На помощь жителям затопленных районов бросились разные эмигрантские общественные и спортивные организации, японские сапёрные части, дружины добровольцев. Из затопленных районов вывозили жителей, а большинству оставшихся нужно было подвозить воду и продукты, так как магазины и лавки в этих районах не могли работать. Пристань превратилась в грязную Венецию, по улицам которой шныряли лодки, самодельные плоты и даже катера разных размеров. Сначала, пока казалось, что бедствие не будет продолжительным, жители Пристани не только не унывали, но даже веселились и радовались неожиданному развлечению, особенно, конечно, молодёжь, которая компаниями, с гармониями и балалайками, с пением, разъезжала в лодках по затопленному району, устраивая серенады под окнами знакомых квартир.
Но наводнение не прекращалось. Вся деловая жизнь замерла, продукты вздорожали. Вода на улицах, не имея стока, стала зацветать, по ней плавали трупы животных и даже людей. Вдоль улиц медленно проплывали доски, столы, кровати, ящики, всякая нищенская эмигрантская рухлядь. Несчастная эмигрантская беднота Нахаловки ютилась на чердаках, на крышах, часто голодная, замерзая сырыми ночами. Начались болезни, с новой силой вспыхнула свирепствовавшая в то лето холера. Только привычка к многолетним страданиям и железная закалённость помогли эмиграции терпеть эту новую, неожиданно свалившуюся беду.
– Анна Алексеевна! Оля! Надя! – кричал Полунин, стоя в лодке у окон первого этажа дома, где жили на Пекарной улице Анна Алексеевна с дочерьми.
Лодка тыкалась в разбитые стёкла окон, за которыми виднелась затопленная грязной, уже позеленевшей водой чья-то спальня: две хорошие кровати, туалет с большим зеркалом, шкаф. Дверцы шкафа были поломаны: кто-то торопился вытащить одежду, чтобы спасти её от ворвавшейся воды. Плавали два стула с мягкой обивкой.
– Сколько тут глубины-то? – спросил лодочника Полунин.
Лодочник не достал веслом дна.
– Как сказать? Сажени полторы будет. Утонуть проще простого. И не найдут!
На балкон дома вышла Ольга.
– Саша, вы?
– Как видите, – весело откликнулся Полунин. – Привёз вам два ведра воды, хлеба, мяса, свечей и разного прочего, что Анна Алексеевна заказывала. И газету сегодняшнюю привёз.
– Саша, вы душечка! Спасибо! Как это вы всё успеваете? И статьи писать, и газету делать, и утопающим помогать… Плывите во двор, там поднимитесь по чёрной лестнице. Мы мостки, пристань устроили. Да не вздумайте удирать: вы у нас ужинаете. Что-нибудь приготовим на примусе. Печь мама не хочет топить: боится пожара. Живём среди воды, а если случится пожар, то как тушить? Пожарные не подъедут.
– Правильно, правильно ваша мамочка рассуждает! – крикнул Полунин. – Только почему примус безопаснее – не пойму.
– Я тоже не понимаю.
Оба рассмеялись.
После весёлого ужина, во время которого Полунин рассказывал, как в этот день одна расфуфыренная, известная дама общества упала с лодки в самом центре города, на глазах многочисленных свидетелей, и во что дама превратилась, когда вылезла из грязной, зловонной воды, все вышли на балкон, взяв с собой стулья. Кругом была чернильная темнота, и только тусклый фонарь на углу бросал блики на чёрную, казавшуюся бездонной воду. Где-то слышны были всплески вёсел и женский голос, певший романс.
– Венеция, – сказала Ольга. – Романс и гондола.
– И даже голуби есть, – подхватила Надя. – У соседей на чердаке их сотни.
– А в вашей Венеции так же пахнет? – потянула носом Анна Алексеевна. Все засмеялись.
– Сегодня с верховьев Сунгари есть утешительная телеграмма, – сказал Полунин. – Вода начинает сильно спадать. Думаю, что скоро эта беда закончится. Она нанесла Харбину сильный удар – особенно русским эмигрантам. Нищета, голод, болезни, гибель имущества, разорение – вот что принесла с собою вода.
– Ну, ничего, – сказала Надя, и в ее тоне Полунин услышал насмешку. – Японцы помогут эмигрантам. Они восстановят эмигрантское благополучие. Ведь вы так на них уповаете…
– Больше всего мы уповаем на самих себя, – возразил Полунин, с удивлением взглянув на девушку. – По мере сил и возможности японцы помогают: я видел, как работали их сапёры, спасая эмигрантскую бедноту и ее имущество. Согласитесь, что они могли бы этого не делать. Во всяком случае, если мы и можем ждать какой-нибудь помощи, то скорее от них, чем от кого-либо другого. Не от советских же, разгильдяйство которых, небрежность и злая воля не предотвратили в Харбине беды.
– Ну, ждите, ждите, – уже зло сказала Надя, дёрнув плечами. – После этого они пойдут спасать Россию… ради русской эмиграции…
– Надя… – укоризненно пробормотала Анна Алексеевна.
– Наивно думать, – спокойно заговорил Полунин, – что японцы будут делать это, спасать кого-то и так далее. Политика эгоистична и сантиментов не знает. Никто не будет заботиться о нас, мы сами должны позаботиться. Но так сложилась политическая ситуация здесь, на Дальнем Востоке, что Япония вплотную подошла к советским границам. Могут ли мирно ужиться эти две системы, отрицающие друг друга, исключающие друг друга? Уверен, что нет. Борьба будет, борьба уже идёт. И в этой борьбе мы, эмигранты, естественные союзники японцев, как бы мы к ним ни относились. Мы не можем быть нейтральными свидетелями происходящего. Мы были союзниками в 1918–1920 годах, мы шли плечо в плечо в борьбе с силами Коминтерна, мы будем союзниками и в той борьбе, которая начинается теперь.
– Вы будете помогать им завоёвывать русскую территорию? – звонко, напряжённым голосом сказала Надя.
– Мы пойдём с ними только в том случае, если на первом же отвоёванном клочке русской территории будет поднят трёхцветный флаг.
– И вы верите, что так будет?
– Верю. Если японцы пойдут, то не ради русской земли, на которой они всё равно жить не могут. Они не пойдут и ради нас, эмигрантов. Но их может двинуть вперёд чувство самосохранения, желание ликвидировать очаг эпидемии, грозящей не только Японии, но и всей Азии. Но на очищенной от большевиков территории нужно установить новый порядок, вернее, старый, национальный порядок. В этой задаче помогать будем мы, эмигранты. Это наша миссия, для этого мы нужны.
– И вы пойдёте против своего брата? Брат на брата?
– Но если мой брат стал разбойником, если он сошёл с ума, буйно помешан, если он выгнал меня из нашего общего родного дома, так неужели я должен примириться с этим только потому, что он мой брат, что он физически сильнее меня, несмотря на то, что справедливость, право, история, мораль – всё на моей стороне? Если, наконец, у меня нет сил, чтобы восстановить свои права, то разве я не могу позвать на помощь других людей, соседей?
– Но им надо заплатить за это. Они потребуют за помощь часть вашего дома. Разве не так? Бесплатно никто не пойдёт.
– Пойдут. Но нужно объяснить, что мой брат сошёл с ума, что он опасен не только для меня, но и для всех окружающих, что сегодня он всё переворачивает в нашем доме, а завтра пойдёт поджигать дома соседей.
– Интервенция? Опять варяги?
– Пусть будет так. Я не боюсь слов.
Спорили ещё долго. Анна Алексеевна и Ольга не вмешивались, но были против Нади, чувствуя за ее злыми, раздражёнными словами что-то чужое, взятое у других, не выношенное ею в душе.
Не признав себя побеждённой, Надя встала, коротко простилась и ушла спать. Некоторое время на балконе молчали, думали каждый о своём. Кругом была абсолютная тишина, только на углу, на крыше дома, изредка лаяла собака.
– Вот и сентябрь, – вздохнула вдруг Анна Алексеевна. – Скоро холодно уже будет. Время-то как летит. Вам сколько лет-то, Сашенька?
– Тридцать четыре стукнуло, Анна Алексеевна. Старик уж!
– А давно ли мальчиком, гимназистиком были… Помню вас хорошо в те времена. И отца покойного помню. Как будто вчера это было.
Послышался плеск: по улице скользила лодка. Полунин пригляделся.
– Эй, лодочник, свободен? Причаливай! Надо ехать, Анна Алексеевна, потом не выберусь. Спасибо за ужин, за приют, за ласку.
– Вам спасибо, что не забываете нас. Вы уж Надю простите, Сашенька, что она такая резкая.
– Не беда! Чужие она слова повторяет. Это всё советские кавалеры ей внушают. Советчики ведь теперь в национальную тогу драпируются: они-де защищают национальную Россию, ее границы. А помните, как в Брест-Литовске Россией торговали? Да и сейчас продают за границу русские богатства. И вот есть люди, которые верят в национализм коммунизма. Вы только вдумайтесь – какая это нелепость! Большевики – националисты, а мы – эмигранты – изменники, готовые продать Россию японцам! И в эту чепуху верят и некоторые эмигранты. Ну, ладно. До свидания, Анна Алексеевна, Оля. Привет Наде.
Полунин пожал обеим руки. На балконе было темно, и он не мог видеть, каким тёплым светом сияли карие девичьи глаза.
Постепенно вода стала уходить с улиц Харбина. Ослабевала и эпидемия холеры. Но на смену шли голод, нищета, бандитизм, спекуляция. С бандитами и спекулянтами власти боролись решительно – вплоть до того, что несколько отрубленных голов с соответствующими надписями на дощечках были для назидания повешены на заборах.
Но дерзости бандитов не было пределов. Город был потрясён убийством среди бела дня подрядчика Кулешова и его доверенного Чудинова. После этого была убита англичанка Вудроф, причём юный русский эмигрант Грязнов задержал одного из бандитов и был ранен. Похищения, разбой, грабежи, убийства, шантаж, вымогательства расцвели в Харбине махровым цветом. Шла какая-то дикая вакханалия, созданная переходным временем, пока новая власть ещё не организовалась.
В ноябре на западной линии КВжд началось восстание генерала Су Бин-веня, которое принесло гибель массе русских эмигрантов, расстрелянных в застенках мятежников по наущению состоявших у них на службе советских чекистов. Многие из эмигрантов были увезены в СССР.
Печальный и страшный был 1932 год для русской эмиграции на Дальнем Востоке. А эмигрантские журналисты получили ещё два тяжёлых удара: умерли любимец харбинцев, сотрудник «Сигнала» Костя Педенко, и большой журналист и издатель Лембич. Поэт Арсений Несмелов на смерть Кости Педенко написал стихотворение, пронизывающей печалью которого можно было закончить этот тяжёлый год: