До отведённого Деникину особняка промышленника Фотиади, на перекрёстке Соборной и Борзиковской улиц, оказалось рукой подать. Парный пост казаков с шашками наголо накрыла тень от кованого козырька, нависающего над парадным входом. На взгляд Врангеля, одноэтажный дом, даже по екатеринодарским меркам, нельзя было назвать ни большим, ни красивым. Но декорировал и меблировал его хозяин с явной претензией на роскошь: лепнина на потолке и шёлковая обивка на стенах, красное дерево и карельская берёза, ковры и портьеры, зеркала и картины в позолоченных рамах, бронза и фарфор.
Пока составлял в гостиной, приспособленной под приёмную, рапорт о поступлении в Добровольческую армию, Деникин освободился.
В кабинете помимо командующего находился и Романовский. Стоял у широкого окна, вполоборота, хорошо освещаемый ярким полуденным светом: среднего роста, плотный, моложавый и без признаков кабинетной сутулости, частой среди генштабистов со стажем. Тяжеловатый выпирающий подбородок, плотно сжатые губы, нос с орлиной горбинкой и высокий лоб, увенчанный густым веерообразным вихром светлых волос, придавали ему довольно надменный вид. Врангель сразу почуял в нём что-то шляхетское.
Выслушав краткое представление, Деникин легко поднялся, вышел из-за письменного стола и протянул руку. В его полуулыбке смешались благодушие и доброе лукавство.
— Пётр Николаевич, а ведь мы встречались в Маньчжурии. Не припоминаете?
Хотя голос его оказался низким и грубоватым, слова эти он произнёс как-то просто и мягко. Прямо по-домашнему, сразу нашёл сравнение Врангель. Точно встречал в прихожей старинного приятеля, приглашённого на будничный обед в семейном кругу. И рука — мягкая и безвольная какая-то. Он. заметно располнел: живот нависает на тонкий кавказский ремешок. И при его среднем росте полнота придала ему основательность и кряжистость, свойственные коренным русским людям. Ещё заметнее постарел: голова почти совсем облысела, а подстриженная клином небольшая бородка, в отличие от тёмных длинноватых усов, густо проросла сединой. Глаза, правда, светятся молодым задором. И двигается весьма энергично.
— Лавр Георгиевич, царствие ему небесное, не однажды говорил о вас. Всё пытался разыскать, письма передавал...
Врангель насторожился, но не уловил и тени упрёка, а лишь то же благодушие — в словах, тоне, улыбке, взгляде. Нет, оправдываться ему не в чем и не перед кем. У каждого своя стезя. Обстоятельства, не позволившие ему прибыть в Новочеркасск в декабре прошлого года, были сильнее его.
— Я отсутствовал из Петербурга: уехал в Ялту к семье и застрял. Большевики держали под арестом и не расстреляли только по своей расхлябанности...
— Ну, в здешних краях они от этой расхлябанности давно избавились, — заметил Деникин, сразу посуровев. — Чем крепче мы бьём их на фронте, тем беспощаднее они свирепствуют в тылу. Города и казачьи станицы стонут от грабежей и насилий. Заложников расстреливают уже сотнями... Вот так. Чего боялись, того и дождались — новой русской смуты...
Жестом пригласив генералов садиться, Деникин двинулся на своё место.
Только теперь Врангель смог оценить роскошь и дороговизну обстановки. Письменный стол, скорее всего, французской работы: красного дерева, с накладками из золочёной бронзы и женскими фигурами, венчающими сильно выгнутые ножки. Спереди приставлен прямоугольный чайный столик. Похоже, и они, и остальная мебель в кабинете — высокий секретер, стёганый диван светлой кожи, такие же кресла и зеркало с консолью — одного гарнитура. Всё полировано до блеска, украшено витиеватой резьбой и накладками. И гарнитур явно подписной.
Среди этой французской роскоши и изящества тяжёлая и рыхлая фигура Деникина, его защитная гимнастёрка, вдобавок далеко не новая, и простоватые манеры показались ему мало уместными. И сразу окатило холодной водой разочарование: нет, далеко Деникину до Корнилова... Ничего яркого и зажигающего. Не чувствуется, как в покойном главковерхе, ни особого порыва, ни какой-то скрытой силы, ежеминутно готовой к устремлению. Ничто не указывает на сильного духом вождя и полководца... Даже карты на стену не повешены. Не иначе, шёлковую обивку побоялись испортить... Тогда уж, скорее, тут не карт не хватает, а пары борзых, развалившихся на толстом ковре. И будь на хозяине какой-нибудь плюшевый халат, никто не сказал бы, что это — кабинет командующего армией.
Заняв ближайшее из двух кресел, стоящих по бокам приставного столика, оказался лицом к лицу с начальником штаба... А Романовский, по всему, — совсем иного теста. Рука твёрже и холоднее. Сидит словно каменный, только вот в глаза почему-то избегает смотреть... Не заметно, чтобы смотрел и в рот начальнику. Куда-то в никуда или в себя... Что роднит их, так это изрядно поношенные и застиранные гимнастёрки и бриджи с выцветшими лампасами.
