шка есть Кубань...
На Пятницком базаре, спустившись в Старый город, воспрянул духом: братья-терцы оказались не столь привередливыми. За «ермака» один охотно продал четыре ощипанные курицы и ведро кумыса. Сюда и решил ходить за продуктами: хотя базарным днём здесь установлена пятница, но всё, что угодно привозят на продажу каждое утро.
А со стариком водовозом сторговался и вовсе недорого. Наполнив бочку в водопродажной, работающей в галерее Нарзана, тот живо привёз её прямо к заднему крыльцу. И побожился доставлять по бочке рано утром и после обеда — и на ванны, и на питьё...
...К исходу седьмого дня болезни — несмотря на порошки хинина, процедуры и заботливый уход — состояние больного ухудшилось: температура подскочила до 40,3°С, пульс участился до 90 — 100 ударов.
Неспадающий жар породил кошмары: в состоянии дремоты стал тихо стонать и бормотать бессвязно. То и дело впадал в беспамятство: дёргал и вертел головой, скидывая пузырь со льдом, по мышцам рук и ног пробегали судороги.
Пока Вера Михайловна придерживала его за плечи, пышащие сухим жаром и покрытые сыпью, дежурный врач, прислонив ухо к слуховой воронке стетоскопа из слоновой кости, дольше обычного вслушивался в шумы в сердце и лёгких. Слегка отвернув голову, сдерживал дыхание: от тёмного налёта на зубах больного тянуло зловонием...
11 (24) февраля. Кисловодск
Боль сдавила грудь раскалёнными тисками и прожигала насквозь. Ни вдохнуть, ни выдохнуть... Прежние сердечные спазмы, прицепившиеся после контузии, в сравнении с этими адовыми муками казались теперь игривыми щипками. Что-то подобное испытывает, верно, в свои последние минуты одинокий охотник, когда медведь, насев всей своей многопудовой тушей, кровожадно раздирает когтями грудную клетку...
Впрочем, в этих мучительных спазмах нашёл уже то хорошее, что отгоняли они жаркие и сумбурные кошмары, возвращали к живым людям... Таким бесконечно дорогим и милым. Самоотверженная их заботливость трогала до слёз. Только не наворачивались слёзы: тело иссушилось от жара и превратилось во что-то подобное египетской мумии...
Но едва боль отпускала, наваливались и душили другие мучения: и в голову прежде не Приходило, сколь ужасна и невыносима полная физическая немощь при совершенно ясном сознании. Немощь такая, что не было сил даже дурные мысли отогнать.
Иные разрывали сердце кровожаднее медведя...
Неужто всё закончится этой койкой?
Неужто Царицын так и останется недостижимой мечтой? И его победным путём пройдёт кто-то другой?..
О старике Алексееве газеты сообщили, что умер от тифа. Наврали... То ли медикусы сохранили свою тайну, то ли просто проявили деликатность к вождю... В его случае это будет правдой...
Деникин, любопытно знать, сочтёт его достойным лежать в усыпальнице Екатерининского собора? Рядом с основателем Добровольческой армии...
Дроздовского положили... Несмотря на все нелады и конфликты. Не иначе решили не обижать офицеров его дивизии. Тех, что он привёл с Румынского фронта...
А после победы что?.. Неужто оставят в Екатеринодаре?.. Едва ли... В Москву перенесут или Петербург... А ежели всё-таки оставят?.. Этого ещё не хватало. Не самое счастливое место в его жизни — Екатеринодар... Пришёл туда, не зная куда, и чего искал — не нашёл...
То ли в ушах, то ли в душе гулко застучали подкованные сапоги... Сначала слабо, потом отчётливее... Что это за стук?.. Да это же его собственные шаги... Ноги сами ведут его... И откуда это сила в них взялась? Вниз ведут, по крутым каменным ступеням... Это же усыпальница! Всё ниже и ниже... Пахнуло плесенью и холодом...
Жгучий озноб пробежал вдоль позвоночника, и сердце, стиснутое болью, заколотилось вдруг бешено, как у лошади, сорвавшейся с места в карьер. И отогнало от сознания подступающий мрак...
Нет-нет, это другой холод — свежий, сладкий и оживляющий: окно отворили...
Поднять пудовые веки, хотя и появились вроде бы силы, боялся: ослепляюще-белый потолок, с круглой лепниной вокруг пустого крюка для люстры, давил могильной плитой...
За что же, Господи?! За что Ты караешь меня? И Олесиньку, и деток, и маму... Где же Твоя милость?!
13 (26) февраля. Кисловодск
В отличие от зим прежнего, мирного, времени Кисловодск, как и другие города Кавказских минеральных вод, переполнили тысячи приезжих — аристократия, финансисты, промышленники, чиновники и интеллигенция из обеих столиц и крупных городов Центральной России. Ещё прошлой зимой сняли особняки, дачи, номера в гостиницах и комнаты в санаториях, пансионатах и домах мещан, иногородних и казаков. Не всем посчастливилось дождаться падения Терской советской республики, но всем пришлось поголодать из-за большевистского запрета свободной торговли. Поэтому рестораны и кофейни, крупные винно-гастрономические магазины на Голицынском проспекте, Тополёвой аллее и Воронцовской улице, все булочные и кондитерские, все бакалейные, молочные, мясные и овощные лавки работали по-летнему: как открылись после взятия города Шкуро, так и не закрывались ни на один день.
