– Да я уже с ними встречался, – улыбнулся Полунин. – Вместе когда-то действовали в Амурской области.
– Ну, вот. Встретите старых друзей.
На рассвете автомобиль с русским шофером взял Отохаси и Полунина и повёз их сначала в японский район города. В это время у Интендантского разъезда уже шёл бой китайцев с наступающими японскими войсками. Японские аэропланы – огромные «Айкоку» – жестоко долбили китайские позиции. Клубы бурого дыма чернили ясное февральское небо. От Интендантского разъезда слышалась дробь ружейной перестрелки, машинная строчка пулемётов и редкие орудийные выстрелы.
Главная артерия Харбина – Китайская улица – опустела, все попрятались. Магазины закрыли свои витрины железными и деревянными ставнями и досками, боясь выступления черни и грабежей. На углах, как всегда, стояли полицейские-китайцы – растерянные, перепуганные, готовые бежать при первом признаке опасности. На крышах высоких домов, не боясь шальных пуль, густо чернели толпы зевак – главным образом, русских мальчишек. С крыш было хорошо видно, как японские аэропланы ныряли из голубого неба к постройкам Интендантского разъезда, где укрепились кое-как китайцы. Аэропланы взмывали снова к небу – и снизу поднимались к небу клубы жёлтого и бурого дыма, а затем доносился глухой грохот взрывов.
К полудню китайцы дрогнули, атакуемые танками и броневыми автомобилями. Началось отступление. Китайские войска отходили окраинами города в полном порядке. Все страхи харбинцев оказались напрасными: ни грабежей, ни самоуправства не было. Китайские солдаты были тихи, вежливы и печальны. Они низко кланялись и благодарили, когда сердобольные русские бабы выносили им молоко, хлеб, мясо, тронутые истомлённым и растерзанным видом этих людей. Солдаты проходили строем, отдельными группами и поодиночке. Они тянулись на Старый Харбин и выходили на ажихейский тракт. Японцы их почти не преследовали. Лишь аэропланы сбрасывали бомбы в большие скопления солдат, рассеивая их. Многие солдаты разбегались по городу, сбрасывали форму и переодевались. Группами и в одиночку ковыляли раненые – истомлённые, бледные, забинтованные грязными тряпками.
Автомобиль Отохаси, с развевающимся японским флагом, быстро доставил корреспондента и Полунина к Интендантскому разъезду. Повсюду лежали раненые и убитые китайские солдаты. Горел дом, подожжённый японским снарядом. Стояло разбитое китайское орудие, около которого лежали две мёртвые лошади с развороченными животами.
– Вон, вон, смотрите! – возбуждённо закричал Отохаси, показывая пальцем вперёд.
Полунин увидел очень быстро идущий навстречу маленький, выкрашенный в защитный цвет и разрисованный цветными полосами танк. Он деловито переполз через канаву и вышел на мощёную дорогу. На подножке танка стояли два японских солдата – запылённые, в прожжённых и вымазанных машинным маслом меховых куртках.
Отохаси высунулся из машины и замахал солдатам рукою, что-то прокричав им. Солдаты заулыбались и крикнули враз:
– Банзай!
Позади танка, ещё далеко, показалась густая колонна пехоты. Впереди колыхалось знамя – огненно-красный круг на белом фоне. Полунин смотрел на ряды утомлённых походом, но весёлых и смеющихся победителей и думал, что старая жизнь в Маньчжурии закончилась. Начиналась новая эра.
Часть третьяТри выстрела на Маньчжурском проспекте
Вступившие в Харбин японские войска начали движение на запад и восток, действуя против остатков китайских отрядов. Советская часть администрации КВжд всячески препятствовала действиям японцев, получив соответствующие указания из Москвы. Видя в продвижении японцев определённую угрозу, большевики в Маньчжурии прежде всего постарались угнать подвижной состав КВжд в советские пределы. Частично это им удалось: было отправлено в СССР более шести тысяч вагонов и семьдесят пять паровозов. Новый председатель правления КВжд Ли Шао-ген опротестовал эти советские действия. Начались бесконечные переговоры между Ли Шао-геном и советскими представителями – Кузнецовым, Рудым, Бандурой, Данилевским. Речь шла не только о паровозах и вагонах, но и о восьми миллионах золотых рублей, увезённых большевиками из кассы КВжд, когда японцы подходили к Харбину.
Большевики всячески помогали старо-гиринским войскам – оружием, деньгами, советами, инструкциями. Советские агенты учили рассеявшихся по стране китайских солдат партизанским действиям, взрыву мостов, коротким ударам, перерыву сообщения, поджогам. И всё это в широких масштабах начало применяться по всему краю, который превратился в арену жестоких боёв, стычек, кровавых драм, железнодорожных крушений. Вся страна по ночам багровела пожарами: горели деревни, станции, деревянные мосты, запасы сена, бобов, штабели шпал. В тайге грохотала орудийная канонада и ружейная трескотня, тревожа вековечный сон густых лесов, разгоняя зверей и птиц.
Остатки китайских войск, преследуемые японцами, отряды «красных пик», показывавших чудеса храбрости, превращались в хунхузские шайки, которым волей-неволей нужно было грабить население, чтобы прокормиться. Так сложилась судьба, что китайские войска, без особенного на то желания, превращались в авангард войск Коминтерна, прикрывающий советские границы от наступающих японцев.
