А борьба шла – может быть, внешне незаметная, молчаливая, но жестокая, непримиримая, с победами и поражениями – то эмиграции, то Коминтерна.
Неожиданно для Москвы эта горсть людей, разбросанных по всему миру, разрозненных, ссорящихся между собою, оказались непобедимой, крепкой, не поддающейся обработке, предпочитающей голод, холод и лишение – капитуляции перед убийцами и садистами.
Москва пустила в ход всё, чтобы разложить и уничтожить этого упрямого врага. Работа ГПУ была изумительна по тем необыкновенным способам, которые пускались в ход.
Так в конце 1927 года эмиграция была потрясена, когда появилось разоблачение Бурцева о поездке Шульгина в СССР. Выяснилось, что этот ревностный борец с большевизмом, решившийся на безумно смелую тайную поездку в СССР, совершил её с ведома ГПУ. Не подозревая, что те люди, которые помогли ему перейти границу, – чекисты, Шульгин побывал в Киеве, в Петербурге и в Москве и, благополучно вернувшись за границу, описал свои впечатления от поездки в книге «Три столицы». Люди, помогавшие ему ездить в СССР, потребовали написанное им на предварительный просмотр под предлогом, что он может своей книгой повредить тайным белым организациям в СССР. Таким образом, всё написанное об СССР ревностным бойцом за национальные русские идеи было предварительно проредактировано чекистами.
Это было одно из поражений эмиграции на фронте непрекращающейся борьбы. Но это не убило бодрости: в бесконечной цепи побед и поражений это было только одно звено.
Более серьёзный удар эмиграция получила в апреле 1928 года, когда умер последний главнокомандующий юга России барон Врангель. В том же году, в октябре, умерла вдовствующая императрица Мария Феодоровна. Один за другим уходили люди, возглавлявшие идею старой России. Эти потери были невознаградимы.
Но на место ушедших сейчас же становились другие. На западе борьбу с большевиками возглавляли Великий князь Николай Николаевич и генерал Кутепов. На Дальнем Востоке неизменным оплотом против большевизма был по-прежнему правопреемник Верховного правителя – атаман, генерал-лейтенант Семёнов.
1929 год начался для российской эмиграции трауром – умер Великий князь Николай Николаевич. Знамя борьбы из похолодевших рук царственного вождя принял генерал Кутепов.
Перемены произошли и во враждебном стане: в Москве победил Сталин, который справился со своим главным противником Троцким и выслал его в Турцию. Грызня на Кремлёвском Олимпе породила немало радостных надежд в эмигрантских душах, но этим надеждам не суждено было осуществиться.
Наоборот, именно в этом году эмиграции – по крайней мере, на Дальнем Востоке – суждено было испытать много горя во время советско-китайского конфликта.
Та тайная, становившаяся открытой, напористая работа Коминтерна, которая велась в Маньчжурии, всё более и более раздражала китайцев и всё ярче рисовала им конечные цели Москвы – разложение и захват сначала Маньчжурии, а потом и всего Китая.
Маршал Чжан Сю-лян, сменивший на посту правителя Маньчжурии маршала Чжан Цзо-лина, погибшего за год перед тем во время взрыва поезда, перешёл к решительным действиям против большевиков.
Китайские власти обвиняли большевиков в систематической подрывной работе против порядка, существовавшего в Маньчжурии, в третировании прав китайцев на КВжд. В конце мая 1929 года китайская полиция, получив сведения, что в советском харбинском консульстве происходит тайное совещание руководителей подрывной работы в Маньчжурии, нагрянула в консульство, произвела обыск и арестовала тридцать восемь участников собрания, среди которых были и женщины.
Во время обыска советский консул Мельников только иронически улыбался: в консульстве уже знали о предстоящем обыске от платных агентов в полиции и все компрометирующие документы были сожжены.
Июль был жаркий, пыльный, как почти всегда в Харбине.
Полунин провёл этот день за Сунгари, купался в протоке Солнечного острова, поужинал в яхт-клубе и часов в 9 вечера, бодрый, свежий, набравшийся яркого солнца и чудесного сунгарийского воздуха, приехал в редакцию «Сигнала».
В это время Полунин исполнял секретарские обязанности в газете и, входя в редакцию, озабоченно думал, что завтра в газете ничего интересного не будет: было летнее затишье, когда город разъезжался на дачи и по курортам и деловая жизнь замирала. Скучны были и телеграммы.
Полунин написал очередную статью, перечитал её и нахмурился: статья не удалась, была бледна и шаблонна. Но переделывать не хотелось.
Полунин прочёл фельетон, передовую статью на следующий день, кое-что поправил, переделал и углубился в хронику, которую собрали за день сотрудники. Всё было скучно и серо.
Пришёл и сел за стол напротив Полунина работавший в «Сигнале» поэт и фельетонист Смелов. Это был полный, краснолицый человек с льняными волосами и светлыми глазами, очень талантливый, очень культурный, но не без странностей.
Он был большой эпикуреец, любил хорошо покушать, выпить, становился, покушав и выпив, очаровательным собеседником. Впрочем, иногда он бывал резок, дерзок и способен на самые необыкновенные выходки.
