До завтра, друг. – И без рукопожатья,
Одним кивком, простились до утра.
Ещё живую руку мог пожать я,
Ещё бы взгляду, слову был бы рад…
А нынче – храм. Высокий сумрак. Чтица.
Как белый мрамор, серебрится гроб.
И в нём, в цветах, мерещится, таится
Знакомое лицо, высокий лоб…
Ушли друзья. Ушли родные. Ясно
Луна над тёмной церковью плывёт…
«Не ведаем ни дня себе, ни часа» —
Бормочет чтица, повторяет свод…
Блаженство безмятежного покоя.
Ушёл – уйдём. К кресту усталых рук
Прижался нежный стебелёк левкоя:
Привет с земли. Прости. До завтра, друг!
Бесконечные похищения с целью выкупа ознаменовали и следующий год. Разгул бандитов продолжался. По всей Маньчжурии продолжались бесконечные стычки и даже бои с хунхузами. В окрестностях Харбина действовали большие шайки, которые частенько «умыкали» горожан, требуя за них огромные выкупы. Очень часто «крали» и эмигрантов.
Но не это одно было несчастьем эмиграции. Большой бедой был разлад, разъединение эмиграции. Запутавшаяся в политических противоречиях, эмиграция начала войну в своей среде. Особенно энергично шла борьба между народившейся, новой русской партией фашистов с демократическими группировками. На общественных диспутах бывали очень горячие столкновения. Были драки, скандалы, однажды, например, собрались повесить харбинского демократа Горчакова. Были на этих собраниях странные выступления. Сибирский сепаратист Головачёв ратовал за отделение Сибири от России, а адвокат Иванов на своих лекциях о масонах представлял русскую историю как сплошное позорище и смешал с грязью всех русских деятелей XVIII века, свалив в эту грязь и Петра Великого, и Екатерину, и Кантемира, и Суворова.
Сумбурное время переживала эмиграция. Ни чёткости мысли, ни общего стального фронта против большевиков пока ещё не давали эти бестолковые дни – всё было впереди.
С грустью переживал это Полунин и думал, что если так пойдёт, то не страшна будет большевикам эмиграция. Приходило в голову, что в значительной степени это разъединение эмиграции и нелады – результат тайной работы агентов Коминтерна, которые проникли в эмигрантскую среду.
Работать в «Сигнале» становилось всё труднее. Не всё одобрял в действиях эмиграции «Сигнал». Он осуждал крайние действия и разлад внутри эмиграции – и потому попал в немилость у некоторых группировок. Это стало нервировать, выбивать из колеи, мешать правильной работе в тех целях, которые должна была ставить себе эмигрантская газета. Вместо концентрации сил на основном фронте борьбы с большевизмом во всех его видах нужно было тратить энергию на то, чтобы отбиваться от нападений и атак, казалось бы, естественных союзников в общей борьбе с Коминтерном. Всё это было очень печально. В этой бессмысленной толчее на месте шёл месяц за месяцем.
Год был не так богат происшествиями, как предыдущий, но их было не мало. Год начался с таинственного происшествия. Во двор советского консульства была подброшена отрезанная голова некоего Огнева. После прошлогоднего похищения Кофмана были произведены новые похищения – Шерель де Флоранса, Чаповецкого и других евреев. Был убит известный бандит Валевский со своим помощником. Покончил самоубийством свою бурную жизнь бывший сотрудник «Сигнала» Буйвинд, молодой юрист. Летом Полунин похоронил полковника Сурея – в прошлом командира полка. Осенью и зимой город был взволнован кровавым нападением на квартиру нотариуса Второва, похищением и убийством пианиста Семёна Каспе и самоубийством советского деятеля Лабузы, который, будучи агентом ГПУ, запутался в этой работе, соблазнился деньгами иностранной контрразведки, был разоблачён и предан своей любовницей, подосланной чекистами, и развязал этот сложный узел выстрелом в номере новогородней гостиницы «Гранд-отель».
– Саша, я пришла к вам за советом, – сказала Ольга Синцова, входя в редакционный кабинет Полунина.
Девушка была взволнована, ее голос дрожал. Полунин вскочил из-за стола, усадил её.
– Что с вами? Вы дрожите…
– Мы говорили с мамой сегодня, что нам не к кому обратиться за советом, кроме вас. Вы должны помочь…
– Вы меня пугаете. Что случилось?
Ольга опустила голову, некоторое время молчала, собираясь с мыслями, потом заговорила:
– Вчера приходит Надя. Весёлая, оживлённая. «Поздравьте, – говорит, – меня. Я поступила на службу». Мама спрашивает: «Куда? Как это случилось? Почему ты ничего не говорила?» Надя заявляет: «В правление КВжд». Мы с мамой поражены. «В качестве кого? Кто тебя устроил?» – «Сахаров помог, машинисткой устроил. Шестьдесят рублей золотом». Дальше рассказывает, что так как она была усыновлена отчимом, а Григоренко был китайским подданным, ей удалось выбрать паспорт Маньчжоу-Го, и советчики, её друзья, её устроили в правление КВжд. Вы понимаете, Саша, – ведь это ужас! Вы понимаете, что это значит? Ведь её обработают там по-советски, окончательно обработают. Что делать, Саша, посоветуйте…
– Упрямая девчонка! – сказал Полунин. – Боюсь, что ничего вы с ней не сделаете. Если будете отговаривать – она просто уйдёт от вас – и тогда будет хуже. Вам остаётся только примириться. Впрочем, я не думаю, чтобы это было так ужасно. Новая власть подрезала советчикам крылышки, и их агенты теперь уж не так страшны, как раньше. Думаю, что особенно волноваться не следует.
