и «похитительница воды». Вода поднялась до линии. Потрачена почти половина отведенного времени! Он овладел собой, хотя Мильтиад выглядел встревоженным, а его писцы опустили головы к бумагам, чтобы не встретиться взглядом с одним из тех, кто был там.
– Герои Марафона вышли на этих семидесяти кораблях. Сорок или пятьдесят на корабль – все добровольцы. Три с половиной тысячи из тех, кто сражался на моей стороне, когда море расцветало розовым и красным, а тела бились о мои ноги. Они тоже были афинянами, все до единого. И все, кроме двенадцати сотен, погибли. Это трагедия, которая обеднила и ослабила нас. Если персы снова придут завтра, мы не сможем послать десять тысяч им навстречу. Не сегодня. Если прибудет их флот, мы не сможем выставить корабли на их пути, чтобы защитить Афины от вражеской высадки. Мы слабы в этом году – из-за высокомерия одного человека. Возможно, Мильтиад в своей гордыне думал, что не может проиграть. Возможно, он слишком мало думал о городе Афины, который вознес его, поэтому не возражал, чтобы этот самый город был раздет и брошен обнаженным и испуганным – из-за его действий. Вот результат!
Ксантипп поймал себя на том, что смотрит на присяжных так, словно обвиняет, и что некоторые отводят глаза. Он попытался смягчить взгляд, напомнив себе, что должен завоевать их расположение, а не разглагольствовать перед ними. Расхаживая взад и вперед по огромной скале, он увидел, что за огороженной веревкой территорией собралась немалая толпа слушателей и что некоторые рискуют упасть с отвесного края Ареопага. Он понимал, что их привела сюда потребность услышать все своими ушами. Ксантипп даже не удивился, обнаружив в этой толпе Фемистокла. Конечно, он не мог не прийти, ведь он тоже был на поле Марафона и видел, как таяли его ряды под натиском элитных солдат Персии, тех, кого царь называл «бессмертными». Видел он и то, как бездействовал в это время левый фланг.
Ксантипп едва взглянул на Фемистокла, но связь все равно установилась. Они знали друг друга – и Фемистокл знал, почему звучат обвинения.
В толпе зрителей не было видно Аристида. Человек, на которого Ксантиппу действительно хотелось произвести впечатление, отправился на какой-то другой суд. Досадно и обидно, но надо помнить о том, что долг выше чувства и Аристид был для него образцом.
Ксантипп еще раз заглянул в урну с водой и прикусил губу. Ему так много хотелось сказать, но нехватка времени заставляла быть кратким.
Он заговорил снова, но уже тише, так что сидевшие сзади наклонились вперед, чтобы слышать слова за шумом ветра.
– Мы, греки, понимаем высокомерие. Эта опасность угрожает всем людям, но особенно нам с нашими достижениями. Это искушение и соблазн – делать больше, рисковать больше, пробовать еще и еще раз. Разве боги не любят нас? Разве мы не великолепны? Разве нам достаточно одной победы? Это тот самый голос, который соблазнял Мильтиада. Мы приветствовали и превозносили его – и он упивался нашим восхищением, и ему все равно было мало.
Ксантипп с облегчением вернулся к подготовленному тексту. Он почти развернул список, но соблазн говорить не по написанному был велик, и рука замерла. В какой-то момент он с горькой иронией осознал, что все сказанное им относительно высокомерия и искушений применимо и к нему самому. Он вздохнул и развернул свиток в нужном месте.
– Я представлю вам капитана Аркея с военного корабля «Дельфин» и гоплита с корабля, весьма кстати названного «Справедливость». Вы услышите рассказ о высокомерии Мильтиада, о высадке, совершенной без проведения надлежащей разведки и обернувшейся бойней. Вы услышите, как жажда славы одного человека вырвала сердце нашего флота. И потом я попрошу вас о самом суровом наказании, соразмерном утопленным богатствам и потерянным жизням.
Он снова сделал паузу и склонил голову. Словно в ответ, вода хлынула из отверстия в нижней урне – его время истекло. Ксантипп кивнул магистрату, который сидел, ошеломленный услышанным. Он смахнул пот со лба и вытер ладонь о полу хитона – ткань потемнела.
Ксантипп вернулся на место, и Эпикл наклонился к нему:
– Молодец! Хорошее начало.
– Посмотрим, – сказал Ксантипп, чувствуя, как колотится сердце и кружится голова.
Гордыня действительно опасна, понял он. Она как крепкое вино в крови, когда другие взирают на тебя с благоговением.
Ксантипп посмотрел туда, где заметил Фемистокла, и, поймав его взгляд, кивнул. Фемистокл ответил тем же.
Рабы снова наполнили урны с водой, когда со своего места поднялся Мильтиад. Он был очень бледен, и его плоть больше походила на мертвый мрамор, чем на что-либо живое. Даже в утренней прохладе он уже вспотел. Одежда, которую он носил, достигала бедер, так что все обратили внимание на повязки из плотной ткани.
Ксантипп не видел саму рану, но вся нога выглядела опухшей и потемневшей над и под повязкой, как будто загнивала изнутри. Он невольно вздрогнул при этой мысли, вспомнив, что видел похожее раньше, когда рана переставала кровоточить и покрывалась какими-то зловонными выделениями, после чего оставалось только резать. Обычно все заканчивалось смертью. Вот почему раны заливали вином и прикладывали к ним мокрый хлеб в качестве припарки, удаляя гной по мере его появления.
Опираясь на костыль, Мильтиад стоял перед присяжными, которым выпало решить его судьбу. Расхаживать взад и вперед бывший архонт не собирался и потому, откашлявшись, начал говорить.
Ксантипп подался вперед, чтобы не пропустить ни одного слова. Он заметил, что сын обвиняемого пристально смотрит на него, пытаясь пригвоздить полным ненависти взглядом. У Ксантиппа не было времени на юношескую злобу.
– Да, я стоял на Марафоне, как вы слышали, – сказал Мильтиад. – Я стоял рядом с Ксантиппом, который сейчас выдвигает это обвинение…
Он сделал паузу, и Ксантипп услышал, как хрустнул свиток папируса в сжавших его пальцах. Если бы Мильтиад заявил, что Ксантипп не подчинился приказу в бою, тот встал бы и обвинил этого человека в предательстве. Будет большая неразбериха, но Мильтиад этого не переживет.
– Он хорошо сражался в тот день, хотя шансы были не в нашу пользу. Как и Фемистокл и Аристид, которые держали центр. Как и Каллимах, который перед смертью возглавлял правый фланг. Мы стояли, как афиняне, рядом с платейцами. Мы выстояли против стрел, копий и мечей – не буду вспоминать. С тех пор я несколько раз просыпался в поту оттого, что во сне снова переживал тот бой! Вызвала ли у меня гордость наша победа? Конечно да. Было ли с моей стороны высокомерием просить флот для преследования наших врагов? Я так не думаю. Нельзя было оставлять персов в покое, чтобы они укрепились и набрались сил. Да, я проиграл битву на острове Парос. Я высадил там наших людей, хотя мне сказали, что остров поклялся в верности персам. Я не утверждаю, что у меня нет недостатков; я лишь говорю, что при принятии решения случаются и ошибки. Люди выступают, не дождавшись приказа, или медлят, когда им следует идти вперед. Если они люди чести, то, как и я, сожалеют о своих промахах.
Он посмотрел на Ксантиппа страшными, воспаленными и покрасневшими глазами, как будто в нем самом бушевала лихорадка.
– Вы сидите здесь, на прохладном камне, и судите о моих решениях, а я принимал их под грохот волн, когда мои люди смотрели на меня в ожидании приказов. Вы представить себе не можете, каково это – быть там. Думаете наказать меня за потери? Каждый день меня наказывают мысли о людях, которые утонули, о друзьях, которых убивали, когда те боролись за свою жизнь. Да, я поступил опрометчиво…
Он спохватился, осознав, что переступил черту, признав собственную вину.
По толпе собравшихся прошел шепот.
– Я предпринял высадку на основании того, что знал тогда. Рискнул и… проиграл. На поле Марафона я выиграл; на Паросе я проиграл. Такова жизнь стратега и архонта – жизнь вождя. В конце концов, все, о чем можно просить, – это чтобы побед было больше, чем поражений. Это все, что я могу предложить.
Он безнадежно махнул рукой, и его лицо исказила гримаса. Чужие суждения были недостойны даже его презрения. Ксантипп с недоверием наблюдал за тем, как Мильтиад возвращается на свое место с помощью сына. Неужели болезнь так ослабила его? Похоже, он сказал в свою защиту все, что хотел, и теперь сидел, склонив голову и уставившись в никуда, тогда как нанятые им писцы суетились, пытаясь привлечь его внимание.
Магистрат тоже, казалось, ожидал большего. Время еще не истекло, вода не излилась из нижней чаши. Он молча развел руками и вопросительно огляделся, а когда никто не ответил, наклонился к одному из судебных писцов и шепотом отрывисто спросил о чем-то.
– Стратег Мильтиад? Ты будешь вызывать свидетелей в свою защиту?
От самого стратега ответа не последовало, но его сын медленно встал.
Кимон был прекрасным молодым человеком, хотя Ксантипп его не знал. Восемнадцатилетний юноша наклонился, чтобы поцеловать отца в обе щеки, затем обратился к присяжным. Ксантипп взглянул на водяные часы, уточняя время.
– Мой отец служил Афинам всю свою жизнь, отдавая городу всего себя, свою кровь и свое серебро. На суше и на море. От нашего имени он проводил кампанию в Ионии, из-за чего годами не видел семью. В его отсутствие мы заботились о том, чтобы кормить людей, давать им хлеб и вино. Все это время мой отец Мильтиад рисковал жизнью, сражаясь против персидских армий. Марафон – его величайшее достижение, незамутненное, незапятнанное. После этого море, боги и решительный враг нанесли ему поражение. Посмотрите, какую рану он принял за нас, и она еще может убить его! Вы вообще знаете законы? Если вы должны наказать мою семью после нашей долгой службы, пусть это будет штраф, который мы можем выплатить, но не смерть, не изгнание! Мой отец – герой Афин. Мы обязаны ему всем.
Молодой человек сел, раскрасневшийся и злой. Ксантипп подумал, что резкий тон сына, скорее всего, не пошел на пользу отцу и не расположил к нему судей, но давать руку на отсечение, что это именно так, он бы не стал. Между тем Мильтиаду стало заметно хуже, и он уже едва не падал, временами как будто теряя сознание, но ему приходилось терпеть. Голосование должно было пройти в любом случае.