– Неужели вы увидели здесь что-нибудь дурное? – она смотрела на него смело, не опуская глаз.
– Нет, конечно. Но всё же… кто он такой? Можете сказать?
– Батраков. Член правления КВжд.
Полунин свистнул.
– Советский? Тем более, Надя. Неладно всё это. Пойдут разговоры, дойдёт до мамы. Женат?
– Да, – опустила голову Надя.
– Для него это приключение, а вас он может скомпрометировать. Вы меня извините, Надя, но когда бываете с вашими мальчишками – это одно. А это взрослый человек, семейный, занимающий хоть и советское, но какое-то положение. Мне говорила Анна Алексеевна, что вы при ком-то машинисткой или секретаршей. Уж не при нём ли?
– Да.
– Ну, вот видите! Ваши имена обязательно свяжут. Это очень неосторожно, Надя, и это может причинить большое горе вашей маме. Подумайте об этом. Это очень серьёзно, Надя, поверьте!
Надя ушла расстроенная.
23 марта 1935 года Харбин был потрясён срочной радиограммой агентства «Кокуцу», в которой сообщалось, что СССР продал правительству Маньчжу-Го свои права на КВжд. Подписание договора состоялось в Токио, и в тот же день в Харбине было последнее историческое заседание правления КВжд, закончившее бесконечно долгие переговоры о продаже дороги.
Вместе с другими сотрудниками газет Полунин проехал в правление дороги, уже окружённое огромной толпой любопытных. С некоторыми репортёрами и корреспондентами японских газет Полунину удалось попасть в большой зал правления. За столом заседаний к этому времени собрались все советские и маньчжурские члены правления.
Ровно в 10 часов утра председатель правления Ли Шао-ген объявил:
– Переговоры в Токио о переуступке советских прав на КВжд закончились подписанием договора. Я объявляю об этом официально.
Советский товарищ председателя Бандура подтвердил это заявление тихим, дрожащим голосом.
– Мы должны, – сказал Ли Шао-ген, – вынести соответствующее постановление, чтобы немедленно провести токийское соглашение в Харбине. Вы не возражаете?
Этот вопрос относился к Бандуре. Тот молча кивнул головой. Этим кивком была поставлена точка, завершившая историю прежней КВжд.
– Послушайте, – шепотом спросил Полунин Бочкова, железнодорожного репортёра «Сигнала», – вот этот, как его… Батраков… будет уволен сегодня вместе с остальными?
Он кивнул на белокурого гиганта, который сидел впереди остальных советских членов правления.
– Нет, – также шепотом ответил Бочков. – Он будет наблюдать за правильностью передачи дороги. Он – уполномоченный наркомпути. Это была основная цель приезда его из Москвы.
– Что вы о нём знаете?
– Он занимал довольно крупные посты в Москве, как мне рассказывали в правлении КВжд. Прошлое его теряется где-то в тумане. Говорят, что он партизанил где-то. Но у него есть какой-то лоск, и он не совсем похож на рабочего. Видимо, он человек очень способный. Что это вы так интересуетесь им?
– Мне всё кажется, что я его встречал где-то. Но не могу вспомнить, где. Кто этот японец, который вошёл сейчас в зал? Во фраке, с орденами?
– Граф Хаяси, председатель правления Южно-Маньчжурской железной дороги. Он будет принимать КВжд в эксплуатацию ЮМжд. Посмотрите, а большевички-то взволнованы…
– Ещё бы! Жалко расставаться с тёпленькими местечками!
– Что же будет дальше, Саша? – спросила Ольга, – Ну, вот, продали дорогу, а дальше что? Уютный свет лампы с оранжевым абажуром как-то особенно выигрышно падал на тёмно-карие глаза девушки, на ее высокий, чистый лоб, на русые косы, свёрнутые тяжёлым узлом на голове. И вся она была необыкновенно нежная, тонкая, изящная.
Полунин смотрел на неё и думал, что как-то не замечал раньше, какая она удивительная и славная. Словно в первый раз увидел он, какие у нее свежие, сочные губы, тонкий профиль, красивые музыкальные руки. Давно ли она была девочкой, прибегала раскрасневшаяся от мороза к нему в библиотеку за Тургеневым и Толстым, а дома неумело, слабыми детскими руками играла вальсы, а он дразнил её и смеялся, когда она путалась и цеплялась одной рукой за другую. Тогда она вспыхивала и убегала к себе в комнату.
Теперь уже недетские глаза иногда подолгу смотрели на него – серьёзные, глубокие, тёмные глаза, живые, согретые внутренним теплом.
– Что будет дальше, Оля? Подошли один к другому вплотную два чужих, враждебных мира – и когда-нибудь они столкнутся.
– Неужели война? – девушка почти прошептала это.
– Конечно! Не сомневаюсь. К этой войне и мы, эмигранты, должны готовиться. «Это будет последний, решительный бой»…
– И вы пойдёте, Саша?
– А вы как думаете? Писать всё время то, что я пишу, а когда настанут сроки, чтобы это осуществить, то в кусты? Как можно!
– А вы могли бы, Саша, решиться на какой-нибудь подвиг? Ну, проникнуть в СССР, начать там террор, уничтожить кого-нибудь из главарей большевизма?
– Я предлагал свои услуги. Молодёжь ведь ходила в СССР из Харбина. Но по многим причинам меня не пустили. Находят, что я здесь нужнее.
– Кто это находит? Про кого вы говорите?
– Э, Олечка, много будете знать, рано поседеете!
– Вот вы какой! Ну, не говорите.
Они помолчали.
– А я вот всё думаю, – заговорила Ольга, – что мало среди эмиграции героев. Вот сколько большевиков за границей, а эмигранты их не трогают. Таких, как Конради да Ерохин, немного.
– Надо будет, так найдутся. Вы мне лучше скажите, как Надина служба?
– Ей объявили, что службе конец. Последние дни дослуживает. Не нравится мне ее поведение, Саша. Я не говорю маме, но за последнее время она часто в кабарэ ходит. Вероятно, со своими сослуживцами. Мама многое замечает, часто плачет. Я говорила с Надей, но она только огрызается. Боюсь я за неё.
– А вы не бойтесь. И вообще думайте больше о себе. Ведь вам замуж, Оля, надо.
Ольга мучительно, до слез, покраснела и опустила голову.
– Чего вы смущаетесь? Разве неправда? Мне, к сожалению, тридцать пять уже лет, старик, а то бы я предложение сделал. Пошли бы?
Она подняла глаза и на секунду встретилась с его глазами.
– Не шутите, – чуть слышно прошептала она, встала и вышла.
Он замолчал. Вдруг неожиданно, словно великое откровение, словно сверкнул ослепительный свет, стало ясно то, чего он не видел, не понимал. Стал понятен тёплый свет в девичьих глазах, который он так часто видел, стал понятен румянец смущения на ее нежных щеках и трепет ее руки, когда она прощалась с ним. «Ах, я осёл! – растерянно подумал он. – Несчастный писака, газетная крыса! Неужели прозевал своё счастье?»
По делам редакции Полунин должен был съездить на три дня в Синьцзин. Когда он возвращался в Харбин и купил на одной из станций свежий номер «Сигнала», первая же заметка в газете неприятно поразила его. В заметке было следующее:
«Несмотря на состоявшуюся продажу КВжд, похождения бывших советских деятелей дороги продолжаются. Мы уже отмечали, что в этом отношении излюбленными местами для несложных радостей харбинских товарищей являются «Фантазия», «Великий океан» и особенно «Эдем». В этих ресторанах они и «разлагаются» в ожидании того момента, когда приказано будет окончательно расстаться с привольной жизнью на КВжд и отправляться к социалистическим пенатам. Только на прошлой неделе мы описывали похождения одного советского дипломата, который в одном белье бегал по коридорам «Эдема». Теперь «разлагаться» стал товарищ Батраков, бывший член правления КВжд, оставленный в Харбине для окончательной передачи проданной дороги. Объектом его любовных вожделений стала его собственная машинистка, некая м-лль Григоренко. Вчера, например, счастливую парочку видели в приятном тет-а-тет в шашлычной Татоса, за очень пышным ужином с шампанским, а затем в ложе «Фантазии». Дальнейшие их похождения неизвестны. Мы с грустным сожалением должны сообщить, что м-лль Григоренко принадлежит к почтенному семейству Синцовых, в своё время жестоко пострадавшему от тряпицынцев в Николаевске».
«Бедная Анна Алексеевна! – схватился за голову Полунин. – Что теперь делать? Достаточно было отлучиться на три дня, чтобы сотруднички настряпали эту заметку». Ему был совершенно безразличен, скорее, конечно, враждебен Батраков, но было горько за Анну Алексеевну, за Ольгу, даже за свихнувшуюся Надю.
В кабинет Полунина вошёл мальчик-посыльный. Это было в то утро, когда Полунин прямо с вокзала на машине приехал в редакцию.
– К вам дама. Просит принять по важному делу.
– Проведи сюда.
Вошла стройная дама, одетая в котиковое манто, в чёрной шляпе и густой, короткой вуалетке. Полунин увидел бледное лицо, тёмно-карие, скорее чёрные глаза, подёргивающиеся, почти плачущие губы. Даме было лет тридцать. Что-то было в ней надломленное, печальное, скорбное, и чёрная вуаль вполне соответствовала ее белому, восковому лицу.
Она опустилась в кресло, на которое молча показал Полунин.
– Я пришла к вам, – почти шепотом, низким, придушенным голосом сказала дама, – по совершенно необычному делу. Вы секретарь этой газеты?
– Да.
– Мне очень тяжело назвать себя, но придётся это сделать. Иначе вам будет непонятна цель моего посещения. Моя фамилия Батракова. Я жена бывшего члена правления КВжд, о котором у вас вчера появилась заметка.
Последние слова она произнесла с большим усилием. Полунин поморщился. Предстояло неприятное объяснение. Он сделал внимательное лицо.
– Я слушаю вас. Да, действительно, у нас вчера была такая заметка. Для меня вполне понятно, что вам заметка неприятна.
– Видите ли… Конечно, вы думаете, что я пришла объясняться с вами, требовать опровержений и так далее. Но это совсем не то. Я не пришла бы объясняться из-за амурных похождений моего мужа… тем более в газету, политически враждебную моему мужу. Простите, ведь вы могли выдумать всё это, чтобы принести вред своему врагу. Да и вообще… это было бы ниже моего достоинства приходить сюда для объяснений. Нет… дело совсем не в этом…