– Видите ли, еще мой отец ему покровительствовал, и теперь он время от времени приносит разные вещи, в которых мало что смыслит, но старается сбыть подороже. Словом, не так-то легко с ним иметь дело. К тому же совсем недавно я купил у него ширму Хоицу, так что теперь он совсем возгордился…
Соскэ оторопел, но перебивать Сакаи не решился и промолчал. А Сакаи продолжал говорить о том, что после этого случая с ширмой лавочник вошел во вкус и часто приносит картины и произведения каллиграфического искусства, толку в которых сам не знает. А однажды он принял чашку, сделанную в Осака, за подлинную «кориаки»[19] и выставил ее как ценность.
– В общем, у него только и можно купить что кухонный столик или чайник, – заключил Сакаи.
Между тем они подошли к тому месту, где Сакаи надо было свернуть направо, а Соскэ – спуститься вниз. Соскэ хотелось поподробней расспросить о ширме, но он счел для себя неловким идти дальше за Сакаи и простился, спросив лишь:
– Можно мне на днях зайти к вам?
– Милости прошу, – последовал ответ.
День выдался безветренный, время от времени даже выглядывало солнце, но О-Ёнэ считала, что дома очень холодно, и в ожидании мужа поставила посреди гостиной котацу, согревая на нем кимоно Соскэ. Это она впервые за нынешнюю зиму развела огонь в котацу днем. Вечерами она уже давно обогревала дом, только котацу ставила обычно в маленькой комнате.
– Что это ты вдруг поставила котацу посреди гостиной? – спросил Соскэ.
– Ничего, – ответила О-Ёнэ, – ведь мы гостей не ждем. А в маленькой комнате неудобно. Там же Короку.
До сих пор Соскэ как-то не ощущал присутствия брата в доме. Жена помогла ему надеть поверх рубашки кимоно. Завязывая оби, Соскэ заметил:
– Холодно в этих краях. Единственное спасенье – котацу.
Маленькая комната, которую отвели Короку, хоть и не блистала новизной татами, зато выходила на юг и восток и была самой теплой в доме.
Отпив из чашки налитого ему О-Ёнэ горячего чая, Соскэ спросил:
– Где Короку?
Короку был дома, но не подавал признаков жизни. О-Ёнэ встала, чтобы его позвать, но Соскэ сказал, что незачем, и залез под одеяло, которым был накрыт котацу. Близились сумерки, и в гостиной, одной стороной обращенной к обрыву, царил полумрак. Соскэ лежал, подложив руку под голову, ни о чем не думая, и глядел перед собой. О-Ёнэ и Киё что-то делали на кухне, но доносившиеся оттуда звуки Соскэ воспринимал как совершенно посторонние, не имеющие к нему никакого отношения. В сумраке лишь смутно белели сёдзи. Соскэ лежал тихо, не шевелясь, даже не крикнул, чтобы принесли лампу.
Когда же наконец он вышел в столовую ужинать, появился и Короку и сел напротив брата. О-Ёнэ поспешно встала из-за стола, сказав, что за хлопотами совсем забыла закрыть ставни в гостиной. Соскэ подумал, что это следовало сделать Короку, так же, например, как и зажечь лампу, но промолчал, решив, что, пожалуй, неудобно делать замечания человеку, который совсем недавно у них поселился.
Дождавшись О-Ёнэ, братья принялись за еду. Соскэ рассказал о своей встрече с Сакаи, сообщив, что хозяин купил у того лавочника в больших очках ширму Хоицу. Выразив удивление, О-Ёнэ некоторое время смотрела на мужа, а потом заявила:
– Я уверена, что это наша ширма.
Молчавший до сих пор Короку наконец понял, в чем дело, и спросил:
– За сколько продали?
Прежде чем ответить, О-Ёнэ быстро взглянула на мужа. После ужина Короку сразу ушел к себе, а Соскэ вернулся к котацу. Немного погодя пришла погреться у очага и О-Ёнэ. Потолковав, супруги решили, что в субботу или воскресенье следовало бы сходить к Сакаи посмотреть ширму.
В воскресенье Соскэ, по обыкновению, долго нежился в постели, что можно было позволить себе всего раз в неделю, и полдня прошло впустую. О-Ёнэ пожаловалась на головную боль и с унылым видом села у хибати. Соскэ подумал, что будь маленькая комната свободной, О-Ёнэ могла бы уединиться и отдохнуть, а теперь там Короку. Получалось так, что у О-Ёнэ отобрали ее единственное прибежище. И Соскэ чувствовал себя очень виноватым перед нею.
Он посоветовал жене постелить в гостиной и лечь, если ей нездоровится, но О-Ёнэ стеснялась. Тогда он сказал, что сам устроится возле котацу, и велел Киё принести его в гостиную вместе с ватным одеялом.
Короку ушел, когда Соскэ еще лежал в постели, и не показывался, однако Соскэ ни словом о нем не упоминал. Он жалел О-Ёнэ и не хотел с ней заговаривать о брате, догадываясь, что это ей неприятно. Вот если бы жена сама пожаловалась на деверя, он мог бы либо выбранить ее, либо утешить.
Наступил полдень, но О-Ёнэ все не вставала. Подумав, что сон ей полезен, Соскэ тихонько вышел на кухню, сказал Киё, что сходит к Сакаи ненадолго, накинул на кимоно короткую крылатку, из которой виднелись рукава кимоно, и вышел из дому.
Возможно, потому, что в комнате было мрачно и уныло, очутившись на улице, Соскэ вдруг почувствовал себя легко и бодро. Каждой клеткой своего тела, каждым мускулом, упруго сопротивлявшимся холодному ветру, он с наслаждением ощущал зимнюю живительную свежесть. И он подумал о том, что О-Ёнэ все время сидит в четырех стенах и что необходимо, как только наладится погода, свезти ее за город подышать свежим воздухом.
Едва войдя в ворота дома Сакаи, Соскэ заметил в просветах живой изгороди, отделявшей парадный вход от черного, что-то красное, чересчур яркое для зимнего времени, и, движимый любопытством, решил посмотреть, что бы такое это могло быть. Приблизившись, Соскэ увидел прикрепленный к веткам боярышника ночной халат для куклы, с пропущенной из рукава в рукав тонкой бамбуковой палочкой. Все было сделано с похвальной аккуратностью, столь удивительной для маленькой шалуньи. Соскэ, никогда не имевший детей, долго смотрел на красный кукольный халатик, сушившийся на солнце, и ему вспомнилась красная подставка с пятью куклами-музыкантами, подаренная отцом с матерью младшей сестренке, фигурное печенье и сакэ, неожиданно оказавшееся вместо сладкого горьким…[20]
Пока Соскэ ждал, когда Сакаи пообедает, из соседней комнаты до него донеслись голоса девочек, и Соскэ снова вспомнил о кукольном халатике. В это время фусума раздвинулись, горничная принесла чай, и Соскэ заметил устремленный на него взгляд двух пар огромных глаз. Когда же горничная снова появилась, неся хибати, за спиной у нее мелькнули еще какие-то детские лица. Каждый раз, как раздвигались фусума, Соскэ казалось, будто он видит все новых и новых детей, и он никак не мог определить, сколько же их у хозяина. Но это ощущение возникло, пожалуй, потому, что видел он этих детей впервые. Потом горничная ушла и больше не показывалась. Тут фусума чуть-чуть раздвинулись, и к щелке приникли черные озорные глаза. Соскэ стало весело, и он поманил рукой. Но в тот же миг фусума плотно закрылись и раздался дружный смех. Немного погодя Соскэ услышал:
– Сестрица, давайте поиграем в папы и мамы.
– Давайте. Только в европейцев. – Это был уже другой голос, видимо, старшей сестры.
– Тосаку-сан, – продолжал тот же голос, – будет, как всегда, отцом, и мы будем звать его по-английски «папа», а Юкико-сан – будет матерью, и мы будем звать ее «мама». Поняли?
– «Мама». Ой, как смешно! – Кто-то весело рассмеялся.
– А я как буду по-английски? Я ведь всегда бабушка. Значит, и бабушку надо называть по-английски.
– Бабушку можно звать «баба», – раздался голос старшей сестры.
Затем они повели такой разговор: «Извините, можно к вам?» – «Откуда изволили приехать?» «Динь-динь-динь» – подражал кто-то телефонному звонку. Соскэ было весело и интересно.
Послышались шаги, видимо, из внутренних комнат пришел Сакаи:
– Вы что расшумелись? Ну-ка, марш отсюда! Ведь у нас гость.
– Не хочу-у, пап… Купи большую лошадь, тогда уйду.
Это сказал совсем маленький мальчик. Он с трудом выговаривал слова, что особенно позабавило Соскэ.
Пока хозяин усаживался, извиняясь, что заставил Соскэ ждать, дети ушли в дальние комнаты.
– Как у вас весело, – с восхищением сказал Соскэ. Однако Сакаи истолковал его слова как любезность и, словно бы оправдываясь, возразил:
– Ну что вы, весь дом вверх дном, право…
И хозяин пустился в рассуждения о том, сколько хлопот доставляют дети. Чего только не натворят! Однажды, например, набили доверху красивую китайскую корзину для цветов угольными брикетами и поставили ее в стенную нишу в гостиной, а еще как-то налили в его ботинки воды и пустили туда золотых рыбок. Ничего подобного Соскэ, разумеется, никогда не слыхал. Затем Сакаи пожаловался, что у него слишком много девочек и просто не напасешься материи на платья. Уедешь на каких-нибудь две недели, а они за это время выросли на целый дюйм, того и гляди отца догонят, не успеешь оглянуться, как замуж пора выдавать. Разорение, да и только!
Бездетный Соскэ не мог посочувствовать хозяину. Напротив, ничего, кроме зависти, его жалобы не вызывали, ибо вид у Сакаи был вполне счастливый.
Выбрав подходящий момент, Соскэ спросил, нельзя ли взглянуть на ширму, о которой он недавно слышал. Хозяин с готовностью согласился, хлопком в ладоши позвал слугу и велел ему принести из кладовой ширму. Затем обернулся к Соскэ и пояснил:
– Вон где она стояла еще несколько дней назад, но тут как-то смотрю – собрались возле нее дети, стали шалить. Ну я подумал: испортят, не дай бог, и убрал подальше.
Слушая Сакаи, Соскэ тяготился мыслью, что доставил ему хлопоты своей просьбой. По правде говоря, не так уж сильно мучило Соскэ любопытство. Не все ли, в конце концов, равно, та эта ширма или не та, если она больше ему не принадлежит.
Соскэ не ошибся в своих предположениях, но это не вызвало в нем никаких особых чувств. Правда, на фоне роскошного убранства комнаты: татами великолепной расцветки, узорчатого потолка из дорогого дерева, богатых украшений в парадной нише – ширма, которую бережно внесли двое слуг, казалась Соскэ вещью куда более ценной, нежели в то время, когда она стояла у него в гостиной. И сейчас Соскэ в растерянности, не зная, что сказать, молча, равнодушно смотрел на нее.