегу Буреи им повезло: их взял маленький приисковый пароход, шедший вниз. С ним они добрались до железной дороги. Им удалось устроиться в красноармейский эшелон, с которым они и приехали в Благовещенск.
Здесь Фролов, который привёз с собою золото, деньги и солдатский вещевой мешок с драгоценностями, мог жить, не особенно задумываясь о ближайшем будущем. Он снял квартиру у вдовы убитого белого офицера и поселился там с Тамарой.
Время шло, молодость брала своё, зарубцевались страшные раны. С удивлением Тамара увидела, что ее отвращение к Фролову стало исчезать. Он был нежен к ней, почтителен, ласков, он всячески показывал ей, что признаёт ее духовное превосходство и будет ей благодарен, если она возьмёт на себя его воспитание. Она была ещё очень молода, неопытна, наивна, ей так хотелось забыть ужасы недавнего прошлого. Она ещё очень плохо разбиралась в окружающем, так страшно выброшенная из привычного семейного гнезда, где за неё думали другие.
Фролов говорил ей, что они живут на его жалование, которое отпускается в воздаяние его заслуг советским правительством – и Тамара верила. Ей импонировало, что этот большой, красивый, сильный человек так влюблён в неё, так нежен с нею, так заботится о ней. Того физического отвращения, которое она испытывала к нему вначале, уже не было. Она привыкла к своему положению жены и потребовала только, чтобы их сожительство было узаконено – хотя бы по советским правилам. Он зарегистрировался с ней в загсе.
Она не знала, любит ли его, но уже ловила себя на том, что беспокоится, когда он поздно не приходит, если он хмур и голубые его глаза задумчивы. Всё чаще и чаще она заговаривала с ним о будущем, о том, что если уж соединила их судьба, то нужно что-то делать – ей продолжать образование, ему начать образование с азов.
Она добилась того, что стала заниматься с ним, читать книги и с удовольствием увидела, что он очень способен, любознателен и обладает удивительной памятью. Ей нравилось заниматься с ним и видеть, с каким вниманием этот голубоглазый гигант слушает её, как жадно глотает он книги. Странное чувство – она сама про себя называла его материнским – владело ею. Она видела иногда в этом гиганте почти ребёнка. Она не знала, он никогда не рассказывал ей о своих кровавых подвигах, она не знала, что эти неловко держащие карандаш пальцы купались в крови, что смерть ее брата Леонида была санкционирована Фроловым, который приказал «добить живучего гада».
Он инстинктивно понимал, что не должен рассказывать Тамаре в с ё, а потому довольно умело рисовал себя героем, борцом за идею. Свою тесную связь с партизанским штабом в Николаевске он объяснял ей страхом перед Тряпицыным. Конечно, он говорил Тамаре, что всегда был настроен против Тряпицына, никогда не одобрял его кровавой работы и лишь подчинялся его приказам, неисполнение которых влекло за собою смерть.
Тамара смотрела в его голубые глаза – и верила ему, ибо страшно было не верить. Она ему была дорога, он крепко привязался к ней и теперь боялся, чтобы кто-нибудь не раскрыл ей, что он был непосредственным участником тряпицынских расправ. А такая возможность была: ей могли всё раскрыть чудом спасшиеся родственники тряпицынских жертв или те же партизаны, которые, бежав из Керби, массами съезжались в Благовещенск.