Он перевел дух.
– Мы направим наш флот туда, где он сможет использовать весла, тараны и силу оружия. Подобно копью, брошенному, чтобы убить бегущего человека, мы отправим их на дно морское. И в конце концов все будет зависеть от экипажей. Вы знаете это лучше меня. Когда начнется сражение, ваши корабли будут предоставлены самим себе; они будут охотиться, как ястребы и леопарды. Протаранив одного врага, вы отступите быстрее и аккуратнее, чем те, у кого гребцы-рабы. Вы захватите их суда и окрасите красным их палубы, а потом сожжете их и двинетесь дальше! Будет ли тогда важно, кто привел вас на битву – спартанец или афинянин? Вы все равно будете знать, что я за всем смотрю!
Теперь получилось лучше. Он снова потянул за палец, боль усилилась, пока сустав не встал на место, и облегчение нахлынуло волной. Больно будет еще несколько дней, но это было нужно. Еще так много предстоит сделать. Персы все-таки двинулись. Они больше не пытались скрывать свое присутствие во Фракии и Македонии, где были созданы и охранялись огромные продовольственные склады. Более того, имперский флот вышел под парусами и на веслах. Каждый день поступали новые сообщения, и внезапно, после стольких лет, времени стало не хватать.
– Я призываю ко внеочередному голосованию. Как и подобает во время войны. Я не могу сделать это в одиночку. Мне нужны опытные вожди, опытные стратеги. Мне нужен Аристид…
Шум толпы в одно мгновение утроился, и Кимон бросил резкий взгляд в его сторону. Фемистокл выдержал этот взгляд, не отступил, хотя сын Мильтиада стоял так, словно его огрели дубиной, явно ошеломленный.
– И мне нужен Ксантипп! – взревел Фемистокл. – Я созываю внеочередное голосование – отменить изгнание, чтобы вернуть их домой.
Он видел, что Кимон идет к нему, и не отстранился, когда молодой человек взял его за руку. От него несло вином, но он не шатался и не моргал, стараясь справиться с какими-то сильными эмоциями. Это говорило в пользу сына Мильтиада.
– Они действительно нужны тебе? – спросил Кимон.
– Да. В мирное время я бы преспокойно обошелся без обоих. Ты представляешь, чего мне будет стоить их возвращение домой? Какой это удар по моей гордости? Но ради спасения Афин! Когда грядет война! Они сражались вместе с твоим отцом при Марафоне. По сравнению с этим моя гордость – просто тряпка. Мой город куда важнее.
Кимон кивнул и даже, тронутый этими словами, хлопнул его по плечу. Жест небрежного превосходства, но Фемистокл не попытался уклониться. Молодой человек снова удивил его.
Шум толпы усиливался, напряжение могло разрядиться дракой. Скифские стражники переминались поблизости, всем своим видом напоминая горячим головам о своем присутствии.
– Аристид и Ксантипп, – тихо сказал Кимон. – Они могут и не прийти. Если поверят, что ты стоял за их изгнанием.
Фемистокл горько улыбнулся. Он противился этой идее, но то, что относилось к ним, относилось и к нему.
– Насколько я знаю Аристида, он будет разбираться в каждом шорохе воспоминаний, пока не получит результат, удовлетворяющий по крайней мере его самого. Тем не менее они афиняне, Кимон, и Афины находятся под угрозой. Остальное не важно. Ни закон, ни моя гордость и уж точно ни их. Они вернутся. Должны – потому что нужны нам. А теперь помоги мне выиграть это голосование.
Глава 31
Солнце в долине палило нещадно. За месяцы тяжелого труда кожа людей прокалилась настолько, что напоминала темно-коричневое полированное дерево, особенно когда блестела от пота. У многих еще оставались шелушащиеся участки на голых плечах, с которых она снималась простынями. Они научились не обдирать ее, потому что более бледная под ней быстро покрывалась волдырями. Они работали, ели и спали, обернув вокруг пояса кусок ткани или натянув старый, грязный хитон. Они терпели, как солдаты, поднимали вертикально столбы и вбивали их в землю, пили воду, а затем обливались потом, а когда приносили еду, собирались под раскидистым платаном, чтобы пообедать. Жизнь была простая, и Ксантипп думал, что в ней, может быть, есть что-то благородное. Срубить дуб, распилить его на столбы, а затем утопить эти столбы по всему периметру огромного загона для скота – разве не почетная работа? Понаблюдав за распорядителем Пелием, когда тот объяснял задачу другому, Ксантипп присоединился к рабочей группе всего за две драхмы в день.
Пелий поначалу относился к нему настороженно, видя покрытые шрамами руки и привычки солдата. Однако Ксантипп работал так же усердно, как и любой из них, зарабатывая волдыри и занозы, а потом, долгими летними днями, и мозоли. Он погрузился в работу, оставаясь почти безмолвным с другими мужчинами. Ему не были нужны компаньоны или друзья. Другие, казалось, чувствовали в нем это и старались не досаждать. Один глупец, попытавшийся забрать у него миску с тушеным мясом, застыл, когда из ниоткуда появился и уткнулся в теплую плоть его паха нож гоплита. Бедолага с величайшей осторожностью вернул миску туда, откуда взял ее, хотя Ксантипп не сказал ни слова и даже не поднялся с места.
