Артур замечал. Сейчас он все замечал. Каждый поворот, малейшую щербиночку на полу, пятнышко грязи на штукатурке. Ничего себе катакомбы – лабиринт, как в сказках. Если не подводит чутье, замок давно позади, и подземелья вползли все под тот же собор. Не мытьем, так катаньем, а загнал проклятый чернец прямиком к нечистому в зубы.
Вот и влип ты, сэр Артур Северный! А ведь еще днем казалось, что хуже быть не может. Когда Фортуна младшего убивал. Когда ты сам убивал Зако...
Безликие тоннели привели к новой лестнице. Несколько ступенек вверх, а там снова коридоры. И на обе стороны двери, двери, двери, тяжелые, обитые металлом, с внушительными засовами.
Тюрьма? Под кафедральным собором? Нашли же место, и впрямь у Господа за пазухой.
Ближайшая дверь гостеприимно распахнулась.
– Входи, сын мой, – приказал пастырь.
– Шевелись! – Сэр Милуш подтолкнул в спину.
Стены без единого окна, узкая койка, стол, табурет. Обстановка получше, чем в родной келье. Там табурет отсутствовал. То есть сначала он был, но потом заглянул в гости сосед, заядлый картежник, у которого всегда собиралась многочисленная компания, и попросил сей предмет мебели на неопределенный срок. Мол, сидеть не на чем. Артур отдал...
Сто лет прошло с тех пор, где сейчас тот табурет?
– Ну! – рявкнул сэр Милуш.
– Веревки снимите, – Артур поморщился, – и не хрена орать. Моя вина еще не доказана.
– Да. Развяжите его, – негромко распорядился монах.
Дверь за спиной закрылась неслышно. Зато громко и уверенно лязгнул засов. Артур прошелся по келье... по камере, разминая затекшие руки.
Дивные дела творятся на свете: какой-то чернорясый отдает приказы рыцарям Кодекса. А рыцари слушают. И повинуются.
Десять шагов. От стены до стены. И шесть – поперек.
Передаст ли Милуш просьбу об исповеднике? Должен передать. Обязан. Любой христианин имеет право на исповедь, тамплиер же может потребовать в качестве исповедника орденского капеллана. И отказать в такой просьбе не смеет никто.
Раньше не посмели бы. Времена, увы, изменились. Но в любом случае – Милуш доложит. Кому? Надо полагать, своему командиру. А тот пошлет вестника в казармы храмовников...
Или пойдет к митрополиту?
Раньше такое предположение показалось бы невероятным, но сейчас, расхаживая по тюремной камере под кафедральным собором, Артур готов был поверить и не в такое. Рыцари Кодекса на докладе у митрополита? Запросто.
Что же сделает Его Высокопреосвященство? Для начала пришлет исповедника из своих...
Ох, да шут с ними, с Недремлющими, куплены-проданы – не это сейчас важно. Арестовали за что? По доносу? Или потому, что митрополит пронюхал что-то? Узнал о бумагах? О мече? О мэджик-буке... нет, вряд ли. На кой ляд ему книга?
Если кто-то донес, просто донес, не представив доказательств... а откуда бы взяться доказательствам? Альбертов мэджик-бук? Нет. Мало ли что можно найти в доме рыцаря Храма? Мало ли какое поручение выполняет сэр Артур Северный? Он может возить с собой хоть магическую книгу, хоть клетку с упырем, хоть дракона на цепочке – и это все будет не колдовством, а внутренними делами Храма.
Если так, значит, будет расследование, значит, убьют не сразу. Значит, Альберта тоже... не сразу.
Господи, да лучше бы уж сожгли без долгих проволочек!
Дверь открылась, когда он, в который уже раз, прошел путь от стены до стены и развернулся.
– Вы хотели исповедаться, сын мой? – спокойно поинтересовался стоящий на пороге священник. Не монах. Обычный священник епископской церкви.
Артур подошел к нему вплотную. Остановился совсем рядом. И задумчиво уставился на гостя. Хоть какая-то польза от собственного роста – любой собеседник теряется и начинает чувствовать себя неудобно. А вот женщины – те наоборот.
Те вообще никогда не теряются.
– Я хочу исповедоваться, – доверительно сообщил Артур, – но не вам..
– Почему же?
– Потому что у меня есть возможность выбирать, – вежливо ответил юноша, – и своим исповедником я хочу видеть священника Храма.
– Сын мой...
– Вы пришли сюда спорить?
– Сын мой, – настойчиво повторил священник, – вы неверно оцениваете свое положение, и...
– Сэр Артур, с вашего позволения. Дверь там. – Рыцарь показал глазами за спину гостю. – Убирайтесь.
Тот молча развернулся и вышел.
Артур продолжил мерить камеру шагами.
Значит, командир сэра Милуша действительно доложился митрополиту. Забавно. И не очень-то радостно. Сначала владыка Адам создал пастырей, теперь подгреб под себя внутренние войска, что дальше? Понятно, что. Дальше дело за храмовниками. А в цели и задачи ордена Храма помимо защиты христиан от мерзких чудовищ входит еще и обеспечение собственных интересов, процветания и независимости. И, как выяснилось в достопамятном сто тридцать третьем году от Дня Гнева, ради независимости орден готов пожертвовать процветанием.
