– Легче тебе? – спросил он.
– Да, гораздо легче, – ответила О-Ёнэ со своей обычной улыбкой. Даже страдая, она не забывала улыбнуться Соскэ. В столовой, положив голову на стол, посапывала служанка.
– Разбуди, пожалуйста, Киё, – попросила О-Ёнэ.
Когда О-Ёнэ приняла купленное Короку лекарство, было уже около двенадцати. Не прошло и двадцати минут, как больная мирно спала.
– Все в порядке, – сказал Соскэ, глядя на жену.
Короку тоже посмотрел на невестку и ответил:
– Да, вроде бы в порядке.
Вскоре Короку ушел спать. Соскэ постелил себе возле О-Ёнэ и быстро, как всегда, уснул. Через несколько часов на смену холодной и ненастной ночи пришел рассвет. А вскоре взошло солнце, залив яркими лучами землю.
Соскэ позавтракал, уже пора было идти на службу, а О-Ёнэ так и не просыпалась. Склонившись, Соскэ прислушивался к ее глубокому дыханию и раздумывал, идти ему на службу или остаться дома.
12
Придя на службу, Соскэ приступил к своим обычным обязанностям, но перед глазами, сменяя друг друга, вставали события вчерашнего дня, усиливая тревогу. Он даже допустил, что было ему несвойственно, несколько ошибок в работе, а едва дождавшись обеденного перерыва, поспешил домой.
Пока Соскэ ехал в трамвае, он старался рисовать в воображении лишь полные благополучия картины: вот О-Ёнэ проснулась, ей гораздо лучше, можно не опасаться нового приступа. Пассажиров в это время дня бывало немного, и ничто не отвлекало Соскэ от его мыслей. Он не заметил, как приехал на конечную остановку.
Когда Соскэ подошел к дому, он показался ему пустым – так было тихо внутри. Соскэ открыл дверь, снял ботинки, прежде чем войти в прихожую, но никто не появился ему навстречу. Соскэ прошел прямо в комнату О-Ёнэ и увидел, что она все еще спит. На том же месте лежали у изголовья порошки, на красном лакированном подносе стоял стакан, наполовину наполненный водой. Так же, как утром, лицом к стенной нише лежала О-Ёнэ, виднелась лишь ее левая щека и горчичник на шее. Ничто, казалось, не связывало О-Ёнэ с миром, кроме дыхания. Все было здесь как утром, когда Соскэ уходил на службу. Даже не сняв пальто, Соскэ наклонился над О-Ёнэ и услышал все то же ровное, спокойное дыхание. Ни малейших признаков пробуждения. Загибая пальцы, Соскэ посчитал, сколько часов назад О-Ёнэ приняла порошок, и на лице у него отразилось волнение. Он не мог оставаться спокойным, когда жена страдала бессонницей, но такой длительный сон казался ему противоестественным.
Соскэ легонько потряс О-Ёнэ, но она не проснулась, только волосы волнами рассыпались по подушке. Тогда Соскэ прошел на кухню. Грязная посуда мокла в неглубоком тазу с водой. Он заглянул к Киё и увидел, что она тоже спит, прислонившись к большой деревянной чашке на обеденном столике. Спал и Короку у себя в комнате, укрывшись с головой одеялом.
Пришлось Соскэ самому переодеться. Он добавил углей в хибати и поставил кипятить чайник. Посидел несколько минут в раздумье, а потом разбудил Короку и Киё.
Короку сказал, что до одиннадцати О-Ёнэ не просыпалась, а потом сам он, поев, лег спать, потому что не выспался.
– Сходи-ка к врачу, скажи, что О-Ёнэ со вчерашнего дня не просыпалась.
– Ладно, – ответил Короку и ушел. Соскэ вернулся к О-Ёнэ и, сложив руки на груди, стал внимательно на нее смотреть, не решаясь разбудить.
Немного погодя вернулся Короку. Врач как раз собирался с визитами, сообщил он, и обещал непременно зайти. «Может, нельзя ждать так долго?» – выразил опасение Соскэ, на что Короку ответил, что врач больше ничего ему не сказал. Тогда Соскэ сел у изголовья и стал терпеливо ждать, упрекая в душе и врача, и Короку за такую беспечность. Неприязнь к брату усугублялась воспоминаниями о том, в каком виде он явился накануне, как раз когда у О-Ёнэ был приступ. Узнав от жены, что брат часто приходит пьяный, Соскэ стал внимательнее к нему приглядываться и, убедившись в его легкомыслии, решил сделать ему как-нибудь внушение, но, зная наперед, что разговор такого рода приведет к ссоре, все его откладывал, боясь огорчить О-Ёнэ.
«Надо бы все ему сказать сейчас, пока О-Ёнэ спит, тогда, по крайней мере, что бы ни случилось, на ней не отразится».
Соскэ невольно взглянул на безучастное во сне лицо жены и, движимый тревогой, хотел тотчас же ее будить, но не хватило духу. Пока он колебался, пришел наконец врач.
Аккуратно, как и накануне, поставил рядом чемоданчик, спокойно попыхивая сигаретой, внимательно выслушал Соскэ, затем, сказав: «Сейчас посмотрим больную», – повернулся к О-Ёнэ. Долго слушал пульс, глядя на часы, затем приставил к сердцу черный стетоскоп, подвигал вправо, влево, все, как полагается, и достал наконец зеркало с круглым отверстием, после чего попросил Соскэ принести свечу. Свечей в доме не оказалось, и Соскэ велел Киё зажечь лампу. Врач приподнял больной веки и направил в зрачки отраженный в зеркале свет. На этом осмотр закончился.
– Лекарство подействовало чуть-чуть сильнее, чем следовало, – повернувшись к Соскэ, сказал врач, но, заметив настороженность в его глазах, поспешил его успокоить: – Да вы не волнуйтесь! Сердце и мозг в порядке, никаких отклонений нет, а это главное.
Соскэ почувствовал облегчение. Перед уходом врач объяснил, что прописанное им лекарство – это новое средство, которое, судя по данным, не так вредно, как другие снотворные, однако действие его бывает самым различным в зависимости от организма.
– Значит, пусть спит, пока сама не проснется? – на всякий случай спросил Соскэ. Врач ответил, что будить особой нужды нет.
После ухода врача Соскэ нестерпимо захотелось есть, и он прошел в столовую. Чайник уже вскипел, и Соскэ велел Киё подавать на стол. Но та, смутившись, ответила, что пока не готово. И действительно, время ужина еще не наступило. Не испытывая больше мучительной тревоги, Соскэ удобно расположился у хибати, съел маринованную редьку и проглотил кряду чуть не четыре чашки риса, политого кипятком. Через полчаса О-Ёнэ наконец проснулась.
13
К Новому году Соскэ захотелось подстричься, и впервые за долгое время он вошел в парикмахерскую. Посетителей было много, как всегда перед праздником, торопливо позвякивали в унисон несколько пар ножниц. В этой суете, царившей и в парикмахерской, и на улице, откуда только что пришел Соскэ, чувствовалось лихорадочное стремление людей избавиться от холода и поскорее перебраться в новый год.
В ожидании своей очереди Соскэ некоторое время курил, стоя возле печки, ощущая себя против воли втянутым в беспокойную жизнь большого мира, к которому не имел ровно никакого отношения, но почему-то должен был провожать старый и встречать новый год. Сам не имея никаких желаний, ни к чему не стремясь, он заразился всеобщей лихорадкой и уже не мог бездействовать.
Приступы у О-Ёнэ постепенно прекратились, и, уходя из дому, Соскэ уже не тревожился, как прежде. Он готов был встретить Новый год без всякой пышности, как это бывало в других семьях, еще скромнее, чем обычно, даже без традиционных приготовлений, только бы избавить О-Ёнэ от излишних хлопот. Глядя на жену, словно ожившую, просветленную, Соскэ испытывал облегчение, как человек, чудом спасшийся от страшной трагедии. Но порой мысль о том неизбежном, что могло в любой момент обрушиться на его семью, туманом обволакивала мозг, вызывая безотчетный страх. И страх этот усиливался предпраздничной лихорадкой, пристрастием людей к суете и всему необычному, их желанием искусственно ускорить наступление Нового года. В такие минуты Соскэ нестерпимо хотелось остаться одному в сумрачном декабре, если бы только это было возможно. Когда наконец подошла его очередь и он сел в кресло, то из зеркала на него глянул совсем другой человек, по самый подбородок укутанный в белоснежную салфетку. В зеркале еще отражалась клетка с хозяйской птичкой, прыгающей на жердочке.
Благоухающий бриолином и напутствуемый праздничными поздравлениями и пожеланиями парикмахера, Соскэ вышел на улицу и сразу почувствовал себя свежим и бодрым. Вдыхая прохладный воздух, он не мог не признать, что совет О-Ёнэ подстричься помог ему обрести душевное равновесие.
По дороге домой Соскэ зашел к Сакаи уговориться о плате за пользование водопроводом. «Сюда, пожалуйста», – сказала горничная, но, против обыкновения, провела его не в гостиную, а в столовую. Фусума были слегка приоткрыты, и оттуда доносился смех. В доме Сакаи всегда бывало весело.
Хозяин сидел за большим, полированного дерева хибати, а жена его чуть поодаль, ближе к галерее. Позади хозяина висели на стене часы в продолговатом черном футляре. Слева от часов – стенной шкафчик с оклеенными плотной бумагой дверцами. На дверцах – рисунки тушью, литографии, два веера с извлеченными из них костяными планками.
Кроме хозяина и его жены в комнате сидели, тесно прижавшись друг к другу, две девочки в одинаковых кимоно с узкими рукавчиками и во все глаза смотрели на вошедшего Соскэ. Смех еще искрился в их глазах, дрожал на губах. Осмотревшись, Соскэ заметил еще одного человека, весьма странного вида, сидевшего почти у самого входа в почтительной позе.
Не прошло и пяти минут, как Соскэ понял, что этот человек, собственно, и являлся причиной веселого оживления. Жесткие, слегка выгоревшие на солнце волосы, словно припорошенные пылью, плотный, въевшийся в кожу загар. Белая хлопчатобумажная рубашка с керамическими пуговицами, домотканое стеганое кимоно и круглый плетеный шнурок, переброшенный через шею, напоминающий те, на которых обычно носят кошельки. Незнакомец, судя по всему, был жителем одного из отдаленных горных районов, которому редко выпадает случай побывать в таком большом городе, как Токио. Несмотря на холодное время, он то и дело вынимал полотенце из-за полинявшего темно-синего бумажного пояса, чтобы вытереть проступавший на верхней губе пот.
– Это торговец из провинции Каи, – представил его хозяин, – приносит на продажу в Токио тамошние ткани.
Торговец тотчас повернулся к Соскэ: