– Куда это ты ходил, едва встав с постели? – спросила О-Ёнэ, входя в столовую.
– Хотел узнать, что за шум ты слыхала ночью. И выяснил, что тебе не померещилось. Это был вор, он спрыгнул к нам во двор из хозяйского сада. У нас на дорожке валялась шкатулка, а вокруг разные письма и бумаги.
Соскэ вынул из шкатулки и показал О-Ёнэ несколько писем с адресом Сакаи на конвертах.
– Может быть, хозяина обокрали? – испуганно предположила О-Ёнэ.
– Возможно, – ответил Соскэ, сложив на груди руки.
Тут супруги решили, что пора завтракать, и оставили шкатулку в покое, однако за едой продолжали разговор о ночном происшествии, которое, к радости О-Ёнэ, не явилось плодом ее воображения. Соскэ же, напротив, был доволен тем, что ничего не слышит, когда спит, и хоть ночью может отдохнуть.
– Нашел, чем хвалиться, – сказала О-Ёнэ. – А если бы к нам залез вор?
– Не бойся, к таким, как мы, не полезут!
Тут из кухни выглянула Киё.
– Хорошо, что не к нам залезли, а к Сакаи-сан, ведь могли украсть новое пальто хозяина.
От такой прямолинейности Соскэ и О-Ёнэ даже опешили.
После завтрака оставалось еще довольно много времени, и до ухода на службу Соскэ решил собственноручно отнести шкатулку Сакаи, поскольку был уверен, что в доме там переполох. Рисунок на шкатулке, хоть она и была покрыта лаком, представлял собой всего-навсего шестигранник, нанесенный золотом, и стоить очень дорого такая вещь, разумеется, не могла. О-Ёнэ завернула ее в шелковую салфетку, связав крест-накрест концы узлами, поскольку шкатулка в ней едва уместилась. Сверток имел вид сувенирной коробки конфет.
Стоявший на пригорке дом Сакаи находился как раз против окна гостиной Соскэ, но, чтобы попасть туда, надо было пройти с полквартала, подняться по склону и пройти те же полквартала назад вдоль живой изгороди из аккуратно высаженных кустов фотинии. Основание изгороди было выложено камнем, присыпанным сверху землей, и обложено дерном. Войдя в садик перед домом, Соскэ удивился царившей там тишине. Он подошел к дверям с матовым стеклом, позвонил раз, другой, но на звонок никто не вышел, и Соскэ волей-неволей пришлось идти к черному ходу. Двери с матовым стеклом были и там закрыты, лишь изнутри доносился стук посуды. Соскэ отодвинул дверь и поздоровался со служанкой, сидевшей на корточках перед переносной газовой плитой.
– Это, наверно, ваша вещь, – сказал Соскэ, передавая служанке шкатулку. – Нынешним утром я нашел ее у себя за домом и вот принес.
– Очень вам благодарны, – сказала служанка, подошла ко входу в кухню и позвала какую-то женщину, видимо, горничную. Тихонько объяснив, в чем дело, служанка отдала ей шкатулку, которую горничная, скользнув взглядом по Соскэ, унесла в комнаты. Потом прибежала круглолицая большеглазая девочка лет тринадцати, вероятно, с младшей сестренкой, обе с одинаковыми бантами в волосах. Они заглянули в кухню и почти одновременно шепотом проговорили: «Вор». Соскэ же, решив, что покончил с делом, собрался уходить, сказав лишь:
– Значит, шкатулка ваша.
Но служанка ничего не знала и молчала в растерянности.
– Ну, я пойду, – сказал Соскэ, но в этот момент пришла горничная и, вежливо кланяясь, сказала:
– Пожалуйста, пройдите в комнаты.
Соскэ немного смутился. Горничная еще любезнее повторила приглашение. И к смущению у Соскэ прибавилось какое-то тягостное чувство. В это время вышел сам хозяин.
Как и следовало ожидать, он оказался полнолицым и цветущим и так и сиял довольством. Вопреки утверждению О-Ёнэ, на его до синевы выбритом лице темнели короткие, аккуратно подстриженные усики. Одет он был в чесучовое, с набивным узором кимоно.
– Доставили мы вам хлопот, – сказал он, улыбаясь, отчего вокруг глаз собрались морщинки, и стал неторопливо расспрашивать Соскэ про обстоятельства дела. Соскэ в общих чертах рассказал все, как было, и поинтересовался, не украдено ли еще что-нибудь. Оказалось, что еще пропали лежавшие на столе золотые часы. Но Сакаи говорил об этом спокойно, словно обокрали не его, а кого-то другого. Зато к рассказу Соскэ он проявил живой интерес и буквально засыпал его вопросами примерно такого содержания: хотел ли вор убежать через внутренний двор Соскэ или же случайно свалился туда с пригорка? Этого, разумеется, Соскэ не знал.
Горничная принесла чай, подносик с сигаретами, спичками и пепельницей. По требованию хозяина появились дзабутоны. В общем, Соскэ никак не удавалось уйти. Хозяин долго рассказывал о том, как с самого утра пришел полицейский, который утверждал, что разбойник, по его мнению, еще с вечера проник в усадьбу и прятался где-нибудь в кладовой. Влез он, разумеется, через кухню, зажег свечу, укрепил ее на кадке для солений в кухне и перешел в столовую. Но там спали жена и дети, и грабитель отправился в кабинет, где и стал орудовать. Но тут заплакал новорожденный сынишка – настало время его кормить, вор испугался, открыл ставни и скрылся в саду.
– Этого не случилось бы, будь в доме собака, – сказал Сакаи, – но собака, к несчастью, заболела, и несколько дней назад ее поместили в больницу.
– Да, не повезло вам, – поддакнул Соскэ. Тут Сакаи принялся рассказывать о собаке, ее родословной, о том, что изредка берет ее на охоту, и еще о разных разностях.
– Люблю охоту. Вот только невралгия мешает в последнее время. Охотишься, скажем, на птицу с начала осени до зимы, так ведь по два, а то и по три часа стоишь по пояс в мокрой траве, а для здоровья это как-никак вредно.
Ничем, видимо, не занятый, хозяин говорил и говорил, Соскэ лишь успевал вставлять: «да, в самом деле» или «вот как».
– Мне, знаете ли, пора на службу, – сказал наконец Соскэ, поднимаясь. Сакаи спохватился и стал извиняться, что задержал его, затем попросил не отказать в любезности помочь, если полицейский надумает осмотреть место, где была обнаружена шкатулка.
– Заходите как-нибудь поболтать. Я сейчас свободен и тоже с удовольствием нагряну к вам.
Домой Соскэ возвращался чуть не бегом, обычно он отправлялся на службу почти на целых полчаса раньше.
– Что там с тобой случилось? – встретила его обеспокоенная О-Ёнэ. Торопливо переодеваясь, Соскэ пояснил:
– Этот Сакаи удивительно беспечен. Впрочем, когда есть деньги, спешить некуда.
8
– Начнем со столовой или с гостиной? – спросила О-Ёнэ Короку.
Несколько дней назад он все же переехал к ним и теперь должен был помочь переклеить бумагу на сёдзи. Еще когда он жил у дяди, ему пришлось однажды вместе с Ясуноскэ делать то же самое в своей комнате. Он приступил тогда к работе по всем правилам: развел клей в подносе, вооружился специальной лопаточкой. Но когда клей просох, створки почему-то покосились и никак не хотели входить в пазы. И еще раз его постигла неудача, когда тетка велела ему и Ясуноскэ заменить бумагу на сёдзи в других комнатах. Он пустил сильную струю воды из крана и стал мыть рамы, после чего они тоже покосились, и у Короку была куча неприятностей. Поэтому сейчас, наученный горьким опытом, Короку предупредил О-Ёнэ:
– Знаете, сестрица, оклеивать сёдзи надо очень осторожно, а то можно все испортить. Главное – не мыть рамы. – Говоря это, Короку с треском оборвал бумагу с сёдзи, отделяющих столовую от галереи.
Галерея шла вправо, образуя угол у маленькой комнаты, в которой жил Короку, слева она упиралась в прихожую, а поскольку параллельно галерее тянулся забор, дворик получался почти квадратным. Летом весь участок сплошь зарастал космеями, и, любуясь по утрам усеянными каплями росы цветами, супруги не могли нарадоваться. Бывало, что у изгороди они втыкали в землю тонкие стебли бамбука и пускали по ним вьюнок. И тогда, едва встав с постели, они наперебой считали, сколько распустилось цветов за ночь. Но в конце осени цветы и трава увядали, и вокруг становилось уныло, словно в пустыне, даже смотреть было грустно. Стоя спиной к этому мерзлому квадрату земли, Короку усердно срывал с сёдзи бумагу.
Налетавший порывами ветер холодил его коротко остриженную голову, залезал за воротник, вызывая сильное желание поскорее уйти с продуваемой насквозь галереи. Молча работая покрасневшими руками, Короку отжал в ведре тряпку и стал протирать поперечины сёдзи.
– Вам, бедному, наверно, холодно. Как назло, дождливая погода, – с участием проговорила О-Ёнэ, размешивая сваренный накануне клей и подливая теплую воду из чайника.
Короку в душе глубоко презирал такого рода работу, тем более в его нынешнем положении. Особенно его оскорбляла тряпка, которую он держал в руках. Живя в доме дяди, он такие дела считал развлечением, заполнявшим досуг, о неприязни и речи быть не могло, он даже испытывал к ним интерес. Сейчас же ему казалось, что он просто вынужден мириться с этой ничтожной работой, словно ни на что больше не был способен, и от этого холод на галерее раздражал его особенно сильно.
Участливые слова невестки Короку оставил без внимания, лишь что-то неохотно пробурчал в ответ. Ему вспомнилось, что студенту юридического факультета, соседу по бывшей его квартире, ничего не стоило во время прогулки зайти в парфюмерный магазин «Сисэйдо» и истратить целых пять иен на три куска душистого мыла в коробке и зубной порошок. И он считал несправедливым свое такое трудное положение. Какими жалкими выглядели в его глазах брат с женой, даже не мечтавшие о другой жизни. Это жалкое существование стало для них настолько привычным, что им и в голову не приходило купить для сёдзи хорошую плотную бумагу.
– Ведь эта бумага скоро порвется, – сказал Короку. Он слегка отвернул край свернутой в трубку бумаги и дернул несколько раз, разглядывая на свет.
– Вы полагаете? А я думаю, ничего страшного, ведь детей у нас нет, – ответила О-Ёнэ. Она обмакнула щетку в клей и намазала перекладины.
Потом они с Короку стали натягивать с двух сторон длинные полосы бумаги, следя, чтобы она не провисала. Но время от времени на лице у Короку появлялось до того недовольное выражение, что смущенная О-Ёнэ спешила кое-как обрезать бритвой конец свернутой в рулон бумаги. От этого бумага в некоторых местах пошла пузырями. С грустью и досадой О-Ёнэ смотрела на сёдзи. «Вот если бы вместо Короку помогал муж…» – мелькнула мысль.