. Моего отца, капитана Морита, они убили в Николаевске. Ваш отец убит в 1919 году – и мой тоже. Разница только в том, что вы были значительно старше меня – и уже тогда испытали сладость борьбы с большевиками, а я только теперь готовлюсь к ней.
– Да, – живо сказал Полунин, – я слушаю вас с огромным интересом. Действительно, между нами есть крепкая связь. Николаевскую трагедию, во время которой погиб ваш отец, я знаю очень хорошо. Там убиты многие мои друзья и знакомые. Только вчера я был в гостях у одной дамы, у которой погибли в Николаевске ее муж, дочь и сын. Ее муж, некий Синцов, был другом моего отца. Как видите, мы все пострадали от большевиков – и теперь судьба свела нас в одном городе. Из нашего общего несчастья может родиться воля к борьбе, к победе.
– Так и будет, – встал со стула Морита и начал прощаться. – Я очень рад знакомству с вами. Конечно, вы понимаете, что наша беседа не для печати. Я не могу выражать мнения официальной Японии. Я – частное лицо, маленький человек. Но так настроенных людей у нас в Японии очень много. Я очень рад, что в вашем лице, господин Полунин, эти люди встретят верного союзника.
Полунин крепко пожал протянутую руку.
– Я был бы счастлив, если бы все японцы думали так, как вы, Морита-сан. Я очень прошу запросто бывать у нас в редакции, когда у вас будет свободная минута. Прошу вас также бывать и у меня дома. Я вас познакомлю с людьми, которые думают так же, как и мы с вами.
– Спасибо. Вероятно, я скоро уеду в Японию. Мне нужно устроить свою мать. Потом вернусь сюда. Тогда мы познакомимся ближе. Возможно, что я обоснуюсь в Харбине.
Японцы простились с Полуниным и вышли из кабинета. Полунин довольно свистнул и взволнованно заходил по комнате. Морита очень понравился ему, и короткая беседа с ним родила рой бодрых мыслей. Та борьба, о которой он мечтал долгие годы, вдруг показалась близкой, почти уже начавшейся. И не знал Полунин, не мог знать, что судьба крепко свяжет его с этим человеком, который так же, как и он, потерял от руки большевиков своего отца.
Закончив свою работу в редакции, Полунин собрался уже уходить, когда в кабинет влетел взволнованный сотрудник Педашенко. Он размахивал пачкой радиограмм и, заикаясь, торопясь, закричал:
– Смертельно ранен президент Франции Думер! В него стрелял русский эмигрант – то ли Гургулов, то ли Горгулов! Тяжело ранен писатель Клод Фаррер…
– Да что вы! – схватил Полунин телеграммы. – Это большое несчастье для русской эмиграции. Во Франции начнутся преследования русских. Кто он, этот Горгулов? Маньяк?
Он лихорадочно пробежал радиограммы. Сомнений не было: убийца был русский эмигрант – так было сказано.
– Позвольте, позвольте! – вдруг хлопнул себя по лбу Педашенко. – А роман-то, который у нас печатается… «Что ждёт Россию»… Ведь Лович всё это предсказал… Это сенсация!
Полунин растерянно смотрел на него. Действительно, сотрудник «Сигнала» Лович в это время печатал свой роман и за три недели до этого предсказал покушение русских эмигрантов на французского президента – покушение, организованное советским провокатором Зибером.
– Хорошо это или плохо? – спросил Педашенко.
– Скорее плохо, – задумчиво ответил Полунин. – Вот увидите, что вокруг этого покушения на Думера и романа Ловича большевики состряпают провокацию. Я уверен в этом. Счастье наше будет, если выяснится, что этот Горгулов – советский провокатор, который подослан Москвой, чтобы нанести удар эмиграции. Вы посмотрите, как большевики работают во Франции. Давно ли похитили Кутепова – и вот новый ход. Эмиграция стоит им поперёк горла. Теперь они что-нибудь наплетут вокруг романа Ловича.
Полунин не ошибся. Провокация была состряпана, и генеральный прокурор Франции, не разобравшись в этой провокации, оперировал романом Ловича во время процесса Горгулова. Но провокация большевиками была состряпана уж очень неумело, и Франция ей не поверила.
Вскоре после этого события, потрясшего русских эмигрантов во всём мире, Харбин был взволнован приездом обследовательной комиссии Лиги Наций, под председательством лорда Литтона. Комиссия должна была изучить историю образования нового государства Маньчжу-Го. Комиссия занялась также исследованием положения русской эмиграции.
Председатель Эмигрантского комитета Колокольников сделал на специальном заседании комиссии доклад, в котором нарисовал грустную картину тяжёлого экономического положения русских в Маньчжурии, особенно на линии КВжд, постоянно подвергающейся нападениям старо-гиринцев и хунхузов. Русские эмигранты, которые были вполне лояльны новому порядку в Маньчжурии, подвергались насилиям со стороны остатков разбитой китайской армии. Всё это, конечно, было следствием советской провокации. Колокольников, предостерегая Лигу Наций против опасности, которой угрожает миру коммунизм, просил лорда Литтона ходатайствовать о помощи для русских эмигрантов, разрозненных событиями.
В эти же самые дни в Харбин приехал знаменитый американский журналист, политический деятель и киноартист Вилл Роджерс. Он крепко пьянствовал в Харбине и вёл себя шутовски.
