Зако не был крещен. Даже крещен не был... Господи, не прощу себя сам, простишь ли ты?
А может, потому и не молился ты, Артур Северный, что не чувствовал – да и чувствуешь ли сейчас? – истинного раскаяния. Такого, чтобы сердце останавливалось от стыда, от непосильной тяжести преступления? Ты убил человека. Ты знал, что делаешь, и убийство не было случайностью, и меч не сам повернулся в руках – только в сказках оружие может не слушать хозяина, – это ты, рыцарь, священник, ты – убил. И – помнишь? – тебе понравилось. Ты помнишь эту мерзкую, воистину бесовскую гордость за себя и за свой меч, и за то, что все получилось чисто. «Красиво»...
– Нет. – Артур помотал головой, зажмурился и повторил умоляюще: – Нет.
Но ведь все правда. С чем спорить и как спорить, если память – проклятущая, и за что она такая?.. – до деталей, до мелочей, до каждой капли крови, до хруста под лезвием – все возвращает память. И не одним ударом – чтобы сразу. Медленно.
Медленно.
Черный меч, длинный, узкий, на удивление легкий – его можно было удержать, остановить, но не хотелось. Нельзя портить смерть, нельзя прерывать торжествующее падение клинка, можно лишь помочь ему, чуть-чуть, самую малость довести, доработать – ласково и легко. Красиво.
Великолепная, ни с чем не сравнимая красота неизбежности.
Черный меч – вороненый клинок, чуть потертая оплетка на рукояти, трехпалая когтистая лапа сжимает шар навершия. Она кому-то очень нравится, эта лапа – не птичья и не звериная. Кто-то находит в ней нечто необычное, неожиданное, а потому красивое. Кто-то просто очень любит этот меч, свое оружие, свое второе «я»... любит так же, как Артур любит Миротворца.
... Самоуничижение и раскаяние – благодатнейшие состояния духа, полезные и воспитующие одновременно. А убийство – тяжелейший из грехов, и кому же каяться, кому быть ниже червя в дорожном прахе, как не тому, кто совершил этот грех, поднял руку на человека? Но даже убийцу не стоит обвинять в том, чего он не совершал. Не стоит перегибать палку, это, право же, может плохо закончиться.
«Ты бываешь так доверчив, мой рыцарь...»
Это следовало сделать сразу: к голосу разума стоит прислушиваться даже тогда – особенно тогда, – когда он кажется опасной нелепицей.
Артур встал, снял со стены гипсовое распятие и с размаху опустил на угол столешницы.
Ярко-белые на сколах, раскрашенные брызги.
«Кто он? Ты знаешь? Скажи мне, ответь, кто он?»
«Что тебе до него, Артур, когда в опасности твоя душа? Что тебе до всего мира, рыцарь мой, мой бедный грешный мальчик? Я не оставлю тебя, и Господь не оставит тоже, но спасти себя ты должен сам».
«Подожди, – взмолился Артур, чувствуя, что Она уже уходит, – что с моим братом? Где он? Он жив? Что с ним сделают?»
«Ты хочешь, чтобы я позаботилась о нем? – Она правильно истолковала все вопросы, собрав их в единственную, невысказанную просьбу. – Артур, разве я когда-нибудь оставляла вас?»
«Нас?»
«Ты ведь не мыслишь себя отдельно от брата. Я могу сказать тебе, что все будет хорошо, но это будет лишь утешением. А ты не нуждаешься в утешении, мой рыцарь».
Она не улыбнулась на прощание. Она была серьезной и грустной, и все равно, когда образ Ее растаял, Артур не чувствовал уже ни страха, ни тяжелой усталости. Была спокойная радость, как всегда во время молитвы, и странным образом сплетенная с радостью уверенность в том, что дальше будет хуже. Много хуже.
Скрипнуло смотровое окошко.
– Убирайтесь, – попросил юноша, не оборачиваясь.
– Похвальное смирение, сын мой. Проведи оставшееся у тебя время в молитве, и, возможно, ты обретешь царствие небесное.
Голос был лжив и неприятен, как слои жира на тарелке. Тонкая нить, протянувшаяся между Артуром и Небесами, зазвенела и лопнула с легким стоном, отдача болезненно ударила в виски. Так не должно было быть. Такого просто не могло быть...
Рыцарь смотрел на гипсовые осколки. Медлил обернуться. Знал уже, кто говорит с ним. Знал, что должен сейчас бояться. Ему и было страшно, страшно оттого, что оно... что владыка явился сразу, как только разбилось поддельное распятие.
Услышал? Почуял?
«Господи, да кто же он?!»
Но напугать Артура так, как в первую встречу – в день присяги Старого, – владыка Адам не смог. Он сам боялся. Чуть-чуть.
Это было забавно, и Артур улыбнулся, когда взглянул наконец в лицо митрополиту. Два священника. Один запачкан кровью правнука. Второй – родной сестры. Один якшается с нечистью. Второй – с демонами. Один давно впал в ересь. Второй делает еретиками всех вокруг. И оба почитаются святыми.
Люди такие странные. Самые странные из всех созданий Господа.
– А может быть, ты просто грешен, рыцарь, так грешен, что Благодать отвращает тебя? – Владыка Адам улыбался сквозь крупную решетку. – Ты хотел исповедоваться, сын мой. И потребовал, насколько я знаю, кого-нибудь из Храма, отвергнув моего посланца. Так?
– Так, Ваше Высокопреосвященство.
