Она даже растерялась.
– Я, Одноножка, ничем тебе не обязана. А вот ты мне – да. Я спасла твою жизнь, – последние слова она почти прошипела, сделав несколько шагов к Джо. Тот стоял, глядя на неё со странным выражением на своем смазливом лице. – Оставь меня! Оставь мне мою жизнь тут…
У Бога за пазухой. Под кубком Константина Великого.
– Да ты трусиха, – тихо и пораженно сказал Джо. Самсон безмолвствовал, перебирал бумаги, и Чонса чувствовала, что ему было неловко. Плевать. Девушка сцепила челюсти.
– Я кто угодно, но не трусиха.
– Разве? Разве ты не хочешь сейчас спрятаться? Брок мертв. Феликс скоро присоединится к нему. Наш мир… он в агонии! – Колючка в запале шагнул к ней, и, удивительно, но устоял даже без опоры, и внезапно оказался гораздо выше и значительнее её самой. Чонсу согнуло под яростным пламенем его решительности. – С тобой обращались жестко, но ты жива, сыта и здорова. Ключники в малефикорумах тоже, знаешь, не живут счастливо. Бринмор – твой дом, как бы ты не воротила свой нос.
– Не смейся надо мной, Джо, – огрызнулась Чонса. – Все, для чего вы нужны – это прирезать нас, стоит нам тронуться умом. Мы не в равных условиях, и не пытайся…
– Думаешь, это просто? – перебил её Джо. – Убить человека, с которым живешь бок о бок не один год? Да даже сто раз ты его бойся. Убить своего ребенка? Свою возлюбленную?
Его голос исказился, когда на этих словах Чонса глянула на него из-под ресниц. Он сжал губы и отвернулся. Мальчишка, вспомнила малефика. Двадцатидвухлетний мальчишка, вчерашний отрок, несдержанный и глупый.
– Давайте не будем выяснять, кому из вас хуже пришлось, Чонса, Джолант, – подал негромкий голос Самсон. Он собирал ветхие карты в кожух, не поднимал глаз – он вообще не любил смотреть в лица, чем разительно отличался от Чонсы. Та всегда вглядывалась в сумрак чужих зрачков, будто испытывая чужую смелость. – У человека, который ждет вас в Сантацио, есть больше информации о произошедшем. Он – ученый, медик, как и я, но куда как более талантливый…
– Сантацио? – резко проговорила малефика. – Мы отправляемся в Шор?
Джо спрятал усмешку – и девушка разозлилась сама на себя за это глупое, поспешное согласие, вырвавшееся в форме вопроса.
Она не собиралась уходить из Ан-Шу. Но она же всегда хотела сбежать в Шор. Говорят, южане восхищаются малефиками, считают их проклятие даром, и боятся только северных – диких и голодных до крови.
– Все так, – чинно кивнул Самсон, поправляя очки на переносице. – Нанна проведет вас. Вместе с новорожденным и его матерью.
Это его крик она слышала на днях?
– А что не так с ребенком? Он малефик?
– Родился с мутацией. У него… Хм, как сказать. Он как ты, Чонса.
– Шестипалый? – удивилась девушка. Мутации редко повторялись. Природа была и осталась ироничной и богатой на выдумку стервой. Но Самсон кивнул, и девушка коротко хмыкнула. Вот как. Интересно.
Старательно игнорируя Джо, девушка прошла к окну и повернулась к небесной червоточине. Медленно выдохнула, успокаиваясь, и позволила мыслям и вопросам течь свободно, не останавливаясь подолгу ни на одной из них.
Кто открыл небеса? Это было в древних текстах. Кто озвучил пророчество? Кто его написал? Кто говорил мне про это? Вспомнить бы?
О чем говорил Феликс еще тогда, в прошлой жизни? Какие мрачные предзнаменования?
Наступит ли рассвет, появится настоящее солнце, взойдет ли сквозь этот небесный шрам? Взойдет ли скорцонера, цикорий, ромашка?
Что с теми тварями? Сколько потребуется им еще времени, чтобы расползтись по всему континенту, через всю Леозию, от Бринмора в ближайший Ларэйн и Сугерию, до отдаленных провинций Киры? Можно ли их остановить? Убить? Подчинить?
Малефики стали распространять чёрное безумие во сне? Но я – нет. Почему? Стали ли мы сильнее? Если да, то почему? Как мы связаны с Марвидом и легендой про святого Малакия? Что знал Лукас?
Волчий век, твой век, Волчишка.
Лукас мертв. Мертв Лазло, мертва Алисия. Кейлин жива. Хвала богам. Феликс жив. Старая больная курица, а жив. А Брок – нет.
Мир в агонии. Мы были там, когда его сотрясла первая предсмертная судорога. Йорф. Что в Йорфе? Надо вспомнить.
Неужели Джо думает, будто это можно исправить? Он может что-то сделать? Нет, невозможно.
Может, шорцы знают? Я смогу поговорить с южными малефиками. Смогу попросить их протекции. Примут ли они меня после всего, что я сделала на войне?
Да брось, Волчишка. Где угодно будет лучше, чем здесь. Ан-Шу – прекрасное место, давшее мне надежду, но Ан-Шу – все еще Бринмор. С его законами, где я – преступница. Но стоит пересечь границу, замазать лицо белилами, и…
В Сантацио легко потеряться. За мной будет присматривать калека. Один тёмный переулок – и он меня никогда не найдет.
Главное – попасть туда.
Я буду скучать по Миндалю. Нужно будет взять с собой его ошейник.
– Когда отправляемся?
И вот, начало казаться, словно вся её жизнь – это один длинный тракт с разномастными тавернами в стороне от дороги. Волка кормят ноги, вспомнила Чонса, но её всю жизнь кормили ключники и собственные способности. Год пролетал за годом, взрослели слуги, приносившие им одни и те же заказы, менялись только сезоны и сила головной боли. Сейчас она стала почти невыносимой. Узнав об опасности дремы, Чонса решила больше не рисковать, тем более что под ударом могли оказаться невинные. Один из них, закутанный в пеленки и шкурку ягненка, визжал половину пути так, что малефика перестала умиленно улыбаться этому и начала скулить, стоило ему снова заорать.
Самсон сделал им королевский подарок: пожаловал одежду, лошадей и крытую повозку, в которой путешественникам пришлось соседствовать с молодой овечкой и козой. Нанна уверенно правила. Лошади были странные, низкорослые, мускулистые, похожие на мулов, головастые и одной масти, рыжеватой, лохматой и с черной короткой гривой. Эти бестии не слушались никого, кроме Нанны и, удивительно, но – Джо. Он ехал отдельно. Ни дороги, ни чего-то похожего на неё не было, поэтому Чонса разрывалась между двумя чувствами: завидовала ему и опасалась того, что шорка понятия не имеет, куда их везет. Разве можно разобраться? Вокруг – долина, буро-зеленая трава, осколки сизых камней там и тут, на них телегу крытую подбрасывало до стука зубов и нового залпа воя младенца. Название этому месту дали еще кочевники – Даргаав. Нанна сказала, что это значит «Привратник». Удивительно, как много языков, включая мертвые, она знала. Особенно учитывая, что Нанна не умела чисто говорить на бринморском.
Чем дальше был Ан-Шу, тем больше это местечко в горах казалось сказочным, а произошедшее там – не более, чем сном. Зато ошметки письма были реальными, их мозаика лежала в чудом сохранившейся во всех странствиях шкатулке. Её край был изгрызен. Чонса провела по зазубринам от щенячьих зубов пальцами и поняла: скучает по Миндалю. Она попросила Лилибет присматривать за щенком, и та кивала со слезами на глазах. Когда они уезжали, Миндаль рвался из её рук и плакал. Малефика пообещала себе вернуться, а до тех пор обмотала вокруг узкого запястья тканый ошейник с хитрым узором.
Изо дня в день: блеяние козочки, лезущая в лицо мордой овца, конская вонь, бурая трава, детский плач, скачка по камням, свист стрел – Джо преуспел в тренировках, и они каждый день ели жесткое заячье мясо, а Чонса – бобовые лепешки, – чавканье, дорога, скрип колес.
Вид изменился всего пару раз.
Первый – когда заболела мать младенца-малефика, резко и сильно. Чонса осмотрела её, но ничего не могла сделать, только усыпила прикосновением к виску. Нанна сварила несколько микстур, большая часть которых так или иначе была похожа на хул гил, и несла лишь забвение. Если бы не козочка, младенец бы умер от голода.
Когда аншурка пришла в себя, первое, что она сделала – попыталась свернуть шею своему дитя. Чонса чудом смогла вырвать ребенка из её рук. Убить младенца не вышло, и тогда мать выхватила из-за пояса возницы нож и тыкала лезвием себе в горло, пока не упала бездыханной. Нанна не успела помочь – останавливала разбушевавшихся от крика коней. Чонса прижимала ребенка, зачем-то закрывала ему ладонью лицо. Джо запрыгнул в обоз уже когда овечья шкура была запачкана красным.
Они похоронили её, вырыв неглубокую яму и заложив тело камнями. Джолант, присев у могилы на колено, читал молитву. Чонса прижимала ребенка к груди, где в черные кольца свивалась горечь. Она подумала, что проклята, и вовсе не из-за своего дара, это наказание было другого рода: спасать, обнимать и давать имена чужим детям, будучи лишенной радости делать это со своей безобразно визжащей кровью и плотью.
Этого, шестипалого, она бы назвала как-нибудь ласково, мягко. Например, Лазло. Хорошее имя. Хороший человек.
– Это чёрное безумие, верно? – тихо спросил Джо. – Это младенец… младенец сделал это?
Чонса не хотела думать над этим. И не хотела, но заглянула в черноту глаз Колючки. В них она прочитала дальнейшую судьбу этого шестипалого детеныша, что ждала его в протянутых мужских руках. Хруст шеи, вроде утреннего, когда стрела не убила зайца, и Джо быстрым движением избавил зверя от страданий.
Она недолго думала. Подала ему ребенка, но его перехватила Нанна. Горная ведьма зло зашипела, перекрывая плач:
– Проклятые брины! Жидкая, белая, слабая кровь! Трусы!
Болтливая Анна с тех пор стала молчаливой, будто чужой. Она и днем, и ночью не выпускала дитя, которое называла, мурлыкая песни своего народа, Хушем. Чонса часто слышала это слово на войне, и значило оно «Ярость». Странное имя для ребенка.
Второй раз вид разбавило яркое голубое сияние – на горизонте показалось море.
– Приехали, – процедила Анна. Их ждали.
Чайки и ласточки. Рыбацкая лодка с парусом, скорее даже маленький кораблик (малефика не слишком разбиралась в судоходстве).
Море, такое синее, такое огромное, что у Чонсы заслезились глаза. И мужчина в широкой шорской одежде, что радостно раскинул руки, едва завидев их обоз. Девушка вгляделась в незнакомца: молодое, бледное, худое и длинное лицо с огромными серыми глазами. Русые прямые волосы тяжело шевелились от налетающего на берег бриза.