мышления более конкретно, а не только из добрых воспоминаний и привязанности.
– Томас?
Голос жены резко оборвал его раздумья, он повернулся и последовал за ней, спустившись на широкую дорогу. Они прошли примерно с полмили, после чего свернули на главную деревенскую улицу к церкви.
– Кто они такие? – спросила Шарлотта.
– Они были на судебном заседании. – Томас не стал объяснять, в каком качестве, а супруга не спросила об этом, однако, конечно, поняла по тону голоса всё.
Короткий путь они проделали молча. Был слышен только звук шагов по проселочной дороге да шелест листвы под легким ветерком, да птицы перекликались на ветках деревьев. Где-то вдали проблеяла овца, и ей пронзительно тонко ответил ягненок, пролаяла собака.
Деревня тоже была необычно тиха. Бакалейщик, москательщик и булочник закрыли свои лавки и пекарню, занавески в домах были спущены, а на дверях висели венки, перевитые черными лентами. Даже в кузнице было пусто, огонь погашен, а пол чисто подметен. Маленький ребенок лет четырех-пяти стоял на пороге одного из домов, личико его было серьезным, а глазенки широко открытыми. Никто из детей не играл на улице, и даже утки в пруду плавали медленнее обычного.
Питт взглянул на супругу. Лицо ее было полно уважения, печали, причастности к общей потере и скорби по человеку, которого она никогда не знала.
В дальнем конце главной деревенской улицы стояли человек шесть местных жителей в черном, и когда Шарлотта с Томасом приблизились, они повернулись к ним. Сначала они увидели только черное платье Шарлотты и траурные галстук и повязку на рукаве у ее мужа и немедленно почувствовали общность переживаний. Затем, после внимательного разглядывания вновь прибывших, один из мужчин спросил:
– Юный Том, это ты?
– Зак, не надо так говорить, – поспешно прошептала его жена. – Он теперь настоящий джентльмен, взгляни-ка на него! Извините, юный Томас, сэр! Он не хотел сказать ничего неуважительного.
Питт порылся в памяти, чтобы отыскать там место для человека с посеребренными сединой черными волосами и с красным, закаленным ветром лицом, изборожденным морщинами от стремления противостоять его порывам.
– Все в порядке, миссис Бернс, и «юный Том» звучит распрекасно. Как поживаете?
– О, я хорошо себя чувствую, сэр, да и Лиззи с Мэри тоже. Уже замуж выскочили и детей нянчат. Вы, конечно, слышали, что наш Дик пошел в армию?
– Да, слышал, – солгал Томас, прежде чем подумал. Он не хотел, чтобы Шарлотта знала, как давно он порвал связи с родными краями. – Это хорошая карьера, – сказал он, но больше ничего не посмел прибавить. Ведь Дик мог быть покалечен или даже убит.
– Рад, что вы опять приехали сюда, из-за сэра Артура, – сказал Зак, отдуваясь. – Но, верно, нам уже время идти. Колокол зазвонил.
И действительно, раздался громкий погребальный звон, который в неподвижном воздухе, наверное, доносился и до соседней деревни.
За спиной Питтов, поодаль, открылась входная дверь одного из домов, вышел кто-то в черном и направился к ним. Это был кузнец, человек с могучей грудью и ногами колесом. На нем была куртка из грубого сукна, она едва застегивалась на груди, а на рукаве виднелась новая черная, сразу бросающаяся в глаза повязка.
Томас подал Шарлотте руку, и они тихо пошли по дороге к церкви, которая была в четверти мили от деревни. По пути к ним присоединялось все больше народу: местные жители, арендаторы, наемные полевые работники с близлежащих ферм, бакалейщик с женой, булочник с двумя сестрами, москательщик с сыном и невесткой, плотник, колесник… Даже хозяин гостиницы закрыл на день свое заведение и появился на улице во всем черном вместе с женой и дочерьми.
Им навстречу медленно ехал катафалк, запряженный четырьмя караковыми лошадьми с черными плюмажами на головах. На козлах сидел кучер в черном плаще и цилиндре. За катафалком с обнаженной головой шел бледный Мэтью Десмонд со шляпой в руке, а рядом с ним – Харриет Сомс. За ними следовали еще по крайней мере человек восемьдесят-девяносто: все слуги, постоянные и приходящие, все арендаторы приусадебных земель с семьями, а за ними – помещики со всей округи.
Они вошли в церковь, и те, кому не досталось места, стали за последними скамьями, понурив головы.
Мэтью оставил два места на семейной скамье для Томаса и его жены, словно тот был вторым сыном покойного. Питт так расчувствовался от волнения, благодарности, запоздалой вины и ощущения родства, что на глаза у него навернулись слезы. Он не мог вымолвить ни слова и только старался не смотреть вниз из боязни, что они потекут по щекам. Потом колокол замолчал, вперед выступил священник, и остались только горе и глубокое чувство невозвратимости потери.
Сама заупокойная служба была проста; звучали все старые, знакомые слова, которые одновременно и утешали, и трогали, и каждый мысленно повторял эти слова о краткости жизни, подобной цветку, расцветающему и вянущему в положенный срок. Время умершего кончилось, и серп вечности совершил свою жатву.
Отличительной чертой этих похорон стало огромное множество собравшихся людей. Собравшихся не потому, что от них этого потребовали, а потому, что они сами пожелали быть здесь. Аристократов, приехавших из Лондона, Питт в расчет не принимал. Для него сейчас существовали только деревенские жители и фермеры-арендаторы.