И на Пятницкий базар каждое утро из ближайших станиц и аулов привозилось всё, чем богаты местные жители. Крики людей и живой птицы, жаркие и ленивые споры продавцов с покупателями, мелькание синих казачьих башлыков и высоких горских шапок, румяные и смуглые женские лица, полуприкрытые белыми и тёмными пуховыми платками, — всё будило в Гаркуше сладкие ощущения довоенной станичной жизни, сытной и покойной. Спешил, но не мог отказать себе в удовольствии пройтись между рядами в сопровождении двух конвойцев, перекинуться с кем-нибудь шутками и попробовать самое на вид вкусное. Покупал молоко и кумыс, творог и сметану, яйца и коровье масло, говядину и кур. С приглянувшимися молодухами не торговался.
С бакалейщиками — русскими, армянами и грузинами — наоборот. Навалившись широкой грудью на высокий прилавок, перво-наперво интересовался с простодушной певучестью: «А яка тут скыдка для вызволытилив вид большевицкого игу?» Какао — в порошке и кубиках, уже последние пачки — пришлось-таки покупать по бешеным ценам. Пилёный сахар, соду, уксусную эссенцию, мыло и мыльный порошок — ещё по божеским. Всё одно, на мыло уходила уйма денег: требовалось его чуть не на сотню. Ведь даже самое вонючее — керосиновое и скипидарное, для стирки очень грязного и требующего дезинфекции белья, — вздорожало до 15 рублей за фунт.
Радушнее других встречали его каждый день три аптекаря-еврея. Едва завидев низко надвинутую на брови чёрную аловерхую папаху и торчащий из-под неё орлиный нос, вопрошали, не уступая в нежности дверному колокольчику: «Ах, зачем господин офицер так редко заходит?» И растягивали дрогнувшие губы в улыбку.
Красные выгребли из аптек всё, что нашли, но и припрятать торговцы аптечным товаром ухитрились немало. Нашлось всё: карболовая и борная кислота, камфорный и чистый спирт, марганцовка и перекись водорода, гигроскопичная вата и марля, хвойный экстракт, тальк и рисовая пудра, вазелин и вазелиновое масло, высшего сорта зелёное медицинское и олеиновое мыло петроградских заводов «Якорь» и «Мартинелли», сироп из клюквы и шиповника... И продавали всё дешевле, чем другим покупателям: первыми пронюхали, для кого. А федосеевский лечебный портвейн № 51 отдавали почти даром — по 25 рублей за бутылку.
Расхваливали и навязывали ещё какие-то порошки от вшей, но Гаркуше они показались подозрительными. И оказался прав: доктора сочли их в лучшем случае бесполезными.
И хотя от прежнего обилия и разнообразия аптекарских товаров остались одни воспоминания, самое необходимое — иногда по пузырьку или коробочке с одной аптеки — найти удавалось. Не находил в ближайших двух — сразу загорался злой решимостью весь город обегать и перевернуть, но добыть. И добывал.
Хоть так совесть успокаивал.
Терзать стала нещадно, вроде вцепился в загривок злющий волкодав: не уберёг Петра Николаевича от заразы, и с каждым днём ему всё поганее... И как теперь Ольге Михайловне в очи глянет? Вот кто совсем не высокородничает. И генеральше Юзефович, важной, как барыня, с ней не четаться... За одни зарайские полусапожки столько раз спасибо сказала, сколько ему за всю жизнь услышать не довелось. Так в Петровском купил ей на свои деньги гостинец на Рождество — резиновые предохранители для высоких каблучков, в аккурат для тех полусапожек. Месяц с лишком возит в седельной суме. Но как теперь дарить? Не до каблучков ей станет, сердешной...
Набегавшись по базару, лавкам и аптекам, торопился в особняк. Бережно выгружал на кухне из вещевых мешков, своего и конвойцев, бутылки с молоком и кумысом, кульки и свёртки с прочим съестным. Передавал доктору аптекарские товары. И сразу навязывался генеральше Юзефович с помощью. Если была в ней нужда — живо переобувался в домашние ноговицы и менял чёрную черкеску на белый докторский халат.
Если нет, перво-наперво спускался в подвал: проверял, исправно ли работает котёл водяного отопления, мерил глазами угольную горку и поленницу — прикидывал, не пора ли интендантам привезти ещё угля и дров. Потом, тихо шлёпая по полу чуть влажными шерстяными носками, обходил весь особняк — по второму этажу крался бесшумно, как вор — и щупал батареи... И только убедившись, что греют жарко, спускался в кухню, где бережно извлекал из шкафа-ледника солёное свиное сало и кинжалом нарезал толстые ломти — бело-розовые, с широкими багровыми прожилками мяса...
В ночное время, самое беспокойное, в его помощи нуждались больше: менял в пузыре подтаявший лёд на свежий, выносил подкладные судна, переворачивал командующего во время протирки камфорным спиртом, закутывал в мокрую простыню, катил койку и подливал в ванну холодную воду Нарзана...
Пренебрегая указанием Ушинского почаще выходить в сад и дышать свежим воздухом, первые пару дней только выскакивал на полминуты перекурить. Доставал из пачки надкуренную папиросу, поджигал торопливо. Глубоко затянувшись два-три раза, гасил о мозолистую ладонь и прятал обратно в пачку.