Солнечный прямоугольник вытянулся по тускло заблестевшему либавскому линолеуму, разрисованному под паркет. Но до койки, поставленной изголовьем к окну посреди комнаты, не достал. На ночном столике, втиснутом в угол справа от двери, теснились пузырьки разной формы с голубыми, серыми и жёлтыми хвостами аптекарских ярлыков. К ножкам его приникли два табурета. Через выходящие на юго-запад, к Нижнему парку, окно и балконную дверь, отворенные настежь для проветривания, свободно проникал студёный горный воздух, прозрачный и напоенный сыроватой свежестью леса.
Так велели врачи: поддерживать температуру не выше 14°С и как можно чаще проветривать, выкатывая койку или укрывая больного вторым одеялом. И никаких ярких цветов, никакого громкого шума и света в глаза. Ранним утром, когда начальник штаба приходил с докладом, горела одна настольная лампа, поставленная на пол позади больного. Металлический колпак сильно пригнули, и освещались только полукруг на полу и низ батареи водяного отопления...
...Ещё не рассвело, Юзефовичу в кабинет позвонила жена: Пётр Николаевич пришёл в себя.
Штаб армии расположился совсем неподалёку — в трёхэтажном отеле-пансионе «Затишье», на той же Эмировской улице. И через пять минут он уже поднимался по лестнице, крепко зажимая пальцами угол своей старой, довоенной ещё, кожаной папки. Больного поили молоком — жена Вера Михайловна одной рукой приподнимала ему голову, другой аккуратно наклоняла прижатую к нижней губе чашку. Потом какао... Глотал вяло, с перерывами, без аппетита.
Переждав, доложил телеграмму главкома, обстановку на фронте армии и выполнение графика проезда эшелонов с частями по Владикавказской магистрали. Очень кратко: активного фронта как такового уже нет, а о бестолковщине, тормозящей переброску, естественно, умолчал. Не отрывая головы от подушки и полуприкрыв глаза, командующий внимал с физически ощущаемым напряжением. Вопросами, как раньше, ни разу не перебил. Почти парализованный слабостью, только и смог, что выдавить пару слов одобрения.
После его ухода, как сообщала дважды звонившая жена, Пётр Николаевич то дремал, то бодрствовал... Даже пытался заговаривать с ней и адъютантом. Всё предписанное врачами строго выполнялось.
А час назад — очередной звонок: впал в беспамятство...
...И до сих пор не пришёл в себя. Лежит недвижимо.
Без малейшего скрипа — все петли в доме хорошо смазали — отворилась дверь, и вошла Вера Михайловна. Пышные чёрные волосы туго затянуты белым платком, нос и рот прикрыла марлевая повязка. Взглянула на мужа с кроткой укоризной: дескать, напрасно повязку не надел. Мягким жестом показав, что ему лучше уйти, неслышно — в красных верёвочных тапочках — прошла к окну. Его и балконную дверь прикрыла так же плавно и бесшумно. Сложив из марли салфетку, обильно смочила её слабым спиртовым раствором борной кислоты, отжала... Склонилась к больному и стала протирать ему губы. Нежно, как младенцу... Потом, с лёгким усилием отведя подбородок, — обложенный язык и покрывшиеся тёмным налётом зубы.
Не жены послушался Юзефович — врачей: категорически запретили подолгу находиться в комнате больного. В дверях столкнулся с Гаркушей, зажавшим между ладоней оранжевый резиновый пузырь со свежим льдом.
Ещё не спустился на первый этаж, в нос ударила тошнотворная вонь карболки: дезинфицировалась очередная смена белья.
Шагая через сад к калитке, окончательно решил донимавший его со вчерашнего вечера вопрос: не спрашивая позволения командующего, немедленно отправить баронессе Врангель, в Ялту, телеграмму. Составить поделикатнее, но правды не утаивать.
10 (23) февраля. Кисловодск
Остро-кислый запах карболки, как ни проветривали, быстро заполнял коридор, Комнаты первого этажа и норовил заползти на второй: в просторной ванной, в двух больших жестяных баках, постоянно мокло в карболовом растворе постельное и носильное бельё командующего. Меняли его дважды, а то и трижды в день. В отдельном тазу, придавленные крупными голышами, дезинфицировались надутые подкладные судна из мягкой оранжевой резины, меняемые куда чаще.
После карболки бельё ещё и кипятилось.
Интенданты штаба армии приобрели за казённые деньги три телеги сосновых дров, и прачечный котёл паровал часами. Одну за другой закладывали в него и партии белья всех, кто жил или подолгу находился в доме, — четы Юзефовичей, Гаркуши, медсестёр, прислуги и нескольких конвойцев. Их верхнюю одежду и обмундирование, а также одеяла, которыми укрывали больного, возили на дезинфекцию в институт «Азау».
В ванной же первого этажа то и дело зажигалась колонка и лилась нагретая вода: все мылись, не жалея ни мочалок, ни мыла, ни кожи.
Не меньше прачечного котла и колонки трудился, испуская лёгкий дымок, и старый чугунный утюг, набитый тлеющими углями: в одной из комнат устроили гладильную, и две нанятые казачки, сменяя друг друга, с утра до вечера тщательно проглаживали всё продезинфицированное. Плотные швы — по несколько раз.
Война со вшами, разносящими сыпной тиф, и грязью затихала только на ночь. Уход за больным не прерывался ни на минуту.
Во избежание пролежней Вера Михайловна — помогали ей медсестра и дежурный врач, а то и Гаркуша — поворачивала его с боку на бок и энергично протирала камфорным спиртом спину, крестец и поточные бугры. Чистую простыню, постелив, с той же целью тщательно расправляли, убирая малейшие складки.
Диету, предписанную врачами — жидкую и питательную, — соблюдали строго: куриный и говяжий бульоны, какао, козье молоко, кумыс, сметана, сильно измельчённые варёные яйца и размоченный в молоке творог. И постоянно поили водой источника Нарзан. Даже когда больной находился в беспамятстве: приподнимали голову и столовыми ложками вливали в рот — глотал инстинктивно.
Каждые четыре часа, днём и ночью, бережно катили койку в ванную комнату второго этажа. Эмалированная под фарфор ванна уже была налита водой Нарзана, подогретой до 24°С. Иногда чистой, иногда разводили хвойный экстракт. Со всеми предосторожностями, укладывая спиной на полого скошенную стенку ванной и поддерживая голову, больного погружали по самую шею: сбить жар, успокоить нервы и предупредить помрачение сознания.
Гаркуша одной рукой подливал из большого кувшина холодную воду — следовало остудить до 20°С, — а другой топил градусник, вделанный в деревянный корпус. Поминутно доставал и смотрел, насколько опустился ртутный столбик. И снова устремлял взгляд на серо-жёлтое, безжизненное лицо командующего. В надежде на чудо: вот сейчас глаза откроются и сверкнут добрым гневом. И весело зачертыхается оживший рот: «Студень из меня решил сделать, чёрт вихрастый?!» Жаждал этого чуда, как ничего другого...
За положенные восемь минут, пока тело больного охлаждалось, медсестра успевала вымыть его.
Переложив на туго надутый резиновый матрац, вытирали досуха, растирали спиртом, укладывали на идеально расправленную простыню, плотно укутывали верблюжьим одеялом и катили койку обратно.
Потом тщательно протирали карболовым раствором и ванную, и фарфоровые, разрисованные под розовый мрамор, плитки стен, и пол, выложенный большими, серыми и красными, квадратами пирогранита.
Между ванными замачивали простыню в холодной воде Нарзана и, тщательно отжав, оборачивали ею больного.
Резиновый пузырь со льдом, постоянно меняя подтаявший на свежий, со лба не убирали.
Кормление, смена белья и любая процедура заканчивались одним: все спешили к умывальнику. Руки мылили и тёрли до красноты. А при первой возможности выходили в сад — подышать чистым воздухом.
Комнату больного проветривали каждые два часа.
Минувшей ночью сильно подморозило, и днём, несмотря на слепящее солнце, воздух прогрелся не слишком: прибитый к дереву с северной стороны дома термометр Реомюра[96] показал -10°. Поэтому, не полагаясь на второе одеяло, койку, прежде чем открыть окно и балконную дверь, на время проветривания стали выкатывать в коридор.
Гаркушу Вера Михайловна старалась призывать к себе в помощь пореже: на его плечи легла доставка воды из источника Нарзан, аптекарских товаров и диетических продуктов...
...Первая его попытка — в ближайшем магазине гастрономических и бакалейных товаров, на Воронцовской улице, — купить какао и виноградный уксус едва не закончилась битьём хозяина.
Толстый армянин в несвежем белом халате только глаза выпучил, блеснув белками, на 50-рублёвку кубанского правительства. Отказался брать и «ермака». И заявил нагло, что продаст, так и быть, за «керенки», хотя другим продаёт за одни только мелкие романовские... Мускулистая рука, засунув перегнутые пополам кредитки обратно в карман шаровар, сама потянулась к старой ногайке, торчащей из-за голенища. Добро не к шашке... Убоявшись всё же гнева командующего — ведь доложат, как поправится, — скрепя сердце Гаркуша отдал за фунт развесного какао и полуфунтовую жестяную банку немецкого какао-масла 40-рублёвую «керенку».
Да как же можно, одёрнул себя уже на улице, жалеть гроши для такого замечательного человека! Настоящий ведь — и по разуму, и по справедливости, и по виду всему — военный начальник. Не то что прочие, которые командовать не умеют, а берутся — только петушатся да тоску нагоняют... И сам хотя не казачьего происхождения, а казаков уважает. И фасона пусть генеральского с избытком, зато зазря не обложит и отходчивый. А уж полюбит кого, так полюбит. Сотника дал до сроку... Вот ведь выпала счастливая карта оказаться у кого на службе...
Но перед дверью следующего, винно-бакалейного, магазинчика снова заскребло на душе: жаль всё-таки грошей командующего, выданных под отчёт генералом Юзефовичем. Как своих кровных жаль. Нипочём ведь не скажешь, что Пётр Николаевич богатый очень, хоть и барон, и генерал. Не бралась бы тогда Ольга Михайловна летучкой заведовать, сама бы раненых не перевязывала... Имение-то его, где-то там на севере, в нищей Минской губернии, гляди, победнее батькиного надела будет. Всё ж таки Кубань-мату