Чонса томно вздохнула и привалилась к плечу Джоланта. Они были одного роста – девушка была высокой и плечистой северянкой. Шестипалая подняла на него мокрые ресницы:
– Понесешь меня на руках, доблестный рыцарь?
Джо отвел шею в сторону от малефики и стеснительно опустил глаза. Это мило, что он все еще смущается, а потом – раз, два, – злится на ее провокации:
– Ну нет. Топай!
Она могла бы оскорбиться, но разыгрывать спектакль не было сил – даже поднять руку, чтобы ткнуть пальцем в белую пустошь перед ними, оказалось тяжело.
– Лима в той стороне?
Гектор не мог оторвать взгляд от её указующего перста. Ему потребовалось трижды моргнуть, чтобы осознать вопрос.
– Д-да, там. Только тут дороги нет, нам придется обойти с другой стороны.
– Прекрасно! – кивнула Чонса, подобрала длинные полы черного шерстяного платья и вступила в сугроб, поглотивший её ногу почти до колена.
Сине-фиолетовый след. Дебби бежала где-то здесь, прижимала к себе несчастное дитя, которое тоже отберут, осквернят, а она не может позволить этому случиться. Чонса мотнула головой, сглатывая горечь.
О, Добрый бог и его Пророк, хотелось надеяться, что Брок и Джо даруют ей быструю и безболезненную смерть.
Западный Бринмор – земля полей и лугов, здесь нет непроходимых лесов и чащ, зато есть топи и чуть дальше, за Лимой, на границе с Соляными Графствами, торфяники. Летом они дымились – в жару испарениями, в невыносимую жару – плотным пепельным чадом. Лимское наводье было царством лис, зайцев, мышей и утопленников. Деревянные мостки уходили в землю раньше, чем успевали положить новые. До того, как брины облагородили эти места, здесь жили степняки, и их следы были стерты не до конца. Примерно в получасе ходьбы Чонса обратила внимание на косо торчащий из земли столб, издали принятый ей за одинокое старое дерево. Идол был испещрен знаками и рисунками. Она оперлась на него рукой, переводя дух, и почувствовала под ладонью угасающее тепло старой веры и резьбу, оформившую глубокие линии в мужской половой орган. Невольно Чонса вспомнила короткий отдых в Аэрне, и не смогла воскресить в памяти лица парнишки-шлюхи. Она запомнила только свою мысль про то, что Джо смотрелся бы не хуже на его месте: с тонкими золотыми цепочками, оттеняющими смуглую кожу, с узкой талией, с жёсткой усмешкой. Она представляла его нежащимся в дорогих шелках и поедающим персики. От этих дум ей стало немного теплее. Славно. Не хватало еще простудиться, в такой-то сырости. В голенища набилось снега, подошвы вымокли в непромерзающей болотной жиже. Спутникам было не легче, но они стойко выносили любые неурядицы пути, лишь несчастный Гектор задыхался, как маленькая собачонка, сброшенная с вышитой подушечки в разгар охоты.
– Ах, мы так скоро, – хрипел он, – до самых Соляных графств дойдем. Госпожа малефика точно не решила нас погубить в топях?
В его ироничном вопросе иронии было с наперсток. Чонса не удержалась от широкой недоброй усмешки, вышло кровожадно, Гектор вздрогнул и его росомашья шубка пошла рябью.
– Вы могли бы остаться в монастыре, – заметил Брок. – И идите сзади. Вы не воин.
– Увы, господин Лима повелел мне проследить за исполнением приговора лично.
– Эта лавочница была так важна?
– Не она, – подала голос Чонса, переставляя ноги, – а девочка, которую лавочница украла. Давайте, милый Гектор. Скрасьте дорогу, расскажите, что здесь происходит.
– Госпожа! – Они тронулись в путь, и хриплое «жа-а-а» на выдохе напомнило звук, с которым спускают кузнечные меха. Снег хрустел под ногами громко и влажно. Гектору пришлось повысить голос, и тот стал тоненьким и звенящим. Чонса почувствовала запах его пота: миндальная пудра и розовое масло. Гектор был евнухом. – Клянусь именем Малакия, его милость не мог позволить черному безумию разгуливать по его землям!
– Что за девочка? – непонимающе нахмурился Брок, обернулся к служке и придержал его, оступившегося, за локоть. Со стороны выглядело по-другому, будто стиснул и подтянул к себе ближе. Чонса давно заметила: всё, что говорил старик, звучало как угроза. Всё, что он делал, напоминало прелюдию к насилию. Почувствовав это, Гектор тихо заскулил.
– Его милость в самом деле ожидал гостей. Ах, дражайшие, я не знаю, кого именно, но нам велели готовить покои… Лучшие, что есть в замке.
– Лучшие покои для какой-то девочки? Она что, его выродок?
– Вы что! Его милость – святой человек, он бы никогда не предал свою жену, тем более та недавно родила…
– Ну-ну, – хмуро протянул Брок и крикнул Чонсе, угрюмо продолжающей свой путь во главе процессии. – Ищейка, будь осторожна! Если девочка так важна, лучше бы нам держать ухо востро.
– «Буть остолозна», – тихо передразнила малефика. – А я-то подумала, что ты в кои-то веки волнуешься обо мне…
Всё это не имело никакого значения – болтовня, шутки и неприкрытая ложь Гектора – ведь если Ищейка и умела что-то, так это идти по следу. Ощущение безумия и отчаяния чувствовалось ей так же явственно, как текущий по спине пот.
На север. Да, тут пахнет сильнее.
