– Купи что-нибудь, господин хороший!
Только сейчас Соскэ заметил сваленные в углу самые различные шелка. Здесь был и первоклассный полосатый креп о-мэси, и ткань мэйсэн попроще, и некрашеное шелковое полотно «сироцумуги». Просто не верилось, что хозяин всех этих великолепных товаров такой простак. Жена Сакаи пояснила, что почва в его деревне – сплошь застывшая вулканическая лава, ничего там не растет: ни рис, ни каштаны, только тутовые деревья, и все жители вынуждены разводить шелковичных червей. Живут там очень бедно, только в одной семье есть стенные часы, всего трое детей ходят в школу второй ступени.
– Он говорит, что единственный на всю деревню знает грамоту, – смеясь, заключила хозяйка.
– Это чистая правда, госпожа, – очень серьезно произнес ткач, – никто, кроме меня, не умеет ни читать, ни писать, ни считать. Что говорить – гиблое место!
Ткач раскладывал ткань за тканью, приговаривая: «Купите, господа хорошие!» – и чисто по-деревенски торговался: «Уж больно дешево даешь, дай подороже, сделай милость! Да ты погляди, какой тяжелый, а выделка какая!» Он забавлял хозяев, они смеялись и, ничем не занятые, охотно вели с ним разговор.
– Но ты ведь должен есть, когда идешь из своей деревни в Токио?
– А как же! Без еды нельзя. Голод каждого доймет!
– Где же ты ешь?
– Где ем? Да в чайных ем. Это такой домик, где дают поесть, – ответил он на заданный в шутку вопрос хозяина. Но еще больше он всех насмешил, когда сказал, что до отвала наедается на постоялых дворах, потому как еда там очень уж вкусная, три раза на день ест, даже бывает совестно[24].
В конце концов ткачу все же удалось сбыть хозяйке штуку белого шифона и отрез шелка из крученой нитки. При этом Соскэ невольно подумал, что только люди со средствами могут купить перед самым Новым годом летнюю ткань.
– Может, и вы, кстати, что-нибудь возьмете? – обратился Сакаи к Соскэ. – Ну хотя бы на будничное платье супруге?
Жена его уверяла Соскэ, что вряд ли представится еще случай купить так дешево. «А заплатите, когда хотите». Соскэ согласился купить для О-Ёнэ мэйеэн. Сакаи долго торговался, и ткач наконец уступил материю за три иены, посетовав:
– Не цена это, а слезы!
Все снова дружно рассмеялись.
Ткач, видимо, везде, куда бы ни пошел, говорил по-деревенски, потому что иначе не умел. Он обходил всех своих постоянных покупателей, пока от его ноши не оставались только темно-синий фуросики[25] да шнурок. Он сказал, что вернется ненадолго домой, проводит старый год и тотчас снова отправится в путь. Товару возьмет столько, сколько сможет унести, и к началу мая, когда у шелководов наступает страдная пора, возвратится с выручкой в свою деревушку, где перекатываются под ногами кусочки лавы, близ северного склона Фудзи.
– Чуть ли не пять лет он ходит к нам, и все такой же, – сказала жена Сакаи.
– Да, редко встретишь нечто подобное, – присовокупил муж. – И в самом деле, пробудешь нынче три дня дома, а потом смотришь: улицу расширили, день не прочтешь газет – а тут, оказывается, новую трамвайную линию открыли.
Размышляя обо всем этом, Соскэ с искренним сочувствием смотрел на ткача, который, дважды в год бывая в Токио, смог все же сохранить своеобразные черты жителя гор, особую манеру речи, одежду.
По пути домой, перекладывая под накидкой покупку из руки в руку, Соскэ никак не мог забыть торговца, буквально за нищенскую цену продавшего ему ткань, его бедную одежду, жесткие, цвета темной глины, волосы, на удивление аккуратно расчесанные на пробор.
Когда он пришел домой, О-Ёнэ как раз дошила новогоднее хаори для мужа, положила его под дзабутон, а сама села сверху вместо пресса.
– Перед сном положишь его под тюфяк, – обернулась она к Соскэ. О-Ёнэ от души смеялась, когда муж рассказал ей про торговца, и никак не могла налюбоваться подарком, приговаривая: «До чего же дешево!» Ткань и в самом деле была великолепной.
– Не понимаю, – сказала наконец О-Ёнэ, – какая ему от этого выгода?
– Не так уж это дешево. Просто торговцы мануфактурой, перекупщики, здорово наживаются на покупателях. – Сказано это было с таким видом, словно Соскэ прекрасно разбирался в подобного рода делах.
Постепенно разговор перешел на семью Сакаи. Живут в достатке, могут сколько угодно переплатить хозяину антикварной лавки, зато с бедным ткачом торгуются, чтобы приобрести по дешевке то, что понадобится лишь в следующем сезоне. Забот не знают, и потому в доме у них постоянно веселье. И вдруг уже совсем другим тоном, как бы поучая, Соскэ сказал:
– Дело не только в деньгах. Главное – дети. С детьми и беднякам весело.
В его словах О-Ёнэ послышался горький упрек, брошенный Соскэ самому себе. Она выпустила из рук шелк, который держала на коленях, и взглянула на мужа. Однако он ничего не заметил, весь поглощенный мыслью о том, что впервые за долгое время порадовал наконец жену – материя пришлась ей по вкусу. О-Ёнэ же не сказала ни слова, отложив разговор до вечера.
