7
Криптомерии в храме Эммёдзи стали багрово-красными, словно подгорели. В погожие дни на горизонте белела зубчатая линия гор. Во всем чувствовались приметы зимы. Выкрики торговца вареными бобами, который ранним утром непременно проходил мимо их дома, напоминали об инее на черепичной крыше. И Соскэ, лежа в постели и прислушиваясь к его голосу, думал о том, что вот опять наступили холода. Хлопоча на кухне, О-Ёнэ молила судьбу, чтобы в нынешнем году вода в кране снова не замерзла. Все вечера муж и жена проводили у котацу, с сожалением вспоминая Хиросиму и Фукуоку, где почти не бывает зимы.
– Мы точь-в-точь как старики Хонда, – засмеялась О-Ёнэ. Эти Хонда были их соседями по двору и тоже снимали дом у Сакаи. Они держали одну-единственную служанку и жили тихо, как мыши. Лишь изредка, сидя в столовой за шитьем, О-Ёнэ слышала, как старуха Хонда зовет своего мужа: «Дед!» Встречаясь у ворот, О-Ёнэ и супруги Хонда вежливо здоровались, перебрасывались несколькими фразами о погоде, звали друг друга поболтать, тем дело и ограничивалось. И то немногое, что О-Ёнэ о них знала, она слышала от торговцев, которые ей рассказали, что у стариков есть сын, что он вроде бы важный чиновник, служит в канцелярии генерал-губернатора в Корее, ежемесячно высылает им деньги, и живут они потому безбедно.
– Дед по-прежнему возится со своими растениями?
– Видно, перестал, ведь холодно уже. Горшки с карликовыми растениями он поместил под галерею, чтобы не замерзли.
Разговор переключился на хозяина дома, Сакаи. Сам он и вся его семья, на взгляд Соскэ и О-Ёнэ, были, не в пример Хонда, на редкость шумными и веселыми. В саду стало по-осеннему уныло, и ребятишки теперь туда не прибегали. Зато не проходило вечера, чтобы из хозяйского дома не доносились звуки рояля, а с той стороны, где была кухня, – громкий смех не то служанки, не то еще кого-то, который Соскэ и О-Ёнэ часто слышали, сидя у себя в столовой.
– Интересно, чем, собственно, занят наш хозяин? – время от времени спрашивал Соскэ у О-Ёнэ. И она неизменно отвечала:
– Думаю, что ничем, просто живет в свое удовольствие. Ведь у него и земля, и дома.
В подробности Соскэ никогда не вдавался, и на этом разговор заканчивался. В былые времена, когда Соскэ ушел из университета, его так и подмывало бросить в лицо людям преуспевающим и высокомерным: «Погодите, я еще потягаюсь с вами!» Позднее воинственность сменилась ненавистью. Но в последнее время ненависть уступила место равнодушию. «Все люди разные, – рассуждал Соскэ, – у каждого своя судьба, свои интересы, своя жизнь». И спрашивал он о ком-нибудь, только если приходилось к слову, считая обременительным излишнее любопытство. Все это можно было сказать и об О-Ёнэ. Но в этот вечер, вопреки обыкновению, она сообщила о Сакаи некоторые подробности. Таким образом Соскэ узнал, что хозяину что-то около сорока, что усов он не носит, что музицирует его старшая дочь лет тринадцати, а чужим детям, которые приходят поиграть, не разрешают даже покачаться на качелях.
– Это почему же?
– Не знаю, видно, боятся, как бы не сломались. Все от скупости.
Соскэ рассмеялся. Просто удивительно! А ведь на кровельщика не скупится, стоит лишь сказать, что протекает крыша. И садовнику тотчас же велит подправить живую изгородь, если пожалуешься, что она чуть-чуть подгнила.
В эту ночь Соскэ спал сном праведника. Ему не снились ни цветочные горшки Хонда, ни хозяйские качели. Лег он спать в половине одиннадцатого и сразу захрапел – сказалась усталость многих дней. Часто страдавшая головной болью О-Ёнэ мучилась бессонницей. Она то и дело открывала глаза, оглядывая полутемную комнату. В нише светился слабый огонек – супруги обычно оставляли лампу на ночь, лишь поместив ее в нишу и прикрутив фитиль.
О-Ёнэ беспокойно ворочалась в постели, каждый раз поправляя подушку, с которой сползало вниз плечо. В конце концов она легла на живот, оперлась на локти и некоторое время смотрела на мужа. Затем встала, накинула сложенное в ногах кимоно и взяла из ниши лампу.
– Послушай, проснись, – склонившись, окликнула она мужа. Храпеть Соскэ перестал, но по-прежнему спал глубоким сном. О-Ёнэ вышла в столовую. При слабом свете лампы, которую она держала в руке, тускло блеснуло металлическое колечко шкафа. О-Ёнэ прошла в черную от копоти кухню, где лишь белели сёдзи. Некоторое время она неподвижно стояла на холоде, затем тихонько отодвинула перегородку в комнате служанки и увидела, что та спит, словно крот, завернувшись в одеяло какой-то невообразимой расцветки. В тоскливой пустоте маленькой комнаты, куда О-Ёнэ следом заглянула, поблескивало зеркало, вызывая суеверный страх.
О-Ёнэ обошла весь дом, убедилась, что все в порядке, вернулась и легла в постель. Через несколько минут она наконец уснула. Но вскоре снова открыла глаза. Ей почудился какой-то глухой стук у изголовья. Приподнявшись, она стала слушать и, подумав, решила, что с обрыва за домом что-то упало прямо к галерее комнаты, где они спят. Ничего другого быть не могло. Но она слышала это сквозь сон или уже после? О-Ёнэ стало как-то не по себе. Она дернула край одеяла и уже настойчивее стала будить мужа. Она так его трясла, приговаривая: «Проснись, пожалуйста», – что он наконец открыл глаза, еще полусонный пробормотал: «Ладно, ладно» – и сел в постели. Тогда О-Ёнэ шепотом рассказала ему о своих страхах.