Митрополит ласково покачал головой. Ласково и укоризненно:
– Чем же не устроил тебя смиренный служитель Божий? Ты исповедуешься не перед человеком, а перед Господом, и есть ли разница в том, кто слушает тебя?
– Есть, Ваше Высокопреосвященство.
– Твои братья по ордену не пожелали прислать исповедника.
«Врете, Ваше Высокопреосвященство».
Артур сжал губы, чтобы согнать улыбку. Ему по-прежнему было смешно: ведь оба знают друг о друге если не все, то многое. И знают, что другой знает. И все равно беседуют как ни в чем не бывало. Провинившийся рыцарь и скорбящий о его душе митрополит.
– Возможно, их неправильно поняли, Ваше Высокопреосвященство.
– Возможно, – кивнул владыка Адам, – все возможно. И я счел возможным прийти к тебе сам, смиренно надеясь, что моя скромная персона удовлетворит в качестве исповедника гордого рыцаря Храма.
– Нет, – сказал Артур, пренебрегая обязательным титулованием. Сколько можно в конце-то концов?
– Нет? – переспросил владыка Адам.
– Нет, – повторил Артур.
Митрополит рассмеялся, как смеются взрослые над безобидными проказами детей:
– Тамплиеры всегда серьезно относились к своим привилегиям. – Он смотрел с ласковой укоризной. – Но сейчас не время играть в независимость, сын мой. Ты не в том положении и слишком близок к смерти вообще без покаяния.
– Уходите, – спокойно повторил Артур, – вы помешали моей молитве.
Еще несколько мгновений владыка Адам смотрел на него с жалостью, потом отошел от окошка.
Лязгнул засов, и тяжелая дверь отворилась.
Входя, митрополит бросил:
– Не двигайся. – Обошел вокруг замершего столбом Артура, поглазел снизу вверх, потом сел на табурет, опершись локтем на стол: – Раньше ты боялся меня, – заметил с дружеским удовлетворением, – теперь слушаешься. Я по-прежнему сильнее, а значит, Бог на моей стороне. Вне всякого сомнения, Миротворец, ты – посланник Сатаны и обладаешь определенной властью, но, как видишь, даже простые братья-монахи одним лишь словом умеют усмирить и тебя, и дьявола в тебе. Зная это, будешь ли ты отрицать, что сила моя – от Господа?
– А вас смущает мое сомнение?
– Меня смущают судьбы тех, кто прислушивается к тебе, Миротворец. Я пекусь о них, это мое стадо, а ты рыщешь вокруг, подобно волку, и пожираешь беззащитных овец. И у тебя еще хватает дерзости обвинять меня в неверно выбранном пути!
– Кто-то же должен. – Артур попробовал пожать плечами. Не получилось, конечно. – Зачем меня арестовали?
– За чго, сын мой. А именно: за ересь, колдовство, двойное убийство, шпионаж в пользу эльфов и смущение невинных душ.
– А содомского греха в списке нету?
– Есть связь с колдуньей. Дитя мое, – владыка Адам сочувственно покачал головой, – ты падаешь все ниже и ниже, ты уже начал убивать людей, ты безвозвратно губишь свою бедную душу, зачем же упорствовать, усугубляя и без того тяжкую вину? Сейчас тебе нужно каяться, чистосердечно и искренне каяться, чтобы спасти себя и своего брата...
– А он при чем?
– Разве того, что он колдун, недостаточно?
– Альберт не колдун.
– Интуит, дикий маг – называй как хочешь. – Обутой в сандалию ногой митрополит поворошил осколки гипса на полу. – Вид христианских святынь противен тебе, Миротворец?
– Нет.
– Однако ты уничтожил распятие. Что ж, давай считать это случайностью. Я слышал, ты неглуп. – Владыка подпер щеку ладонью, разглядывая Артура с задумчивым вниманием. – Скажу откровенно: ты не производишь впечатления человека, хоть сколько-нибудь наделенного способностью мыслить, и в то же время я понимаю, что убогого рассудком Враг не выберет своим эмиссаром. Видимо, в тебе он получил редкое и счастливое сочетание разума и силы, а исходя из этого предположения, я могу надеяться, что ты правильно оцениваешь положение, в котором оказались вы с Альбертом. Список обвинений ты выслушал и знаешь, что любое из твоих преступлений карается смертью. Я, в свою очередь, прекрасно понимаю, что ты будешь отрицать все, вообще все, уповая на то, что Сатана защитит тебя от пыток, а также на то, что в ордене Храма рано или поздно прознают о твоем аресте. Вопрос лишь в том, сколь долго ты будешь упорствовать во лжи, не так ли, сын мой? Мой бедный, грешный мальчик...
Артур выдержал лицо и даже сумел снова улыбнуться:
– Я не лгу в храме.
– Ты уже начал. Ну да ладно, пока что мы лишь беседуем, один на один, без писца, без дознатчиков. Дело в том, что никто не найдет тебя здесь, Миротворец, никто даже не будет тебя искать. Ведь ты не вернулся из Серого леса и не вернешься до тех пор, пока мы не получим от тебя полного и искреннего признания во всех совершенных преступлениях.
– Зачем так сложно? – удивился Артур. – У вас же наверняка все готово, нужна лишь моя подпись или как здесь заведено? Кто мешает нарисовать и ее тоже?
– Только и исключительно забота о твоей душе, дитя мое. Мне не хватает некоторых подробностей, и я хотел бы получить их из первых рук. Ты же, покаявшись во всем, спасешь себя от геенны, а своего брата – от смерти.