Но дивные кавказские красоты не отвлекали Врангеля от большака — от всего, что по нему двигалось и что двигаться уже не могло.
Вблизи, из автомобиля, расшатавшиеся колонны пленных являли картину ещё более ужасную: босые ноги разбиты в кровь, шинели грязны и изодраны, все покачиваются, точно пьяные... Но особенно поразили лица: землистого цвета, измождённые, с провалившимися воспалёнными глазами. У иных проступили черты голого черепа. Почти все, похоже, больны и обречены на смерть. И безропотно ожидают её... Или, дойдя до предела человеческих страданий, молят о её скором приходе. Как те двое несчастных, что бросились под его поезд...
Каждая колонна оставляла после себя сотни умирающих. Кто-то прилёг на бок, поджав по-детски ноги, кто-то упал на спину, раскинув руки, кто-то уткнулся лицом в грязь...
Всё чаще попадались на обочинах незакопанные трупы красноармейцев: тоже босые, но в одном белье.
— И как только казаки не боятся тифозных раздевать?.. — Скорее сильное недоумение заставило Врангеля высказать свою мысль вслух, чем намерение обратиться к кому-то с вопросом.
— Это не раздетые, ваше превосходительство. — Первым отозвался ротмистр Маньковский, назначенный на днях начальником контрразведки штаба армии. — Это раненые и тифозные, что лежали в лазаретах и санитарных поездах. Их так напугали слухи о жестокости казаков, что они выскакивали и бежали в чём были...
К 2 часам полудни «Руссо-Балт», сопровождаемый конвоем и полувзводом ординарцев, докатил наконец до Моздока.
Вплотную к белёным домикам, крытым тёсом или соломой, подступили сады, огороды и овчарни. Северную окраину обогнула железная дорога, южная упёрлась в петляющий Терек.
По грязной и разбитой улочке подъехали к мосту.
Серая вода быстро уносилась вперёд, омывая наносный щебень неровно изрезанного берега и каменные опоры, оставшиеся от моста... Едва передовые части Покровского обошли Моздок с севера, толпы красных в панике кинулись на правый берег: шоссе, уходящее на юг, на Владикавказ, обещало спасение. Но деревянный настил не выдержал и обрушился, увлекая за собой сотни людей. Утонули и многие из тех, кто пытался потом спастись вплавь...
Глянув на дышащий холодом поток, Врангель поморщился: припомнил доклад Покровского по прямому проводу. Увлёкшись подробностями взятия Моздока, тот заметил: «Вид тонущих оживил речной пейзаж». И наверняка сам рассмеялся своей низкопробной остроте...
Чем дальше к востоку, тем чаще в низинах, прилегающих к Тереку, попадались мелкие озёра и тем обширнее становились окружающие их заросли камыша. Фруктовые сады перемежались ровными посадками раскидистых тутовых деревьев.
В станицах, через которые пролегла дорога — Стародеревской и Галюгаевской, — жизнь возрождалась: звонили колокола, прогуливались статные казачки, вырядившиеся по-праздничному, торговали лавки. Задорно скакали казаки — в полном обмундировании и вооружении спешили к станичному правлению, месту сбора...
Отогнувшийся было к югу Терек снова подступил к железнодорожному полотну. Зажимаемая ими с двух сторон грунтовая дорога привела в станицу Наурскую.
Здесь, в этой сужающейся к востоку горловине, красные в последний раз оказали Покровскому упорное сопротивление: приняв бой, задержали 1-й конный корпус на два дня. Бронепоезд, ворвавшийся на станцию с тем же названием — Наурская, — неожиданно был атакован ротой китайцев. Из тех, кого завезли во время Великой войны в качестве рабочих. Перебив команду, паровоз и платформы с орудиями взорвали. Потом уже, взяв станцию и станицу, Покровский короткими ударами безостановочно гнал остатки красных к Кизляру. О потерянном бронепоезде доложил лишь после того, как возместил его восемью трофейными...
От станции, сразу заметил Врангель, по шоссированной подъездной дороге спешило в станицу несколько телег, с верхом нагруженных мебелью, мешками, ящиками и коробками. Без сомнения, все — мародёрского происхождения. Приказал шофёру свернуть к станции...
На запасных путях замерли брошенные большевиками поезда. Охраны к ним никакой не приставили, и жители не только Наурской станицы, но и Мекенской, лежащей в шести верстах восточнее, взломав двери товарных вагонов, беспрепятственно расхищали грузы. От казаков не отставали крестьяне из окрестных сел и горцы из затеречных аулов. Взрослым помогали дети. В повозки перегружалось всё без разбора: мешки с мукой и сахаром, тюки с обмундированием, штуки сукна и ситца, всяких размеров деревянные ящики с сельскохозяйственными орудиями, картонные коробки с хрусталём, посудой, обувью и штатской одеждой, шкафы, диваны, столы, кресла, стулья... Всё это туго перетягивалось верёвками.
Все торопились: на следующей станции — Терек — вчера загорелся один из составов, и от огня взорвались артиллерийские снаряды, погруженные вместе с разным добром. Вагоны обгорели до железных остовов, вокруг валяются сотни обугленных тел, среди них — женские и детские... Страшные рассказы побывавших там подгоняли сильнее опасений, что вот-вот могут появиться караулы.
Лошади, ослы и мулы развозили в разные стороны перегруженные телеги и арбы. Спеша убраться подальше от станции, хозяева на плети и кнуты на скупились. Завидев какое-то начальство, заторопились пуще...