– Только стукнуло, и все?
– Да, вот прямо сейчас.
Они замерли, прислушиваясь. Вокруг было тихо.
– Холодно, – сказал Соскэ, накинул на халат хаори, вышел на галерею и отодвинул ставень. Но ничего, кроме сплошной тьмы, не увидел, лишь ощутил, как веет снаружи холодом. Он быстро задвинул ставень и, вернувшись, залез под одеяло.
– Все тихо. Тебе, наверно, приснилось.
Но О-Ёнэ продолжала утверждать, что совершенно отчетливо слышала шум над головой. Соскэ повернулся к жене:
– У тебя нервы не в порядке. Надо что-то предпринять против бессонницы и дать отдых голове.
Часы в соседней комнате пробили два, прервав их разговор. Ночная тишина, казалось, стала еще более глубокой. Теперь уже и Соскэ совсем расхотелось спать.
– Беззаботный ты все же человек, – заметила О-Ёнэ, – не успеешь лечь, как тут же засыпаешь.
– При чем тут беззаботный! Просто я сильно устаю, вот и сплю крепко.
И будто в подтверждение этих слов Соскэ опять уснул, в то время как О-Ёнэ продолжала беспокойно ворочаться в постели. По улице проехала тележка. С некоторых пор грохот колес на рассвете стал будить О-Ёнэ, и она удивлялась, что так быстро наступило утро. Это бывало, как О-Ёнэ установила, в определенное время, и она решила, что проезжает всегда одна и та же тележка. Хозяин ее, видимо, спешил развезти молоко или какой-нибудь другой товар, и О-Ёнэ успокаивалась, заслышав знакомый звук, потому что знала, что уже наступило утро и соседи принялись каждый за свое дело. Между тем где-то закудахтали куры, кто-то прошел по улице, громко стуча гэта. Отодвинув перегородку, вышла из своей комнаты Киё и прошла в столовую, наверно, посмотреть на часы. В это время часть комнаты, где помещалась постель, погрузилась в темноту, в лампе, наверно, выгорел керосин. Лишь через щель в фусума проникал лучик света от лампы, которую держала Киё.
– Это ты, Киё? – окликнула служанку О-Ёнэ.
Через полчаса после Киё поднялась и О-Ёнэ. А еще через полчаса встал наконец и Соскэ. В обычные дни О-Ёнэ будила его словами: «Вставай, уже пора». А по воскресеньям и долгожданным праздникам вместо «пора» говорила «пожалуйста». Но сегодняшняя ночь оставила у О-Ёнэ какой-то неприятный осадок, и она не пришла, как обычно, будить мужа. Он сам встал и сразу открыл ставни, выходящие во внутренний дворик.
В легкой морозной дымке бамбук словно замер, окрашенный сверху лучами утреннего солнца. Иней постепенно таял. Соскэ несколько удивился, заметив, что сухая трава в том месте, где склон круто шел вверх, выдернута и виднеется красная глина. Земля у самой галереи, где сейчас стоял Соскэ, была словно бы вытоптана. Уж не свалилась ли сюда с обрыва какая-нибудь собака? Нет, даже самая большая собака не разломала бы ледяную корку.
Соскэ прошел через комнаты и, надев гэта, спустился в сад. В конце галереи, у входа во внутренний дворик, стояла уборная, и крохотный садик казался еще теснее. Соскэ всякий раз потешался над О-Ёнэ, когда она предупреждала уборщика нечистот:
– Пожалуйста, осторожней, у нас здесь просто повернуться негде.
Узкая дорожка вела прямо к кухне. Прежде здесь была живая изгородь из кустов криптомерии, редкая, наполовину засохшая, она отделяла этот сад от соседнего. Но совсем недавно хозяин заменил ее дощатым забором. Солнце сюда почти не проникало, во время дождя из водостока стекала вода, и благодаря этому летом густо разрасталась бегония. Листья ее так густо переплетались между собой, что даже трудно было пройти. В первое время после переезда сюда Соскэ и О-Ёнэ не могли налюбоваться этим уголком. Бегония пережила и криптомериевую изгородь, и старого хозяина, и продолжала пускать побеги, как только становилось тепло. Глядя на нее, О-Ёнэ всегда восхищалась:
– Какая все же прелесть!
Именно сюда и пришел Соскэ, ступая по инею, и в том месте, куда не проникало солнце, остановился как вкопанный. На дорожке, прямо у него под ногами лежала черная лакированная шкатулка с росписью. Причем не валялась, а стояла аккуратно, будто ее специально принесли сюда. Только крышка, внутри оклеенная узорчатой бумагой, была несколько в стороне, футах в двух-трех, и казалась прибитой к изгороди. Рядом валялись в беспорядке письма и записки. Одно письмо, сравнительно длинное, лежало наполовину развернутое, с измятым краем. Подойдя ближе, Соскэ невольно усмехнулся: письмо было выпачкано нечистотами.
Собрав в облепленную грязью и инеем шкатулку разбросанные по земле бумаги, Соскэ принес ее на кухню и позвал Киё. Передав ей шкатулку, Соскэ сказал:
– Положи пока вон туда.
Киё с недоумением поглядела на Соскэ. О-Ёнэ в это время подметала в комнатах. Сунув руки в карманы, Соскэ прошел от входа в дом до ворот, но ничего особенного не обнаружил. Он вернулся назад, расположился на своем обычном месте в столовой у хибати и спустя некоторое время позвал О-Ёнэ.