Служба кончилась, и все направились к фамильному склепу Десмондов в дальнем конце кладбища, под ивами, где и состоялись похороны. Там было полутемно, тихо, хотя сверху стояло около сотни человек. Слышно было, как вдали, на вязах, под ярким солнцем поют птицы.
Затем последовал длинный ритуал благодарения пришедших почтить память покойного, выражения печали и соболезнований.
Томас взглянул на Мэтью. Тот стоял на дорожке около калитки. Он был очень бледен, и на солнце ярко белела седая прядь в его волосах. Харриет Сомс стояла рядом, положа руку на его локоть. Она выглядела торжественно-печальной, как и подобало в данных обстоятельствах, но в ней чувствовалась также и нежность, когда она взглядывала на жениха, словно особенно остро понимала не только его горе, но и гневные чувства.
– Ты пойдешь туда? – прошептала Шарлотта.
Питт до этого колебался, но сейчас уже знал, как поступит.
– Нет. Сэр Артур был мне как отец, но я не его сын. Это касается только Мэтью, и с моей стороны подходить было бы навязчиво и самонадеянно.
Миссис Питт промолчала. Ее муж опасался, что утратил право быть теперь рядом с Мэтью из-за своего долгого отсутствия. Но его смутило бы не недовольство старого друга, а осуждение деревенских обитателей. Они были бы правы. Он отсутствовал слишком долго.
Питт немного помедлил, наблюдая за лицом Мэтью, который разговаривал с селянами как самый близкий, как свой, внимательно выслушивая и принимая близко к сердцу неловкие, запинающиеся, но глубоко прочувствованные слова. Харриет улыбалась и кивала в ответ.
Засвидетельствовали свое сочувствие и почтение и один-два соседа, и Томас узнал Дэнфорта, который с такой неохотой давал свидетельские показания. На лице младшего Десмонда отразилась сложная игра чувств: недовольство, сдержанность, неловкость, горечь и снова недовольство. С того места, где находился Питт, нельзя было слышать, что они сказали друг другу, но Дэнфорт покачал головой и направился к калитке.
Стали наконец подходить и джентльмены, прибывшие из Лондона. Бросалось в глаза, насколько они тут не к месту. Разница с окружающими была еле заметна, но их вид никак не вязался с широкими просторами полей, раскинувшимися за церковью и кладбищем, и огромными деревьями, осиянными солнечным светом, с ощущением вечной череды времен года и тяжелым трудом на земле, со вспашкой и жатвой, с привычной теплотой в обращении с животными… Казалось бы, дело было лишь в разнице в одежде, но сказывалась она и в более тщательной стрижке, и более изящной обуви, и во взгляде, которым эти люди окидывали дорогу, петлявшую за деревьями и границами поместья, словно она была врагом, а не другом, потому что ее надо было, к сожалению, преодолевать не в привычных экипажах, а пешком, что им совсем не нравилось.
Молодому Десмонду разговор с ними стоил больших усилий. Никто этого не замечал – только Питт, который знал Мэтью в детстве и мог видеть мальчишеские черты в лице взрослого мужчины.
Когда последний из пришедших сказал что положено и сын сэра Артура, совладав с собой, ответил, Томас подошел к нему. Они отказались от экипажей и пошли по мощенной камнем дороге к усадьбе: Мэтью и его друг – впереди, Шарлотта и Харриет – за ними.
Примерно первую сотню шагов они согласно молчали, хотя у Шарлотты возникло впечатление, что Харриет хотела бы поговорить, но не знала, с чего начать.
– То, что пришла проститься вся деревня, – это, мне кажется, есть величайшее свидетельство любви и уважения, – сказала миссис Питт, когда они миновали перекресток и свернули на более узкую аллею. Она еще никогда здесь не бывала и не знала, долго ли придется идти, но впереди, примерно на расстоянии с четверть мили, виднелись огромные каменные ворота, очевидно ведущие к большой усадьбе. Наверное, рядом с ней парк и есть подъездная дорожка.
– Да, его глубоко здесь любили, – ответила Харриет. – Он был очень обаятельным и безгранично искренним человеком. Я не могу представить никого, настолько лишенного лицемерия. – Она замолчала, и у ее спутницы возникло четкое ощущение, что она сейчас добавит «но», если только ей не помешает тонкое чувство такта.
– А я с ним никогда не встречалась, – ответила Шарлотта, – но мой муж очень его любил. Конечно, он довольно долго не виделся с ним, а людям свойственно несколько меняться со временем.
– О, сэр Артур был все таким же честным и добрым, как всегда, – поспешно заметила Харриет.
Шарлотта взглянула на нее, та покраснела и отвернулась.
Они были почти у ворот.
– Но он бывал рассеянным? – спросила миссис Питт.
Невеста Десмонда прикусила губу.
– Да, мне так кажется. Мэтью с этим совершенно не согласен, и я могу его понять. Я ему очень, очень сочувствую… Моя мать умерла, когда я была совсем маленькой, и я тоже выросла рядом с отцом. Ни у меня, ни у Мэтью нет ни братьев, ни сестер. Это тоже нас взаимно привлекало – ощущение одиночества и особое отношение к оставшемуся из родителей. Я не выношу, когда кто-нибудь неприязненно отзывается о моем отце…