Спать они легли в одиннадцатом часу, как обычно. И О-Ёнэ, улучив момент, пока муж еще не уснул, повернулась к нему:
– Ты нынче говорил, что без детей скучно…
Соскэ вспомнил, что нечто подобное он действительно говорил, но лишь в порядке общих рассуждений, во всяком случае, не имея в виду ни О-Ёнэ, ни себя. Но жена, видно, придала его словам чересчур серьезное значение, и сейчас ему ничего не оставалось, как возразить:
– Я ведь не нас с тобой имел в виду.
Наступила пауза. Потом О-Ёнэ снова заговорила:
– Ты ведь считаешь, что мы скучно живем, потому и сказал так. Верно?
Говоря по совести, Соскэ следовало бы в этом признаться, но он не решился и, чтобы не огорчать едва оправившуюся после болезни жену, предпочел обратить все в шутку, но ничего из этого не получилось.
– Ну, раз ты так говоришь, может, и в самом деле у нас скучновато, однако… – Соскэ запнулся, но, так и не подыскав нужного слова, сказал лишь: – Ладно, ладно. Только, пожалуйста, не волнуйся.
О-Ёнэ промолчала.
– Вчера вечером опять был пожар, – сообщил Соскэ, стараясь отвлечь О-Ёнэ от этого разговора, но она продолжала:
– Я очень перед тобой виновата.
Сказала и осеклась, так и не договорив. Лампа стояла на своем обычном месте, в стенной нише на полочке, и Соскэ не видел лица жены, лежавшей спиной к свету, но голос ее не казался Соскэ глухим от слез. Он быстро повернулся на бок и вгляделся в лицо О-Ёнэ, едва видное в полутьме. О-Ёнэ тоже пристально на него смотрела и наконец заговорила прерывающимся голосом:
– Я давно хотела тебе сказать, но все не решалась, прости меня…
Соскэ ничего не понял, подумал было, что это истерия, потом засомневался и молчал в недоумении.
– У меня никогда не будет детей, – с трудом проговорила О-Ёнэ и заплакала. Видимо, эта мысль давно ее мучила. Ясность волной поднялась в душе Соскэ после этого горестного признания, но в растерянности он не знал, как утешить жену.
– Без детей проживем, – сказал он наконец. – Возьми хоть Сакаи-сан. Ему можно лишь посочувствовать. Не дом, а детский сад. Что хорошего?
– Но ты сам будешь страдать, если точно определится, что я не могу иметь детей.
– Так ведь пока неизвестно. Может, на этот раз ты благополучно родишь.
О-Ёнэ еще сильнее расплакалась. И Соскэ ничего не оставалось, как ждать, пока она успокоится, а потом дать ей все высказать до конца.
Не в пример многим Соскэ и О-Ёнэ жили в полном согласии, лишь невозможность иметь детей омрачала их счастье. Они потеряли ребенка, а это куда тяжелее, чем его вообще не родить. И потому Соскэ и О-Ёнэ чувствовали себя глубоко несчастными.
О-Ёнэ впервые ждала ребенка, когда, покинув Киото, они влачили скудное существование в Хиросиме. Все дни тогда О-Ёнэ проводила в мечтах, отдавшись охватившему ее дотоле неизведанному чувству, испытывая перед будущим то страх, то радость. Для Соскэ их будущий ребенок был осязаемым и зримым доказательством великой силы любви, и он с нетерпеливой радостью ждал появления на свет этого крохотного комочка, частицы его плоти. Однако роды начались на пятом месяце. В то время О-Ёнэ и Соскэ изо дня в день боролись с жестокой нуждой. Соскэ был уверен, глядя на ставшее землистым лицо О-Ёнэ, что постоянные лишения и тяготы – единственная причина их несчастья. Теперь он был надолго лишен радости взять на руки младенца – плод их любви, загубленный нуждой, и горько сожалел об этом. О-Ёнэ ничего не говорила, только плакала.
Но вскоре после переезда в Фукуоку О-Ёнэ снова потянуло на кислое. Она слышала, что преждевременные роды повторяются, и была очень осмотрительна. Может быть, поэтому все шло нормально, но родила она на месяц раньше срока. Акушерка, с сомнением качая головой, советовала показать ребенка врачу. Врач определил, что ребенок недоношен, и велел держать его в тепле, днем и ночью поддерживая постоянную температуру. Но оборудовать в комнате хотя бы очаг было не так-то просто. Чего только они ни делали, чтоб сохранить жизнь младенцу! Но все усилия оказались тщетными. Спустя неделю маленькое тельце похолодело. Держа его на руках, О-Ёнэ, рыдая, спросила:
– Как теперь дальше жить?
Соскэ мужественно принял и этот удар. Ни слова жалобы, ни стона не вырвалось у него за все время, пока крохотное существо, превратившись в пепел, навеки упокоилось в земле. Но время шло, печаль рассеивалась постепенно, а потом и совсем исчезла.
В третий раз О-Ёнэ забеременела почти сразу же после переезда в Токио. В то время она была очень слаба, и Соскэ за нее тревожился, не говоря уже о будущем ребенке. И все же оба они не теряли надежды на благополучный исход и проводили в спокойной уверенности месяц за месяцем. В то время у них еще не было водопровода, утром и вечером служанка брала воду в колодце и у колодца же стирала. Однажды, когда О-Ёнэ была уже на пятом месяце, ей понадобилось что-то сказать служанке, которая стирала в это время на заднем дворике, поставив лохань рядом с колодцем возле выложенного камнем стока. Тут О-Ёнэ и поскользнулась, когда хотела перейти сток, упав на покрытый мокрым зеленым мхом бугор. Ругая себя в душе, она все же постыдилась признаться Соскэ в собственной оплошности и сказала ему об этом лишь спустя некоторое время, когда убедилась, что все обошлось. Соскэ не стал упрекать жену, лишь ласково сказал: