В комнату вошел Эпикл. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего.
– Ты слышал? – спросил он и, не дожидаясь ответа – было очевидно, что Ксантипп ничего не знает, – продолжил: – Мильтиад умер. В первую ночь в тюрьме. Нашли уже окоченевшим около часа назад. Лекари говорят, что не выдержало сердце. Его сыну уже сообщили.
– Из-за раны? Лихорадка?
– Возможно. Конечно, и рана сыграла роль. А еще тюрьма и штраф, способный разорить и богатую семью. Кто ж знает? Фемистокл предполагает выступить на его похоронах.
– Разумеется.
Ксантипп задумчиво потер подбородок. Эпикл настороженно наблюдал за ним.
– Как ты узнал, что я здесь? – внезапно сказал Ксантипп.
– Мне сказали. Сначала я отправился в поместье. Агариста была… расстроена чем-то. Сказала, что ты здесь, вот я вернулся. Кажется, вы с ней еще не поладили.
– Еще нет, мой друг. Дело слишком серьезное, чтобы обсуждать его с тобой, по крайней мере сейчас.
Ксантиппа ужасала сама мысль о том, чтобы делиться с кем-либо интимными подробностями своего брака. Ему казалось, что знание этих подробностей дает другому власть над ним. Впрочем, Эпикл, достаточно хорошо зная друга, откровенности от него не ждал.
– Что касается Мильтиада, то я думаю… Думаю, я рад! – сказал Ксантипп. – Я просил для него смерти – и вот она. Он предложил городу огромный штраф, на который мы будем претендовать. Мы ведь имеем право требовать штраф?..
Эпикл кивнул.
– Если Кимон не хочет отправиться в изгнание, он заплатит. Хотя, полагаю, имея пятьдесят талантов, можно и в изгнании жить вполне сносно. Думаю, ему будет досадно расставаться с богатством, но он же не знает, что сделал его отец, а Мильтиад действительно обошелся городу в сотни тысяч драхм. С него причитается.
– Послушай, я думаю, тебе следует сделать самое серьезное лицо, если ты выйдешь из дома, – предупредил Эпикл, глядя на заметно повеселевшего друга. – Друзья Мильтиада будут наблюдать за тобой, ждать, что ты станешь хвастаться или насмехаться. Не вызывай их гнев, мой друг.
– О, я буду серьезен, строг и исполнен достоинства, – пообещал Ксантипп, хотя в глазах у него прыгали смешинки. – Должно быть, боги действительно капризны. Сегодня они улыбаются мне.
Он торжествующе взревел, удивив Эпикла, который все же не удержался и ухмыльнулся.
Ксантипп помахал в воздухе одной рукой, а другую прижал к губам, продолжая, однако, смеяться.
– Это все, клянусь. Больше не буду. Ты придешь в купальни? Думаю, что сегодня, как только новость распространится, состоится что-то вроде заседания экклесии. Хочу быть к тому времени чистым и сытым.
– Я уже съел хлеба с вином, – ответил Эпикл. – Если не возражаешь, пройдусь и оценю настроение города. Встретимся на Пниксе.
Глава 19
Стоя над телом своего отца, глядя на холодную плоть, Кимон покачнулся. Полупустой мех с вином свисал с руки, как зарезанный ягненок. От молодого человека несло кислятиной и рвотой; в небольшом помещении запах ощущался особенно сильно. Он долго стоял так, молча, неподвижно, и никто не осмелился сказать ему хоть слово. За стенами комнаты домашние терпеливо, лишь изредка перешептываясь друг с другом, ждали, когда же наследник попрощается с умершим, но не решались прервать его бдение.
Ошибки быть не могло, смерть сама присутствовала здесь. Кимон слышал от других утверждения, что это похоже на сон, что их близкие как будто выдохнули и замерли, отдыхая. Мильтиад присоединился к теням не так легко. Разлученный со своей семьей и друзьями, находясь за запертой дверью, он ушел из мира живых в бреду и боли.
Кимон протянул руку к холодной руке, той, что когда-то обнимала его, ерошила ему волосы. Он больше не услышит голос отца – ни в похвале, ни в раздражении. Не услышит ни единого слова. Жрец Аида пришел благословить тело и отправить душу в сохранности своему хозяину. Этот человек ждал в дверях, демонстрируя нетерпение. Возможно, он повидал слишком много смертей и уже не мог даже понять, что такое потеря. Рыбакам наплевать на свой улов – это Кимон знал. Он уже прошел мимо жреца, когда входил в комнату, или, вернее, священник отступил с его пути. В Кимоне, когда он сильно выпивал, было что-то неумолимое, безжалостное.
Храм Афины на Акрополе послал верховную жрицу почтить память Мильтиада. Она стояла с другой жрицей, помладше, – по-матерински заботливая женщина с посохом в руке и веткой зеленых оливок. Когда жрец Аида наклонился и что-то пробормотал, она строго покачала головой. Мать Кимона и ее сестры также были здесь; им предстояло вымыть и прибрать тело. Вместе они стояли группой в осторожном, внимательном молчании, как актеры, готовые выйти на сцену.
Отчасти поэтому Кимон целую вечность не двигался с места. Отца эти женщины раздражали. Теперь они должны были омывать его, смотреть на него, а он, мертвый, не мог ничего сделать, не мог защититься от их острых, все подмечающих глаз и выносящих всему суровую оценку мыслей. Вот это и удерживало Кимона в комнате, где он охранял Мильтиада после смерти, раз уж не смог защитить при жизни.