Итак, митрополит решился на войну с Храмом. И, как его предшественник сто лет назад, владыка Адам тоже начал с Миротворца. Традиции, чтоб их разодрало! Нет, не сходится что-то. Если бы все затевалось только ради войны, Артура не стали бы прятать в эту дыру. Посадили бы в Белую крепость, где колдунам и место, и уже завтра кричали бы по всему городу о том, что рыцарь Храма попался на горячем.
Ага. И завтра же сэр Герман вытащил бы его из тюрьмы. И Альберта бы вытащил. Наплел с три короба, не брезгуя ни ложью, ни шантажом, ни угрозами, но не позволил довести дело до суда. Даже до первого допроса не позволил бы довести, потому что допрашивать начали бы младшего, а младший скажет все, что потребуют.
Там кто угодно скажет, лишь бы не трогали.
Значит, все-таки война. А запрятали поглубже, просто чтобы нашли не сразу. Чтобы, когда поднимется шум, иметь на руках признания и печально констатировать, что заключенных ввиду того, что преступления их доказаны, – того-с... Да-да, уже и похоронить успели. По-христиански. Ну поспешили, с кем не бывает.
Похоже на правду. Предполагается ведь, что о возвращении Артура никто еще не знает; что они с Альбертом все еще болтаются где-то на окраинах Серого леса; что никто не заметит исчезновения...
Человек предполагает, знает же лишь Господь. Ах, как верно замечено. В «Звездне» лежат бумаги, и Артур сказал Брюхотрясу, что сегодня с утра придет за ними. Чтоб тот не вздумал запереть дверь – есть у него такая дурацкая привычка, закрываться под утро. Милрад, конечно, еще тот герой, но первому же брату-рыцарю, который забредет в «Звездень» перекусить, будет доложено, что сэр Артур обещал прийти и не явился. Просто так будет доложено, из соображений «мало ли что».
А когда орден Храма берется кого-то искать, он находит. Найдут и на сей раз.
Вот только вряд ли успеют вовремя.
Но ведь... это ведь только к лучшему. Личные вещи погибшего или умершего рыцаря в обязательном порядке обыскиваются. Строго говоря, рыцарю личных вещей и не положено, поэтому все, чем он якобы владел, полностью переходит в собственность ордена Храма. Все! Значит, чем раньше Артура убьют, тем раньше сэр Герман получит бумаги из Стопольского прихода.
Ага. Теперь дело за малым – помереть поскорее. Альберта бы вытащить, но это вряд ли получится. Ладно, Артуру с такими грехами на совести Небеса в любом случае заказаны, а с младшим, если он не спасется, и в аду нескучно будет. Значит что получается: Брюхотряс докладывает о том, что Миротворец был да сплыл. Сэр Герман начинает поиски. Здешние умники тоже поторапливаются... ой, ма-ать, хуже нет, чем когда дознатчики торопятся... в общем, так или иначе, а для Артура с Альбертом все заканчивается, после чего начинается – и как начинается! – для Его Высокопреосвященства.
Митрополит еще не знает, что выкопал себе могилу. Хотя, наверное, догадывается. Эх, если бы можно было рассказать сэру Герману еще и о Недремлющих!
Свихнуться можно – столько подряд думать. Хоть бы уж случилось что! И все-таки, до чего человек живучая скотина. Ведь два часа назад только о том и мечтал, чтобы больше ничего и никогда не случалось.
Ладно. Все, что можно сделать сейчас, – это успокоиться и ждать.
... А младший?
Ждать.
Кажется, он заснул. Во всяком случае, отрезок времени, определить длину которого не получилось, просто выпал куда-то. Артур очнулся от захватывающей уверенности в том, что пришло время молитвы.
Молитва?
Конечно. Еще вчера вечером следовало обратиться к Господу и покаяться со всей возможной искренностью в тяжком грехе, в невозможном для человека грехе убийства себе подобного. Но сил не нашлось. А еще было страшно. Господь очень терпелив и бесконечно милосерден, но вчера он явил Артуру иной свой лик, холодный и страшный. У любви, оказывается, тоже есть пределы. Душа Зако не нашла спасения на Небесах. Бог не принял Золотого Витязя, и этого Бога, скорбного и безжалостного, Артур боялся. Он готов был понести наказание, любое, лишь бы заслужить прощение, и он боялся услышать, что прощения нет. Своими руками отправить в ад живую душу – разве можно прощать такое?
Артур стоял на коленях, обратившись лицом к маленькому распятию на стене. Страшен грех сомнения, но едва не поддался на смутительные речи собственного усталого разума, едва не сдернул крест, чтобы одним ударом о край стола разнести гипсовую подделку в брызги. Белые на сколах, раскрашенные брызги.
Подделку, потому что – не настоящее.
А какое же? Или, по-твоему, рыцарь, все в кафедральном соборе стало теперь игрушками Падшего? И в соборе, и под ним – вот в этом тайном подземелье, и над ним – помнишь крест, косо падающий с неба на площадь? Помнишь, как испугался?
Ты в своем ли уме, рыцарь? Или, может быть, «другой» сжигает твой мозг, а ты и не замечаешь этого... Бог лишает разума того, кого хочет покарать. Слишком часто, правда, Артур? За последние несколько часов – трижды. Ты все еще думаешь, что это от Господа? Ты все еще думаешь, что Он стал бы убивать тебя таким жестоким и изощренным способом?