12 (25) ноября.Константиновское — Донская Балка — Петровское
Аппетит у Врангеля разыгрался волчий.
Сельский староста с женой ещё не объявились, и Гаркуша вывалил на стол всё, что нашёл на кухне и в погребе: солёное сало, окорока, ошейки, копчёных гусей, вяленую рыбу...
— Раз позавтракать сволочь красная не дала, так одним заходом и пообедать треба.
Но только Врангель взял в руки нож с вилкой и нацелился на гусиную ногу, как поднесли ложку дёгтя — тревожное донесение Улагая: 2-я Кубанская дивизия, едва заняв позиции к северо-востоку от Петровского, на рассвете была атакована превосходящими силами Таманской армии и ввиду недостатка патронов положение крайне тяжёлое. Пришлось отложить гусятину до возвращения из Петровского: оставить село — создать угрозу левому флангу Топоркова.
Свою ложку дёгтя подсунул и шофёр, гордый, как индюк, собственным геройством — спасением автомобиля. На 16 с лишком вёрст до Петровского, заявил безапелляционно, бензина хватит, а обратно доехать — никак нет, а получится ли там раздобыть — бабушка надвое сказала.
Врангель только руками развёл. Тот ещё герой! Трусости их двоих с помощником и на эскадрон хватило бы. Но нюх на неустойки у чертей промасленных — феноменальный. Как у лисы на кур... Так что скорее всего Петровского Улагай нынче не удержит. Ежели только Гаркушу взять — тогда бензин точно найдётся... Да нет, не нужно его срывать: пусть остаётся рядом с Олесинькой — так на душе спокойнее. Да и должен же кто-то умять гору хозяйских окороков.
Приказал оседлать дончака, уже рассёдланного, и полувзводу ординарцев через четверть часа быть готовым к выступлению.
Тут и третью ложку приподнесли: красные, как выяснилось, добрались и до обоза штаба корпуса. И вместе с прочим имуществом прихватили старый портплед с его личными вещами. А среди них, самое обидное, были тёмно-синий костюм из английского шевиота, что одевал последний раз в Киеве, и любимый мундир с полевой фуражкой. Всю Великую войну в них проходил и только на Кубани сменил на черкеску с папахой. А главное — письма Олесиньки...
Последние приказания Соколовскому, порывисто обматывая вокруг шеи алый башлык, отдавал уже в сенях, больше похожих на городскую прихожую.
— ...Две сотни запорожцев оставить как конвой при штабе. Пока не сформируете комендантскую сотню... Село перевернуть вверх дном! — Злость хотя и запоздала, но своё взяла. — Всех, кто сочувствует большевикам, — арестовать и выпороть как следует...
— Полагаю, корпусную контрразведку необходимо усилить.
— Давно пора! Интендантам бесплатно реквизировать для казаков семьсот пар валенок. И тут же раздать. Первым — запорожцам...
— У офицеров штаба и ординарцев, ваше превосходительство, имеются только сапоги... — озабоченно напомнил Соколовский, отворяя перед начальником дверь.
— Тогда восемьсот. И ещё наложить на село контрибуцию... Сто тысяч. Что у них тут? Хлебная торговля... Конный завод, якобы разграбленный «товарищами»... Значит, двести!
На дворе царил ярко-голубой полдень.
Смирно стоящий дончак на этот раз даже не покосился на топот его галош. Благодарно похлопал его по тёплой шерстистой шее: выше всяких похвал оказался жеребец. И статен, и нрава доброго, и не тряский.
Приняв поводья из рук Оболенского, вставил ногу в стремя, легко и размашисто уселся в седло.
— Да брать сначала романовские, а уж потом «керенки». Старосту и сельское правление не трогать. Но пообещать повесить, ежели не соберут к завтрашнему утру, сволочи...
— Слушаю. — Идеальный пробор Соколовского, склонившись, выразил полное согласие и готовность выполнить все приказания столь же безупречно.
— И напишите наградной лист на Гаркушу.
— Какой?
— Для производства в сотники. Что у него там с выслугой?
— Не хватает ему на выслугу. Что-то около...
— «За боевые отличия» напишите.
— Слушаю, — пробор склонился ещё ниже...
Ветер и солнце отлакировали тонкий снежный покров, и пятнистая степь заблестела ослепительнее клинка. От обжигающего холода и нестерпимого блеска глаза заслезились. Ни с того ни с сего засаднило в горле и потекло из носа. Наглотался, предположил Врангель, ледяного ветра, когда из села выскакивали утром.
Почтовый тракт, полого спускающийся к Петровскому, замостила тонколедица, и на рысях дончак слегка скользил. Другие лошади, заметил, тоже... По-умному ежели — самое время перековать... А хватит ли, любопытно знать, у этих бездельников интендантов подков на две дивизии?
Потянув правый повод, коленкой мягко подбил дончака на кромку поля. Так же, повинуясь взмаху его руки, одетой в меховую перчатку, поступили и ординарцы...
Впереди серой стеной вставали склоны плоскогорья.
Через полтора часа пути Петровское стало вполне различимо: величиной — почти городок, тёмные и светлые крыши прижались к самым кручам, кое-где взобрались наверх... До слуха долетела разреженная артиллерийская канонада...