Вызванный комендант — уже пожилой войсковой старшина Терского войска, с круглым, побитом оспинами лицом — больше моргал беспомощно, чем докладывал. Напор гневных тирад Врангеля сметал все его оправдания, не щадя ни лет, ни офицерского достоинства. Замершие за спиной генерала адъютант и три конвойца ему не сочувствовали. Как и пара верблюдов, привязанных к тутовому дереву неподалёку, у водонапорной башни тёмно-красного кирпича: обвешанные шерстяными сосульками, с поникшими горбами, они лишь водили равнодушно челюстями.
Послав разделанного под орех терца выставлять караулы, Врангель по шпалам главного пути прошёл к санитарным эшелонам.
К ним, забитым покойниками, никто, кроме рабочих команд из пленных, не приближался. Где-то в одном из вагонов, по словам коменданта, лежат умершие врач и несколько сестёр. Немногих живых, найденных среди трупов, уже перенесли в дальний пакгауз, превратив его в тифозный барак...
Все ворота пакгауза были распахнуты. На примыкающей к нему высокой платформе, у больших весов, стояли в ряд, прислонённые к серой деревянной стене, полотняные носилки. Тут же сидели на ящиках санитары в белых фартуках. Покуривали, лениво переговаривались и наблюдали за разгрузкой.
Пленные, в драных шинелях, подпоясанных верёвками, и разбитых ботинках с подвязанными подошвами, через силу двигая руками и ногами, безмолвно вытаскивали из вагонов жёлтые, с синеватым оттенком, тела, окоченевшие в разных позах, и наваливали, будто дрова, в вагонетки. И по уложенным прямо на щебень рельсам узкоколейки медленно и натужно откатывали за территорию станции, к неглубокому песчаному карьеру. Скидывали, не наклоняя и не открывая бортов... Не смолкающий с раннего утра ржавый скрип чугунных колёс насквозь пропитал сырой холодный воздух...
Потянув за ручку приоткрытую дверь, Врангель заглянул в приземистую будку стрелочника. На полу затхлой полутёмной комнатки, всего в пять-шесть квадратных аршин, лежали вповалку, тесно прижавшись друг к другу, красноармейцы. В хороших шинелях и сапогах. На серых рукавах тускло краснели угольники таманцев.
Склонился к ближнему: лицо восковое, глаза открыты, но стеклянные какие-то... И, кажется, не дышит...
— Есть кто живой?
Ни слова в ответ, ни стона... Этот точно мёртв. Следующий — тоже... И другие, всего восемь... Ни пятен крови, ни ран, ни перевязок. Значит, умерли от тифа.
В дверях, подперев папахой перекладину и застив свет, встал Гаркуша.
— Ваше превосходительство, пойдёмте скорей отсюдова... — перекрестился торопливо и мелко. — Хата дуже заразна...
В дальнем углу шевельнулись. Пригляделся: неужто жив ещё кто-то?.. Нет, не человек — подняла голову собака.
Адъютант отступил от порога, и света прибавилось: беспородная, рыжеватая, облезлая, с заострённой по-лисьи мордой. И страшно худая — рёбра торчат. В круглых, ярко блестящих глазах — пронзительная человеческая тоска. Даже мольба... А хозяин всё-таки жив: бессознательно ища тепла, одной рукой слабо прижимает собаку к груди.
— Ну, пойдёмте уже в автомобиль, ваше превосходительство... — Гаркуша из-за порога завёл ту же пластинку.
Пригнувшись, вышел на свет и воздух.
— Бегом за санитарами, Василий. Один ещё дышит. И вели там накормить...
— Кого-о? — Глаза и рот Гаркуши распахнулись от удивления. — Виноват...
— Собаку его, сказал, пусть накормят.
И, поправив алый башлык, пошагал, сосредоточенно глядя под ноги, назад к «Руссо-Балту». Через самую грязь.
— И на что псину кормить?.. — бурчал посмурневший Гаркуша, спеша к пакгаузу с тифозными. — Ей-то с чего голодуваты? Вона мясного кругом...
8 (21) февраля. Кисловодск
— Крепитесь, Петро Николаич, ще трохы осталося... — приговаривал Гаркуша, чуть кряхтя и отворачиваясь — не дышать бы на командующего табачищем. — Полежите себе с недельку и сдюжите его, клятого... Бог не без милости, а казак не без счастья...
Длинное сухое тело сотрясал озноб. Ноги подламывались. Каждый нажим на верхнюю ступеньку выдавливал последние капли сил из одеревеневших мышц и отдавался разрывом боли в голове. Вот-вот, казалось Врангелю, башка разломится, а чёртовой лестнице нет конца... Правая рука помогала плохо: негнущиеся пальцы скользили по отполированным перилам, на ощупь — сделанным из льда. Под левую, согнутую в локте, крепко поддерживал адъютант.
Прочные дубовые ступени, покрытые янтарным лаком, высокое округлое окно, исторгающее резкий свет, узкая металлическая кровать с низкими ярко-белыми спинками, застеленная белым же больничным бельём и единственной худосочной подушкой — всё проплыло, будто в тумане.
Как стащил с него сапоги Гаркуша, как вместе с супругой генерала Юзефовича они переодели его в чистое бязевое бельё, как уверенными и мягкими движениями она остригла машинкой голову, сбрила опасной бритвой короткие усы, положила на лоб мокрое вафельное полотенце и сунула под мышку градусник — едва доходило до сознания. Веки отяжелели и не поднимались. Налившееся жаром и болью тело почти перестало чувствовать прикосновения. В ушах шумело, и звуки доходили словно сквозь вату...