Смелов сел, пожевал красными губами, сонно посмотрел на Полунина и гнусаво промямлил:
– Брось, Саша, эту муру и пойдём выпьем.
Он мечтательно посмотрел в потолок, снова пожевал губами и вздохнул:
– Хорошо бы сейчас цыплёнка в сухарях. Люблю цыпленка!
– Некогда, – буркнул Полунин.
– Ну вот, некогда! Брось, пойдём к Гидуляну. Хочу выпить. И деньги есть. Пойдём.
Полунин любил этого светловолосого, светлоглазого человека, циничного и не всегда приятного, но таившего за этой раз навсегда надетой на себя маской какого-то «анфан террибль» большую душу и огромные творческие силы, которые он иногда показывал толпе в чеканных, глубоких, сверкающих стихах.
– Ну, пойдём, Саша. Брось эту ерунду!
– Отстань! Дай закончу. Тогда пойдём.
Через полчаса они подходили к ярко освещённому ресторану Гидуляна – излюбленному харбинцами храму еды. У самых дверей ресторана к ним подбежал оборванец, с опухшим и красным лицом, с фиолетовым синяком под глазом.
– На стопочку водки великому человеку!
– Великому? – промямлил Смелов. – Чем же ты велик?
– Поборол гордыню тщеславия, – торжественно ответил оборванец. – Из храмов и капищ ушёл на улицу и на улице живу, вдали от соблазна. В прошлом стремился к славе, к учению, к буржуазной жизни. Теперь познал: всё суета сует. Омниа мея мекум порто – вот моя философия. И вообще, доложу я вам, благородные синьоры, что на свете есть только три великих человека. Только три.
– Кто же это? – улыбнулся Смелов.
– Лёвка Толстой, Федька Шаляпин и я.
– Браво! – захохотал Смелов. – Ну, получай! Люблю уличных Кантов!
Босяк ловко сунул полтинник в карман и раскланялся, приложив руку к сердцу. Полунин и Смелов пошли в ресторан.
– А ведь я видел где-то этого босяка, – задумчиво протянул Полунин. – Абсолютно уверен, что я его знаю.
– Брось, – пожевал губами Смелов, заблестевшими глазами рассматривая меню, когда они сели за столик. – Посмотри лучше вот сюда. Тут, милый мой, сёмга есть и московские грибочки. Так как?
– Подожди, – сказал Полунин. – Я забыл позвонить редактору, есть два вопроса.
– Брось! Ерунда!
– Нет, нужно.
Полунин прошёл в телефонную будку, соединился с редактором.
– А, Полунин! Очень хорошо, что вы позвонили, – голос редактора был, как всегда, энергичен, солидно баритонален. – Имейте в виду, что завтра ожидаются большие события. Мне по секрету сказал один агент полиции. Утром будет занят китайцами телеграф КВжд. Это рассматривается как прелюдия к открытому выступлению Мукдена против Москвы. Большевики, конечно, не уступят. Словом, вы понимаете? Будьте начеку.
Идя от телефона, Полунин вдруг сразу вспомнил: харбинский юридический факультет, где он когда-то учился, потом проводы актёра Зубова в Новом театре, потом случай за Сунгари, когда китаец тащил русского в участок.
Боже мой, этот босяк, этот человек у дверей ресторана был Малов, славный, хороший, симпатичный Малов! Жена и водка, видно, утопили его, опустили на харбинское дно.
Полунин выскочил из ресторана, огляделся. Но босяка уже не было.
На следующий день харбинцы мгновенно раскупили «Сигнал».
Только в этой газете были подробности занятия китайцами телеграфа КВжд. События следовали одно за другим с экранной молниеносностью.
Поражённые харбинцы узнали об аресте китайцами ряда советских инженеров и всесильного Князева, о смерти советского члена правления КВжд Чухманенко, видного партийного работника, которого нашли с пулей в виске после таинственной беседы с человеком, приехавшим из Москвы, по-видимому, чекистом.
Полунин немедленно поехал на квартиру Чухманенко на правах представителя газеты. Полицейский агент у дверей квартиры шепотом рассказывал, что полиция была вызвана только тогда, когда обстановка в комнате, где произошла драма, была совершенно изменена, кровь на полу была замыта, а труп перенесли на кровать.
– Заметают следы, – сказал сыщик.
Полунин смело вошёл в квартиру, объединившись с репортёрами других газет. Им преградили дорогу чиновник советского консульства, а также два советских представителя КВжд – Измайлов и Пумпянский.
Сверкая тёмными глазами, Пумпянский закричал:
– Как вам не стыдно врываться в дом, где произошло такое несчастье?
– Для представителей газет, – ответил один из репортёров, – не может быть ничего стыдного в том, что, основываясь на принятом во всём мире порядке, дать точную информацию о происшествии. Но, видимо, эта точность не соответствует вашим желаниям…
Полиция разрешила представителям газет войти в дом, несмотря на протесты Пумпянского и Измайлова.
На следующий день город был поражён потрясающими новостями о закрытии доркомов, учкомов, совторгфлота, нефтесиндиката, госторга, торгпредства и других советских гнёзд, свитых по всей территории Маньчжурии. Был учреждён контроль над операциями Дальбанка.