Шаги скрипели. Снова пошел снег, мокрый и теплый. Рыжеватые отросшие пряди липли к лицу Чонсы, лезли в глаза. Она убирала их за уши, но они все равно освобождались, прямые и тяжелые. В конце концов Шестипалая опустила ресницы и пошла только по запаху.
– Что вы знаете об этой лавочнице? – устав от тишины и звуков пыхтения, спросил Джо.
– Да ничего. Обычная девка. Осталась сиротой, её дядя пригрел под крылышком, заботился, одевал…
– Какой сердобольный. И вторую сестричку не забыл, да? – пропела Чонса. За годы путешествий она всякого насмотрелась. Гектор тоже – не дрогнул, не стал божиться, только тоскливо вздохнул, скорбя о крестьянской нравственности.
– Ах, кто ж теперь скажет… Ни племянницы, ни дядьки…
Глаза все еще жгло от белизны, на губах горчило от слез и пота. Чонса зачерпнула снег и растерла себе по лицу, а после заметила что-то в десятке метров в стороне. Темнели глубокие мазутные шаги, дальше виднелся долгий росчерк грязи – прямо под ними болото, достаточно вязкое, чтобы женщина с ребенком на руках провалилась по пояс. Следы были запорошены снегом, но Чонса сняла с высохшего зонтика цикуты[3] пучок растрепанных шерстяных ниток. Перетерла в пальцах. Поднесла к носу, сделав глубокий вдох…
– Сестричка… Отведи меня к дяде Лиме.
– Да… Да, конечно. Все что захочешь.
…ругнулась сквозь зубы, так грязно, что на Гекторе задымилась шапка.
– Возвращаемся.
– Но… Ведь…
– Возвращаемся в Рейли! – Чонса передернула плечами, дыбом поднимая шерстяной воротник плаща. – И там, милый Гектор, ты отправишь голубя в Лиму. А мы передохнем и галопом в путь. Черт, как жрать-то хочется…
Чонса сердито пнула снег, засыпая им некрасивое пятно грязи и цепочку шагов.
Брок первый прошел мимо застывшего евнуха, шипя и ругаясь себе под нос. Джо молча развернулся за ним следом, а Чонса задержалась – положила ладонь на плечо Гектора, и тоже пошла, стараясь наступать в уже протоптанные следы.
Если бы Гектор не был толст и лишен выносливости (читай – пунцовый от нагрузки, как кровь ягненка на алтаре язычников), он бы побледнел. А так – только открыл глаза шире возможного и его «Ах!» прозвучало карканьем. От страха за своего господина или от того, как легла на его плечо уродливая шестипалая ладонь проклятой девки – почем знать?
– Лима… Я правильно понимаю – это название местности, замка и дворянское имя? У картографа было туго с фантазией или у ландграфа богато с самомнением?
– Кто ж знает.
Таверной управляла самая крупная и самая рыжая женщина во всем Бринморе. Руки у нее были огромные, красные, покрытые багровыми пятнышками веснушек, а голос звучал ниже и мощнее военного рога. Видимо, из-за своей мощи она совсем не боялась малефику и даже могла поддержать разговор: неумело и скупо, но без стеснения. В общем, Чонса почти влюбилась. Кроме их троих и дородной хозяйки в питейном заведении едва ли мог поместиться кто-то ещё. Видно было, что домишко пусть и был сколочен на совесть, но у совести этой было бедно в кошельке. В столице Чонса видела псарни больше, чем рейльская таверна. У неё даже не было названия! Да и зачем, если на всю деревню есть всего одно заведение, где можно пропустить по чарке.
Пшенная каша была густо замешана с медом, ключники обгладывали мясо с костей, плащи исходили паром у очага. Гектор отправился в монастырь – там была голубятня с птахами из Лимы. Продрогшим путникам бесплатно налили теплого грога, от которого Чонса стала разговорчивой и веселой, вопреки всей мрачности текущей ситуации.
– Расскажи про эту лавочницу. В таверне слухи жужжат, как мухи.
Великанша из Райли (почти на голову выше кобылицы-Чонсы!) недобро покосилась на Шестипалую, но со вздохом ответила:
– Хорошая девка была. Тихая и скромная.
– Раз так, то что же к ней никто не сватался?
– Сватался, да дядька не пускал. Строгим был и жадным, мир праху его. Рабочих в лавку нанимать – это платить надо, а так задарма помощница. Одна, потом вторая растет…
Хозяйка нахмурилась, густо сплюнула на стойку и принялась растирать тряпкой. Под платьем с вышитыми на груди цветочками от движений туда-сюда перекатывались мускулы. Грубое лицо выразило работу мысли:
– Я вот как думаю. С тем, что её ублюдок насильничал, она, может, и могла смириться. А вот потянул он к сестре лапы, она и того…
– Так сестра же совсем ребенок была, да? – Чонса тоже свела брови.
– Семь лет.
Её поразило, с каким спокойствием крестьянка говорит о таких вещах, как насилие, кровосмешение и убийство. Понятно Чонса – она прошла через войну, охотилась на людей и делала много плохого, но у всего была цель и смысл. В низах же все происходило само собой. Инстинкты и грехи сливались воедино, и их продуктом стала Дебби.
Почему соседи, знавшие обо всем, не вмешались? Не дали лавочнику тумаков, не напугали судебной расправой? Неужели все в Рейли жили так, что эта ситуация не была чем-то выдающимся? Быстрее бы разобраться с этим и умчать обратно – Чонса скучала по парильням в столичном малефикоруме и сейчас хотела смыть с себя больше, чем пот и лошадиную вонь.