До села оставалось версты две, когда Врангель заметил впереди, где тракт брал левее, казака. Странная какая-то картина: замер у обочины, неестественно пригнувшись, опёрся на шашку, а другой рукой схватился за бок. То ли поднялся только что, то ли упадёт вот-вот... Лошадь стоит чуть поодаль. Может, там засада? Нет, услышал бы выстрелы...
Вытянулся казак, припадая на одну ногу, и, прекратив потирать ушибленный бок, с натугой отдал честь подскакавшим. Приоткрыв рот в изумлении, немо таращил глаза из-под мохнатого края папахи, будто что-то несусветное перед ним предстало, а не генерал.
Его гнедая кобылица, заметил Врангель, тоже явно не в себе: приседает и перебирает задними ногами, седло съехало, повод оборван... Либо на повороте поскользнулась, мелькнула догадка, либо когда горе-казак толкнул её из крупной рыси в галоп. И куда ж несла его нелёгкая?
Доложившись приказным 1-го Черноморского полка, посланным генералом Чайковским к генералу Улагаю, казак, кряхтя, достал из-за борта кожуха вчетверо сложенный листок. Подал, поглядывая с опаской.
— С чего это вдруг Чайковским?
Почерк — почти каллиграфический, но слезящиеся глаза не сразу связали серые палочки, кружочки и завитушки в ясно различимые буквы: ...командир корпуса генерал Врангель... попал в плен... генерал Чайковский... как старший начальник вступаю в командование... немедленно начать отход к Благодатному...
Бешенство удушающей волной накрыло заколотившееся сердце и кинулась в голову. Ах ты, задница! На всю Ставропольскую губернию решил раструбить, что барон Врангель в плен попал?! С бригады сразу на корпус прыгнуть?! А чёрта лысого не хочешь?! А в эскадронные командиры?!
Осаживая себя, сдёргивал с правой руки перчатку... Пошарил в полевой сумке и извлёк остро заточенный карандаш. Подумав секунду-другую, расписался, как полагается, в прочтении. А потом вывел разборчивее обычного: В плен не попадал. Приказываю наступать. Генерал Врангель. Обломил-таки тонкий грифель, размахивая хвостовую завитушку.
— Очухался, приказный?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Тогда галопом обратно, — и протянул, не склоняясь, листок. — Вручишь тому, кто послал.
— Слушаюсь! — Черноморец и впрямь ожил.
В отличие от нервного кабардинца, дончак стойко перенёс без нужды резкие шенкеля...
Тракт пересёк железнодорожное полотно.
На переезде, разведя большой костёр, основательно расположилась сильная, до взвода, застава 1-го Лабинского полка. На чёрных кожухах ярко белели башлыки. Ветер нёс едкий дым прямо в лицо.
В полуверсте слева теснились каменные и деревянные постройки — железнодорожная станция Петровск.
Отсюда она виделась пустой и заброшенной: вокруг светлого здания вокзала с коричневой крышей — ни души. На путях — ни одного вагона или паровоза... Явилась было мысль проехать взглянуть, всё ли цело и работает ли телеграф, но Врангель тут же отогнал её. Какого чёрта там смотреть? Заранее известно: всё увели и растащили «товарищи». И что плохо лежало, и что хорошо... Сначала, Петруша, через Калаус перепрыгни, да так, чтобы обратно отпрыгивать не пришлось, а потом и «гоп» говори — размещай на станции штаб, телеграф ремонтируй...
Въезд на железный мост тоже охранялся заставой лабинцев. Трещали и бились на ветру два костра.
Село, облитое солнечным светом, поразило Врангеля ночной пустынностью. И тишина стояла бы кладбищенская, не доносись из-за гребня гул боя и не заливайся собаки за высокими дощатыми заборами. Кроме них признаки жизни подавали только печные трубы...
Узкая и кривая, но зато мощёная щебнем улочка вывела на булыжную площадь овальной формы. И только там встретили людей — разъезд лабинцев. Казаки поили лошадей прямо из устроенного посреди площади бассейна, где собиралась прозрачная вода, стекающая по трубам из горных источников. Они охотно и толково объяснили, помахивая во все стороны овчинными варежками, где почтово-телеграфная контора, где сельское правление, где больница, а где рынок и ярмарки бывают. И как подняться наверх, к позициям дивизии.
Получив разрешение ехать, направились к мосту. Посреди безлюдья подковы как-то особенно звонко цокали о чисто подметённый, хотя и не слишком ровный булыжный настил.
Площадь обступили одноэтажные, но на высоком фундаменте и с полуподвалами, дома из светлого камня-известняка. Кое-где фасады украшали по-простому нарисованные вывески торговых заведений: мануфактурный магазин Тамбиева, железо-скобяная и посудная торговля Пашкова, смешанная торговля братьев Зиберовых... А двери и оконные ставни, несмотря на понедельник и послеобеденное ещё время, заперты широкими засовами и тяжёлыми замками. Не поддалась руке ординарца и высокая дверь каменной Николаевской церкви.
В этих замках и засовах, наглухо затворенных окнах и запертых дверях Врангель остро почувствовал равнодушие... Или это страх? Отчего притаились жители? Его боятся? Или уверены, что «товарищи» вот-вот вернутся... С чего вдруг такая уверенность?