– Но мы так расстроены с мамой. Мамочка плачет…
– Сколько Наде лет?
– Восемнадцать.
– Ну, вот видите. Взрослая девица. Я попробую поговорить с ней при встрече, но боюсь, что ничего не выйдет. Она упрямая. Но в искренность ее советских склонностей я не верю. Всё это не серьёзно и должно пройти.
– Но вы поговорите с ней. Хорошо?
– Попробую.
Надя робко остановилась перед длинным зданием правления КВжд. Сегодня был первый день ее службы. Девушке сказали, куда пройти и к кому обратиться. Ей рассказали, какую она будет вести работу и, по-видимому, это не было трудно.
Но робость, страх перед этим огромным домом мешал войти. Надя не всё знала из истории этого дома, но многое слышала.
Она знала, что здесь когда-то побывали великие князья Кирилл и Борис Владимировичи, а также Сергей Александрович. По паркетным полам этого дома разгуливал граф Витте, побывал в правлении и граф Коковцев.
Здесь появлялся генерал Корнилов, тогда служивший в Заамурской пограничной страже. Своей белой бородой украшал коридоры правления дедушка Хорват. В революционные годы ворвался сюда и здесь заседал совет рабочих и солдатских депутатов, с прапорщиком Рютиным во главе, изгнанный в конце концов китайцами. Затем коридоры этого дома видели чёткий, сухой профиль адмирала Колчака. Здесь бывал организатор белых отрядов полковник Орлов, здесь работали Нилус, Сатовский-Ржевский, Лачинов, переметнувшийся к большевикам Данилевский.
Затем стены правления увидели товарищей – Серебрякова, Иванова, Ракитина. Вся эта советская публика с радостью ехала в Харбин – подкормиться после советского голодного рая, одеться у харбинских портных, пожить в роскошных особняках КВжд. Здесь бывали два трагически погибших начальника чекистов – Лашевич и Чухманенко. Первому отрезали гангренозную ногу, и он умер в страшных мучениях, вспоминая в бреду замученного чекистами в Перми архиепископа Андроника. Второй застрелился или был убит своими же чекистами.
Долго стояла Надя, вспоминая всё, что знала и слышала о жизни этого огромного дома. Набравшись смелости, она вошла в группе других служащих. Подала швейцару карточку, в которой было сказано, куда Надя была назначена. Швейцар внимательно осмотрел Надю.
– О вас у меня есть распоряжение. Приказано вас направить в кабинет члена правления Батракова. Он только что приехал из СССР и имеет много работы для перепечатывания на машинке. Идите за мной.
Швейцар повёл Надю по длинным, бесконечным коридорам. Остановился у высоких дверей. Постучался и открыл двери.
В огромной комнате, за письменным столом у окна, сидел кто-то и читал газету, закрывшись ею.
– Господин Батраков, это машинистка в ваше распоряжение.
«Господин, а не товарищ!» – отметила в уме Надя, робко остановившись перед столом.
– Садитесь, – сказал человек за столом, не опуская газеты. – Я сейчас.
Швейцар вышел. Надя присела на краешек массивного стула с очень высокой спинкой. Некоторое время царило молчание. Потом газета медленно опустилась.
Надя увидела человека лет сорока, со свежим, энергичным лицом и очень красивыми голубыми глазами. Правильный пробор делил пополам белокурые вьющиеся волосы. У него был сильный волевой подбородок, широкие плечи, большие – и как сейчас же отметила Надя – совсем простые руки.
– Моя фамилия Батраков. А ваша?
– Григоренко.
– А имя, отчество?
– Просто Надя.
– Просто Надя? – голубые глаза весело засмеялись. – Ну хорошо – значит, можно вас так называть?
– Да, пожалуйста.
– Мне вас рекомендовали как опытную машинистку. У вас есть большой опыт?
– Да, нет… нет, нет! – сконфузилась Надя. – Это первая моя служба. Я недавно окончила гимназию.
– Ах, вот что! Ну, ладно. Я дам вам сначала лёгкую работу. Вот попробуйте напечатать этот проект. Не пугайтесь. Цифр здесь немного. Это мой проект, я хочу его предложить КВжд. Вон там машинка, бумага. Садитесь. Будете работать в моём кабинете, здесь.
Надя дрожащими руками сняла футляр с отличного, новенького ундервуда. Взяла бумагу, вставила в каретку, вопросительно посмотрела на Батракова.
– Ах, да! Сейчас, сейчас дам оригинал.
Он встал из-за стола, и Надя увидела, что он огромного роста. Батраков вынул из кожаного портфеля рукопись и протянул её Наде.
– Ну, вот, попробуйте. Не торопитесь. Спешность не нужна, нужна аккуратность.
Он с улыбкой смотрел на смущённую девушку голубыми своими глазами.
– Вы где кончили гимназию? Здесь, в Харбине? – спросил он, и Надя почувствовала, что его совсем не интересует, где она кончила гимназию.