– Я не могу… я должна идти к ней! – шептала Наде, стоя за дверью, Тамара. – Мамочка!
– Не ходите! Не ходи! – держала её за руку Надя. – Ей будет плохо! Я прошу вас… тебя, Тамара!
Но Тамара вырвалась, с истерическим криком вбежала в комнату и бросилась на колени перед диваном.
– Мамочка!
Анна Алексеевна безумно расширила глаза, обхватила голову Тамары, мгновение смотрела ей в глаза, потом покрыла ее лицо поцелуями.
– Не обмануло меня предчувствие… Жива Тамарочка, доченька моя! Благодарю Тебя, Боже, что перед смертью воскресил Ты доченьку. Похоронили мы тебя, Тамарочка, пятнадцать лет, как похоронили! Панихиды служили по тебе… доченька моя ненаглядная…
– И я не думала увидеть тебя, мамочка. Я считала, что все вы… и Оля, и Надя… погибли. Так говорили тогда… ещё в Керби. Что папа и Леонид погибли – это точно известно было, а вас троих я потеряла… искала в Керби. Потом стали говорить, что все вы убиты… Тебе нехорошо, мамочка?
– Нет, нет, ничего. – сказала Анна Алексеевна, с трудом приподнимаясь на подушках. – Но как это кольцо попало к Наде?
– Какое кольцо?
– Да твоё, с рубином?
– Ничего не понимаю. Какое?
– Вот это, – Надя протянула Тамаре кольцо с кроваво-красным рубином.
– Да, моё, моё, это муж подарил его тебе, Надя?
– Как муж? – пролепетала Надя. – Разве Батраков – ваш… твой муж?
– Да. Уже пятнадцать лет. С самых николаевских событий. Он партизан и спас меня.
– «Мы встретились – мгновенно вспомнила Надя слова Батракова – в огне и грохоте гражданской войны. Ей было лет шестнадцать. Она скорее ненавидела меня. Но тогда не спрашивали – хочет в мужья или не хочет». Теперь Надя начала всё понимать. Страшная правда…
– Для меня всё ясно, – жалко улыбнулась Тамара. – Мой муж ухаживал за Надей… я прочитала об этом в газете… и хотел сделать ей подарок. У меня есть шкатулка с драгоценностями. Он выбрал в ней именно это кольцо… оно бросается в глаза. Я давно уже не ношу его… много лет… и муж забыл о том значении, какое имеет для меня это кольцо. А надпись на нём почти незаметна. Вот как оно попало к Наде…
– Боже мой, как всё это запутано! – вырвалось у Полунина. – Через пятнадцать лет так встретиться.
– И одна сестра на пути у другой! – сказала Тамара. – Я шучу, Надя, это не имеет никакого значения! Мой муж мне безразличен, и я счастлива, что ваш флирт привёл к заметке в газете и позволил мне найти вас, кого я считала погибшими. И подумать только, мамочка, что Фролов собирался уже уезжать из Харбина. Он сказал мне об этом. Мы уехали бы – и так никогда не нашли бы друг друга…
– Фролов? Кто это Фролов? – села на постели Анна Алексеевна.
– Фролов? Это мой муж. Это его настоящая фамилия. Батраков это политический псевдоним, которым он прикрылся, когда поехал на Дальний Восток.
– Это он тебя спас… Фролов?
– Да.
– Это тот самый, который увёл Леонида, потом твоего отца, приказал тебе прийти в партизанский штаб?
– Да, – бледнея при виде страшных глаз Анны Алексеевны, сказала Тамара.
– Он высокий… очень высокий? Белокурый?
– Да.
– И он твой муж? Ты жила с ним пятнадцать лет?
– Да, – прошептала Тамара.
– Боже мой! Можно с ума сойти! – откинулась на подушки Анна Алексеевна. – Но ошибки быть не может… это так!
– Да что, мама?
– Ты не виновата… ты не могла знать… Про Леонида мы с отцом тебе старались ничего не говорить. Ты знала, что он погиб, но всех обстоятельств не знала и не могла знать. Нам всё рассказал Хромов… помнишь, партизан с бородой, который носил нам провизию. Боже мой, Боже мой, как всё это страшно!…
Анна Алексеевна заломила руки.
– Доченька моя бедная! Этот Фролов – убийца Леонида! Это он приказал добить моего умирающего мальчика… твоего брата. Это он убил твоего отца – Хромов говорил. Убийца он, твой муж, убийца! Я не знаю, как он лгал тебе, но он убийца твоего отца и брата. Убийца, убийца!
Это было так страшно, что Полунин закрыл лицо, чтобы не видеть глаз Анны Алексеевны и белых от ужаса Тамары, Ольги, Нади. Он опустил руки, когда услышал странный хрип. Анна Алексеевна откинулась навзничь и судорожно мяла пальцами подушку. Полунин бросился к дивану.
– Воды! Скорее!
Но седая голова склонилась набок, руки упали, глаза закрылись. Полунин схватил сухую, старческую, сразу похолодевшую руку. Пульса не было, всё было кончено. Полунин перекрестился. И словно жест этот был сигналом. Тамара, Ольга и Надя зарыдали. Прильнули друг к другу и словно окаменели.
В передней резко прозвучал звонок. Пошатываясь, Полунин открыл дверь. Вошёл доктор – маленький человек, с розовым и весёлым лицом.
– Поздно, доктор, – прошептал Полунин. – Всё кончено.
До самого вечера Полунин пробыл с Тамарой, Ольгой и Надей. Он не умел утешать их. Временами он думал, что, пожалуй, лучше уйти и оставить их наедине со своим горем. Но когда стали приходить один за другим люди, словно слетаясь на чужое несчастье, решил остаться, чтобы уберечь сестёр от чужой назойливости и помочь им в том, что требовали жизнь и церковь. Сообщил в редакцию, что не придёт сегодня на работу, позвонил в приход и сообщил священнику, затем в полицию, знакомому надзирателю, который обещал всё быстро оформить.
В квартире было уже полно народу. Какие-то старушки, бабы, два-три старичка, девчонки. Анну Алексеевну положили после обмывания на большой обеденный стол. Пришёл священник и отслужил панихиду, оставив в квартире запах ладана. Полунин стоял во время панихиды возле Тамары, Ольги и Нади, утешал как мог, давал валерьянки. Хуже всех было Тамаре, несколько раз ей становилось дурно, и Полунин выносил её в соседнюю комнату. Она ломала руки, стонала.
– Потерять маму, считать её погибшей столько лет! Найти – и снова потерять через какой-нибудь час! Вы работаете в газете, господин Полунин, и видели много драм. Но бывают ли такие драмы, как наша, которая так страшно свалилась на нас?
Что мог он сказать? Сердце его разрывалось, особенно когда он смотрел на сразу осунувшуюся, белую, словно прозрачную Ольгу. Вдруг здесь, в этой комнате, у тела хорошей, славной женщины, которая так много перенесла в своей жизни, почувствовал, как дорога ему Ольга. Словно требовало от него мёртвое, строгое лицо Анны Алексеевны, чтобы именно теперь, когда осталась Ольга одна, без защиты, взял он на себя ее судьбу и этим доказал свою любовь и многолетнюю привязанность к этой семье.
Полунин смотрел на восковое лицо Анны Алексеевны, слушал сухое потрескивание свечей и мысленно давал себе слово в ближайшие же дни поговорить с Ольгой и соединить ее судьбу со своей.
Пришла монашка, и вскоре монотонное чтение послышалось из той комнаты, где лежало тело Анны Алексеевны. С тем странным, мистическим осознанием загадочности и величия смерти, которое всегда овладевает при виде умерших, Полунин снова прошёл туда и встал у самого изголовья. Сестёр увели в другие комнаты, и оттуда слышались заглушённые рыдания. Чёрная монашка странно отчётливо читала:
– Помяни, Господи, Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго, преставленную рабу Твою, сестру Анну, и яко благ и человеколюбец, отпущай грехи…
Полунин неподвижно смотрел на белое лицо и заострившийся нос. Долго смотрел – до тех пор, пока не начало таять и уходить куда-то это такое знакомое и измученное лицо – и вместо него стало проявляться другое лицо – сильное, жестокое, волевое, с весёлыми голубыми глазами – смелыми, наглыми, пронзительными. Белокурые волосы непокорным вихром свисали на лоб. «Фролов!» – без удивления подумал Полунин. Так ясна вдруг стала драма этой женщины, так ясной стала роль этого человека в истории несчастной семьи. «Убийца! Убийца! Убийца Леонида и твоего отца!»
– …Ослаби, остави и прости вся вольная ея согрешения и невольная, избави ея от вечныя муки и огня гееннаго и даруй ей причастие и наслаждение…
«Какие у этой бедной женщины согрешения? – думал Полунин. – Вся жизнь была для семьи, только для детей, только для других». И снова голубые, наглые глаза замерцали в тёмном углу комнаты: «Фролов!» Отнял у нее сына, мужа, дочь… хочет отнять вторую… Сподвижник Тряпицына, палач, заливший кровью Николаевск, мясник, садист…
– Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоей, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…
А Благовещенск? Он, Полунин, вёл следствие… Этот человек с голубыми глазами ворвался с пьяными бандами большевиков, расстреливал, колол, грабил. Сам сознался в этом в своём прошении Мухину. Потом убил китайца-лавочника, ранил русского покупателя. Его судили, приговорили к смертной казни, но он убежал, чтобы снова убивать, грабить, насиловать.
Боже мой! Он ушёл тогда от возмездия, он, который должен был получить наказание за то, что отнимал жизнь у других. Он большевик, он враг родины, всего дорогого, что было у всех этих людей, которые бежали за границу, спасая свои жизни. Он враг Синцовых, потому что убил Леонида, убил Николая Ивановича, он враг его, Полунина, потому что именно такие люди убили отца в Благовещенске, он враг японца Морита, потому что помогал убивать его отца в Николаевске. И этот Фролов жил здесь, в Харбине, и никто не знал этого, он свободно разъезжал по городу, бывал в кабаках, веселился, ухаживал, с ним вели переговоры власти, он имел вес, значение, он говорил от имени Москвы. Бандит, садист, убийца!
Полунин провёл рукой по мокрому лбу: мысли путались, его начинало трясти, как в лихорадке. Но мысли бежали, бежали, рождаясь с мгновенной яркостью и чёткостью, догоняя одна другую, ослепляя, бросая в дрожь.
И вот этот человек снова собирается в Москву. Уедет – с Тамарой, или без нее, с Надей, или без нее, – разве всё это важно? Дело не в том. Дело в том, что он снова скроется от суда Божиего и человеческого – он, уже раз присуждённый к смерти за то, что сеял смерть. «Но это невозможно!» – прошептал Полунин так громко, что монашка оглянулась. Нужно задержать его, не пустить из Харбина. Но как? Власти не могут вмешаться в это… он посланец Москвы… как доказать все его преступления?