Даже ощутил на миг что-то вроде неловкости за своё почти новое обмундирование, пошитое из тонкого английского сукна и с дореволюционной добросовестностью отутюженное прислугой еврея-мукомола. Сукно повезло купить с большой скидкой: в громадном магазине Экономического общества офицеров, что на первом этаже Офицерского собрания армии и флота на углу Литейного и Кирочной, устроили широкую распродажу на Рождество.
— А вас Господь уберёг для святого дела... — Деникин отвалился на спинку кресла. — Вот только как же мы вас используем? — Взгляд его упёрся в бронзовый письменный прибор, а в голосе пробились озабоченность и даже смущение. — Не знаю, право, что вам и предложить: войск ведь у нас немного...
Чего-то в таком духе Врангель и ожидал.
— Как вам известно, ваше превосходительство, в семнадцатом я командовал кавалерийским корпусом, но ещё в четырнадцатом был всего лишь эскадронным командиром. И я надеюсь, с той поры не настолько устарел, чтобы вновь не стать во главе эскадрона.
— Ну, уж и эскадрона... — Светлые глаза Деникина чуть сощурились, и в них вернулось мягкое лукавство. — А бригадиром согласны?
— Слушаю, ваше превосходительство.
— Вот и славно, — с видимым довольством подытожил Деникин. — Оставляйте рапорт и завтра зайдите к Ивану Павловичу. Он вам всё и расскажет.
Наблюдательности Врангелю было не занимать, и покидал он кабинет командующего Добровольческой армией в полной уверенности: не только гимнастёрки и бриджи своей потёртостью роднят этих двух чужих ему людей... И легкомысленная шутливость на сей счёт определённо неуместна. Роднит их что-то гораздо большее: какая-то особая близость и доверительность. Заметно по всему: взглядам, интонациям, даже жестам. А не управляет ли Романовский, помимо штаба, ещё и самим командующим?..
Едва Врангель вышел, Деникин обратился к начальнику штаба:
— Так вы, Иван Павлович, считаете, можно дать ему всю Первую конную? Пока Эрдели не воротится...
— Другого выхода, Антон Иванович, нет. Уже ясно, что старику Афросимову она не по зубам: растерял бойцовские качества и тугоумие одолело. И дела не сделает, и дивизию погубит.
Деникин, уйдя в себя, сухим пером костяной ручки рисовал поверх рапорта Врангеля какие-то невидимые фигуры.
— Ладно, быть по сему. Готовьте приказ: Афросимова — вернуть на бригаду, Врангеля — на дивизию, временно командующим. А там... как пойдут дела у Эрдели... — Перо нырнуло в бронзовую чернильницу. — Негоже лишаться единственного достойного начальника кавалерии, но кого ещё пошлёшь в Тифлис...
Бесконечные обсуждения, как получить из Грузии — в правительстве её окопались сплошь социалисты и противники Великой России — хотя бы часть имущества бывшего Кавказского фронта, велись между ними денно и нощно... А потому сейчас по молчаливому согласию отвлекаться не стали.
— Как-то Врангеля примут в дивизии, Иван Павлович... Всё-таки не первопоходник, — спохватился вдруг Деникин, не дописав резолюции. — Верно, следовало предупредить его, а?
— Не стоит вам беспокоиться на этот счёт, Антон Иванович. Я с ним поговорю. Казакам Врангель придётся не по нраву, скорее, баронским титулом... Но командовал он казаками предостоточно и, насколько мне известно, умеет брать части в руки и завоёвывать популярность. Сами видели, каков...
— М-да... Крутость нрава так и прёт. А какая у него репутация?
— Сослуживцы утверждают, что в Маньчжурскую кампанию он слыл за храброго офицера. Но ничем особенным не выделялся. Разве только тем, что добивался получения отличий чинами вместо орденов...
— Вот как...
— Ну, это понятно: раз в свои двадцать шесть, имея образование инженера и будучи всего лишь хорунжим, он решил остаться в армии, у него просто не было иного способа угнаться за сверстниками. И ему это удалось...
Романовский сохранял беспристрастный тон, а сам не мог отделаться от неприятного ощущения, оставленного у него новым подчинённым... Внешне барон совсем не располагает: для столь высокого роста чрезмерно худ, шея несуразно вытянутая и переходит в затылок без всякого утолщения, удлинённое лицо рано состарили морщины, пролёгшие от крыльев носа до уголков губ, серые с желтизной глаза — прямо-таки волчьи... А главное, сдержанность и покладистость его — явно напускные, на наивных людей рассчитанные. А что там скрывается за ними помимо решительности и, очевидно, сильной воли? Разумеется, честолюбие. Ещё ум. И ум острый: выдают проникающий взгляд с затаённой насмешкой и тщательно взвешенные слова. Но если ум целиком во власти честолюбия — жди конфликтов между ним и другими начальниками, а то и штабом армии. Лишняя головная боль...
— ...Курсы в академии он кончил хорошо. Для выпускника Горного института было бы странным кончить плохо... Но по штабной линии не пошёл. И после прохождения курса в Офицерской кавалерийской школе вернулся в свой полк — лейб-гвардии Конный...
— И это понятно, — благодушно заметил Деникин. — Рассчитывал получить полковника раньше, чем в Генштабе[34].
— Именно. В результате он был произведён в генералы на тринадцатом году службы.