Японский генерал Тамон, взявший Харбин, заявил, что понадобится не менее трёх лет, чтобы страна была очищена от остатков китайских войск, хунхузов и советских наймитов всех видов. Другой генерал, Хиросе, выпустил обращение к харбинцам, в котором заявил, что «в настоящее время Небо и Земля являются свидетелями новой жизни в Маньчжурии и Монголии, направленной к процветанию и общему благополучию тридцатимиллионного коренного население и всех других национальностей края. Если бы нашлись элементы, которые, поддаваясь злонамеренной агитации, вздумали бы нарушить нормальные отношения между Японией и СССР, преследуя свои личные цели, то японская армия примет решительные меры противодействия этим явлениям».
Читая это заявление, русские эмигранты хитро подмигивали друг другу и говорили:
– Ишь, «нормальные отношения между Японией и СССР»! Знаем мы эти нормальные отношения! А эти самые «элементы» – похоже, что это мы, эмигранты… Хитряга генерал!
В том, что творилось на полях Маньчжурии, эмигранты видели первый этап начинающейся борьбы Японии с Коминтерном.
Однажды в редакцию «Сигнала» пришёл Отохаси, с которым Полунин встречал японские войска. Корреспондент привёл с собой худого, высокого, молодого японца, с умными, чёрными глазами за стёклами больших американских очков.
– Вот, господин Полунин, – сказал Отохаси, – привёл к вам познакомиться японца, который чрезвычайно интересуется всем русским, а Толстого знает чуть не наизусть.
Японец поклонился.
– Моя фамилия Морита.
Полунин пожал ему руку.
– Садитесь. Очень рад видеть японца, который интересуется Россией. Вы филолог?
– Нет, юрист. Я недавно окончил юридический факультет в Токио. Но параллельно я изучал русский язык, историю, литературу.
Морита говорил по-русски без малейшего акцента. Полунину сразу понравилось умное, открытое, чуть болезненное лицо юноши.
– Вы отлично говорите по-русски.
– Это комплимент? Нет? Тогда очень рад. Было бы очень досадно затратить столько времени на ваш трудный язык – и не уметь более или менее правильно говорить на нём.
– Вы приехали в Маньчжу-Го как турист? – спросил Полунин.
– Почти. Хочу посмотреть, познакомиться со страной. Может быть, начну здесь применять свои юридические познания. У меня ещё нет никакой практики.
– Я думаю, что Маньчжу-Го – широкое поле для всякого интеллигентного человека. Маньчжурия – страна, бедная культурными силами.
Японец согласно кивнул головой.
– Что, собственно, побудило вас так заинтересоваться Россией? – снова спросил Полунин.
– О, на это были особые причины, – сказал Морита. – Как бы это вам объяснить? Русские… собственно, не русские, а большевики… отняли у меня отца, когда я был ещё мальчиком.
– Как это? – удивился Полунин.
– Мой отец был офицером и состоял в гарнизоне Николаевска, когда туда пришёл Тряпицын со своими партизанами. Вы, конечно, знаете эту трагедию. Мой отец был убит в числе прочих японцев. Мне тогда было двенадцать лет. Я остался с матерью, и нам было нелегко жить. Невольно всё моё внимание было приковано с детских лет ко всему русскому. Пока я не разобрался во всех русских вопросах, я ненавидел Россию.
– Ну, а теперь? – улыбнулся Полунин.
– Теперь я понял ту трагедию, которую переживает русский народ, понял его душу и вижу, что не так уж он виноват. Виноваты те, кто тащат его по дороге большевизма. Большевизм – великое зло, которое может сделать со всеми странами то же, что оно сделало с Россией. Осознав это, я подумал, что борьбе с большевизмом можно отдать всю свою жизнь, как это сделал швейцарский адвокат Обер, защитник вашего русского героя Конради.
– Ах, вон что! – снова улыбнулся Полунин. – Задача благородная, которую мы, эмигранты, можем только приветствовать. По-видимому, иностранцы понемногу начинают понимать, что такое коммунизм, начинают прислушиваться к тому, что мы талдычим вот уже лет пятнадцать в своих эмигрантских газетах, книгах, в речах, в декларациях, всюду и везде.
– К сожалению, вас всё же мало слушают и ваш опыт и знание большевизма не применяют. Но теперь всё это, вероятно, пригодится Японии.
– Вы думаете, что она начнёт борьбу?
– Я не могу говорить от лица Японии. Но моё личное мнение, что борьба неизбежна. Волею исторической судьбы Япония приблизилась к СССР. Неужели вы думаете, что эти два мира, две взаимно исключающие друг друга политические системы – империя и диктатура пролетариата – могут мирно ужиться? Я не верю этому.
– Я тоже.
Морита протёр стёкла очков и улыбнулся.
– Вероятно, вы удивлены, что я так откровенен. Ведь о нас, об японцах, говорят, что мы люди скрытные. А тут вдруг я разоткровенничался с вами, человеком другой расы, человеком, которого вижу в первый раз в жизни. Странно, правда? Но причин этому две: во-первых, к эмигрантам у нас другое отношение, мы считаем вас своими естественными союзниками в борьбе с большевизмом; во-вторых, о вас лично мне много говорил Отохаси-сан, который любезно согласился познакомить меня с вами. Он рассказал мне, что в Благовещенске большевики убили вашего отца