Потянув за кожаную затычку, Кимон влил в горло еще вина, чувствуя, как оно выливается наружу и сбегает по груди. Он рыгнул, и горе колыхнулось в нем, будто он был берегом, а потеря – большим приливом. Моментами он не чувствовал вообще ничего, только смотрел на темно-желтый воск отцовского лица и видел лишь смерть, а не того, кто научил его владеть луком и мечом, кто наставлял его в обязанностях мужчины. Мильтиад одержал победу при Марафоне, спасая город от персидского нашествия. Каждый мальчик считает своего отца героем. Однако Мильтиад действительно был одним из них.
– Люди любили тебя тогда, – пробормотал Кимон срывающимся голосом.
Он вспомнил, что должен кое-что сделать, выполнить некий долг, о котором ему сказал жрец, – и покачал головой. Не будет он плакать, не сейчас, когда за ним наблюдали столько глаз из-под опущенных бровей. Еще пустят слух, что сын полководца плакал, как женщина. Нет, не дождутся. В течение двух этих дней, от обряжения до похоронной процессии следующим вечером и даже погребения на большом кладбище за городской стеной, за ним будут наблюдать. Кимон это знал. Он был главой семьи и наследником великого афинянина.
Юноша снова выпил, наполняя рот тонкой струйкой и жадно глотая ее. Он был рыбой, плавающей в вине, и от этой мысли едва не задохнулся, так что пришлось прислониться к мраморному гробу отца, пока не утих кашель. Желудок наполнился горькой желчью, которая уже испачкала тунику. Уловив запах рвоты, он в какой-то момент подумал, что воняет от него, но отмахнулся от этой мысли и снова поднял мех. Заглушая нестерпимое горе, он пил и пил – так много, что окрасились зубы.
Когда Кимон похлопал отца по руке и на мгновение сжал ее, она была холодной и жесткой. От этого прикосновения у него по спине побежали мурашки, и он задрожал, держа отцовскую ладонь в последний раз.
– Я окажу тебе все почести. Я позабочусь о тебе, куриос, – пообещал он.
Титул вполне подходил Мильтиаду. Кимон думал, что герой Марафона не может сломаться. Но сейчас в этой комнате он чувствовал запах гнили, идущий от все еще раздувшейся и воспаленной ноги с багровыми венами, прорезавшими здоровую плоть. Рана под повязками загноилась, несмотря на то что лекари не мешали ей кровоточить и обмакивали тряпицы в мед. Иногда боги забирают даже сильных мужчин. В подземном мире бог царства мертвых Аид принимает как достойных, так и недостойных. Все переправятся там через реку.
Эта мысль напомнила кое о чем, и Кимон, порывшись в мешочке, отыскал золотую монету с изображением персидского лучника на мягком металле. Он открыл отцу рот и сунул монету за щеку, поморщившись, когда она глухо звякнула, ударившись о зубы. Попытка закрыть рот не удалась – он снова открылся, – и на глаза Кимона навернулись слезы. Видеть это движение было неприятно, хотя он знал, что мертвые могут рыгать и дергаться. Отец рассказывал об убитых в бою, которые могли внезапно сесть спустя несколько часов, наводя ужас на окружающих. Жизнь отчаянно сопротивлялась смерти.
Кимон зажал отцовский рот рукой и удерживал его закрытым, как будто пытался задушить мертвеца. При этом он беззвучно рыдал, изо всех сил пытаясь дышать, как будто подавился костью. Когда он убрал руку, челюсть застыла и уже не падала. Он отступил, тяжело дыша и понемногу овладевая собой. Женщины будут стенать и выть – такова их роль. Ему же должно оставаться спокойным и строгим, хотя вино гуляет в крови и тошнота подступает к горлу. Кимон знал, что в ближайшие дни будет видеть сочувствие на лицах встречных, пока Мильтиад не окажется в семейной усыпальнице. Конечно, обвинитель его отца не будет при этом присутствовать. Ксантипп не осмелится присоединиться к процессии. Кимон стиснул зубы при этой мысли. Если же все-таки появится, прольется кровь. Честь требует…
Порыв приветствий и благодарностей, донесшийся из соседней комнаты, возвестил о приходе Фемистокла. В приглушенном голосе матери прорывалось восторженное благоговение. Стоя у тела и держа ладонь на руке отца, Кимон выпятил нижнюю губу. Он не хотел, чтобы посторонний стал свидетелем его личного горя. В комнате была еще одна дверь, через которую можно было выйти в сад, но он не мог бросить отца.
– Я не оставлю тебя, куриос. Я буду с тобой.
По какой-то причине эти слова вызвали новый прилив горя. Пришлось приложить немало усилий, чтобы не сорваться и не разрыдаться, как ребенок.
Кимон вытер глаза, когда Фемистокл вошел в комнату, неся с собой аромат лета и дыхание теплого воздуха снаружи.
– Спасибо, что оказал честь моему отцу, – сказал Кимон вместо приветствия.
Он знал, что говорит невнятно, и комната плыла перед глазами. Впрочем, Фемистокла переполняла собственная печаль. Выйдя вперед, он встал рядом, и теперь они оба смотрели сверху вниз на Мильтиада.
– Он был великим человеком, – сказал Фемистокл. – Он спас нас всех, всех до единого.
Кимон кивнул и ощутил прилив благодарности. Повинуясь импульсу, он передал Фемистоклу мех с вином, и тот уверенно направил струю в горло – вино лилось, кадык ходил вниз и вверх. У Кимона от удивления брови полезли на лоб. Наконец Фемистокл крякнул и возвратил мех.