Жить собственным трудом – в этом была определенная гордость. Денег он зарабатывал немного. Они вполне могли поместиться в его поцарапанной, потрескавшейся мозолистой ладони, но они полностью принадлежали ему. Он мог бы попросить Агаристу ежемесячно присылать средства из семейных поместий, но предпочел не быть просителем. Есть вещи более ценные, чем серебро, и его гордость была одной из них. Как бы низко он ни пал, он не был ничьим рабом, которого нужно кормить и держать в тепле, как собаку.
В изгнании Ксантипп похудел и набрался сил. В первые два года он писал письма почти постоянно и долго пытался продолжать ту, прежнюю жизнь. Как мужчине провести десять лет вдали от дома? Вдали от семьи, своего города и всего, что он любит? К моменту возвращения в Афины ему исполнится пятьдесят – срок слишком долгий, чтобы просто переждать. Ксантипп решил, что нужно работать, поддерживать себя в форме и занимать чем-то свободные часы. На человеке без цели время виснет тяжким грузом. Раньше он не понимал, каким наказанием может быть избыток времени.
Агариста привезла детей всего один раз, через несколько месяцев после его отъезда. Поездка в ее изображении выглядела грандиозным предприятием, или, по крайней мере, она хотела, чтобы так оно и было. Ее жалобы на долгую дорогу послужили ему ясным предупреждением. Он поклялся не спрашивать снова, пока она не предложит. Конечно, она не предложила. Он не видел детей шесть лет. Арифрон почти готов участвовать в собрании. Елене скоро пятнадцать, а Периклу – тринадцать, почти четырнадцать. Такое невозможно представить.
– Держи ровно, – сказал Ксантипп.
Человек, ухвативший столб, имел обыкновение вздрагивать, когда опускался молоток. Он бы предпочел сам работать молотком, но Ксантипп не доверял ему, тем более что под молоток могли попасть его руки. Напарник не был немым, но, как и Ксантипп, говорил очень редко.
Снова и снова Ксантипп бил по столбу сверху, загоняя его в землю. Они уже протянули ограду на изрядное расстояние, держа направление на крестьянский дом вдалеке. Саму эту семью Ксантипп не видел. Он был просто рабочим, занятым своими мыслями и забывший обо всем на свете в этой жаре и тяжелом, монотонном труде.
Ксантипп вздохнул. Как всегда, он слишком много думал. Бывали моменты, когда он вдруг ловил себя на том, что целые дни пролетели совершенно незаметно, просто ускользнули. Это были всего лишь мгновения, а не великие океаны, которые он представлял себе. За время изгнания он сменил десяток разных работ: объезжал лошадей, ставил крыши, писал речи для жрецов в Коринфе, людей, которые не могли поверить, что человек, выглядящий как плотник, может так же хорошо составлять буквы, как любой храмовый писец.
– На сегодня все! – крикнул Пелий.
С ним никто не спорил. Они собрали лопаты и молотки, бросили инструменты на рабочую тележку и устало выстроились в очередь за серебряными монетами. Ксантипп получил свое вместе с остальными, почти падая с ног от усталости. Сможет ли он когда-нибудь ни о чем не тревожиться?
До его дома на окраине Коринфа был час ходьбы. Когда он добрался туда, ноги словно налились свинцом, и он брел почти как в тумане. Хотелось есть и выпить чашку вина. Или две.
На дороге стояла повозка, запряженная парой лошадей, рядом с ней ждали четыре вооруженных человека. В голове мгновенно прояснилось. Дверь была открыта! Ксантипп услышал, как скулила при его приближении собака. Рука опустилась к поясу, но там был только подрезочный нож с деревянной ручкой. Ксантипп поднял нож и взял на изготовку, прежде чем войти в дом.
Агариста была не к месту на его маленькой кухне. Он узнал ее, но все еще стоял ошеломленный. Нож с металлическим звуком выпал из рук, но Ксантипп даже не наклонился, чтобы поднять его.
– Агариста? – произнес он, уже скованный страхом. – Ты не предупредила, что приедешь.
Лицо у нее было осунувшееся и напряженное. Она кивнула.
– Это из-за детей? – спросил он. – С Арифроном все в порядке? Перикл? Елена?
– С ними все хорошо, Ксантипп. Я приехала забрать тебя домой. Собрание проголосовало.
– Прошло всего семь лет, – сказал он, пытаясь понять, что это значит.
Его взгляд скользнул ко второй женщине на кухне, молча наблюдавшей за ним, прикрыв ладонью рот. Его любовница Алия была из Коринфа. Муж скончался, оставив женщину в расцвете зрелости и с двумя детьми. Она-то сейчас и держала его собаку, хотя большой коричневый мастиф бился в ее объятиях, не понимая, почему его не пускают к хозяину. Ксантипп поднял руку, чтобы успокоить пса. По напряжению, царившему в этой комнате, он понял, что Агариста уже догадалась о роли женщины в его доме.
– Персы приближаются, Ксантипп. Я подумала…
К своему ужасу, Ксантипп увидел, как глаза жены наполнились слезами. Агариста поднялась с места и протиснулась мимо него на открытый воздух. Застыв как каменный, он остался в комнате с любовницей. Наконец, как если бы силы покинули ее, Алия опустила руку, и большая собака бросилась к нему. Ксантипп назвал мастифа Конис за пыльный цвет шерсти. Однако для любого грека это имя несло в себе и тень смерти, напоминание о людях, возвращенных в прах. Оно вполне подходило животному столь же свирепого вида, как и любое чудовище, когда-либо побежденное Гераклом.