Но за этой шутовской маской были зоркие и наблюдательные глаза большого человека. Он написал знаменитое письмо из Харбина, которое нашумело в Америке и которое в значительной своей части было посвящено положению русской эмиграции в Маньчжурии. Письмо это было адресовано сенатору Бора.
«Дорогой сенатор, – писал, между прочим, Вилл Роджерс. – Убежавшие из России белые русские уже двенадцать лет без родины. Это слишком долгий срок, если принять во внимание, что они не совершили никакого преступления. Здесь есть тысячи людей, которые оставлены на произвол судьбы, абсолютно без дома, без страны, без консула. Харбин – их единственная частичная связь со страной, в которой они родились. Кому особенно тяжело – это женщинам. Эти девушки, только для того, чтобы есть, должны жить в страшно унизительных условиях. Ваша Лига Наций, дорогой сенатор, постоянно вмешивается во всё. Вот гуманная проблема, которой она могла бы заняться».
«В Харбине, – продолжал Вилл Роджерс, – много дешёвых кабаре. Но всё это печально. Там не живо, не смешно, чувствуется подавленность. Это сборища девушек и женщин. Некоторые из них красивы, но в манерах и виде их чувствуется потерянная надежда, покорность, забитость. Самоубийства здесь бывают чаще, чем где бы то ни было в мире. Говорят, что они отравляют себя наркотиками, а потом бросаются в реку. Сенатор, я говорю очень серьёзно о белых русских. Если вы можете сделать что-нибудь, чтобы дать им страну, – сделайте это. Я думаю, что скоро будет много обанкротившихся стран. Оставьте одну из них для белых русских. Может быть, они сделают кавардак, управляя ею, как они сделали раньше со своей собственной страной, но всё-таки дайте им ещё один шанс». «Да, говорил ли я вам, дорогой сенатор, что я могу отличить белую русскую от красной русской? Если она хорошенькая – она белая. Правда, сенатор! Эти красные выглядят страшно грубыми. Вероятно, в идее “что твоё – моё” есть что-то такое, что делает всех красных похожими друг на друга. Когда все будут выглядеть совершенно одинаково, – это будет апогей коммунизма. Ваш Вилл Роджерс».
Увы! Ни лорд Литтон, ни Вилл Роджерс ничем не помогли русской эмиграции в Маньчжурии. Европейцам русская эмиграция была не нужна. Нужно было искать другую опору, чтобы не умереть с голоду и продолжать борьбу с Коминтерном.
Всё лето в Маньчжурии шла борьба с партизанами, среди которых отличались особенной смелостью «красные пики». Больше всего в этой борьбе страдала русская эмиграция, которую партизаны считали союзницей японцев, подстрекаемые к тому многочисленными советскими агентами. Русских убивали, грабили, уводили в плен, требуя за них выкуп. Разорённая восточная линия КВжд голодала, страданиям русских эмигрантов не было конца. Хунхузы действовали очень смело, подходя иногда к самому Харбину. Отчаявшиеся русские взялись за оружие – и повсюду закипели бои станционных самоохран с хунхузами. Особенно жестокие бои были на станции Ханьдаохецзы, где отпор хунхузам давал русский отряд полковника Емлина.
Ко всем бедам, свалившимся на голову русской эмиграции в Маньчжурии, вовлечённой в жестокую политическую борьбу, прибавилось ещё одно несчастье: советская администрация КВжд злостно не выплачивала заштатных денег русским агентам КВжд, которые были уволены с дороги за то, что остались на КВжд и согласились работать с китайцами во время конфликта 1929 года. Этих жертв советской мести, считая с их семьями, было не менее пятнадцати тысяч человек. Не имея возможности непосредственно взять этих людей в свои лапы и расправиться с ними, советские агенты другим путём мстили им, обрекая их на полунищенскую, голодную жизнь. Эта невыплата денег богатой дорогой полунищим была настоящим, ничем не прикрытым издевательством, и это издевательство длилось ещё очень долго.
А всех этих несчастных людей, опытных агентов с большим железнодорожным стажем, заменяли на КВжд молодняком, выписанным из СССР. В большинстве это были никчемные, ненужные дороге, безграмотные молодые люди, вся заслуга которых была только в том, что они состояли в партии. В Харбине эта советская молодёжь была занята беспробудным пьянством, наслаждаясь буржуазной свободой и быстро «разлагаясь» в кабаках и кабаре. Скандалы и драки сопровождали это веселье.
Летом город был взволнован убийством шофера около вокзала. Газеты сообщили, что шофера застрелил из озорства пьяный, возвращавшийся из кабаре «Таверна» в невменяемом состоянии секретарь советского консульства Яковлев, сопровождаемый советским агентом КВжд Владимировым. Обоим удалось немедленно скрыться в СССР, чему, как сообщали газеты, помогали чины советского консульства и советские агенты КВжд.
Настроение в Харбине было унылое. Массовое появление на улицах города медведок, которые, как саранча, облепили весь город, было истолковано суеверными как дурное предзнаменование: «К большой войне, к наводнению или к пожару!» – говорили старички, покачивая головой. Из всех этих предсказаний полностью оправдалось второе: в августе небывалые дожди раздули Сунгари и она затопила значительную часть Маньчжурии и половину Харбина, усложняя и без того тяжёлое положение в стране, особенно больно ударив по самой слабой экономической части населения – по русской эмиграции.