Но Соскэ оставался равнодушным и к бурному веселью, и к оживлению – ничто не могло его увлечь. Будто не получив приглашения на пир, он наблюдал его со стороны. Единственное, чего он мог желать, это из года в год вести с О-Ёнэ жизнь – монотонную и будничную. Объятый тишиной дом, в котором он сидел один в этот предновогодний вечер, был словно символом его реального существования.
О-Ёнэ вернулась в одиннадцатом часу порозовевшая, из неплотно запахнутого воротника кимоно виднелся красивый изгиб шеи.
– Столько народу, столько народу, просто невозможно мыться, даже таз не возьмешь, – сказала она, переведя дух.
Киё явилась после одиннадцати. Просунув в слегка раздвинутые сёдзи голову, она сказала, что в парикмахерской пришлось ждать очереди, и извинилась за опоздание.
Зато Короку не спешил домой. В двенадцать Соскэ заявил, что пора спать, но в такой вечер О-Ёнэ считала это неловким и старалась продолжить разговор, чтобы дождаться Короку. К счастью, он вскоре вернулся, рассказав, что побывал на Нихонбаси, на Гиндзе, затем решил съездить к храму Суйтэнгу, но трамваи до того были переполнены, что пришлось несколько пропустить, поэтому он и задержался.
Потом он зашел в галантерейный магазин, рассчитывая сделать покупку, за которую в качестве премии можно получить золотые часы. Но ничего такого в магазине не оказалось, кроме коробки с двумя матерчатыми мячами. И когда он поймал воздушный шар, которые машина там надувает целыми сотнями, в прикрепленном к нему ярлычке значились не часы, а совсем другое. Короку вынул из кармана пакет с шампунем для мытья головы.
– Это от меня сестрице… А это передай девочкам Сакаи. – Короку положил перед Соскэ красивые мячики.
Так закончился небогатый событиями последний день года в этой маленькой семье.
16
На второй день праздничные улицы оделись во все белое – пошел снег. Он скатывался с крытого цинком конька крыши, и Соскэ с О-Ёнэ с тревогой прислушивались к его глухому шуму. Особенно это пугало ночью. Но вскоре снег перестал, и крыша обрела свой прежний цвет. Грязь не просыхала так быстро, как после дождя, липла к ботинкам, и Соскэ, придя с улицы, всякий раз с обидой говорил О-Ёнэ, словно она была в этом виновата:
– Ужас, что творится!
– Прости меня, пожалуйста, – сказала наконец О-Ёнэ со смехом. – От души сочувствую.
Соскэ не нашелся что ответить, лишь сказал:
– Здесь у нас без гэта на высоких подставках не выйдешь. А в центре на улицах пыль, до того сухо, и высокие подставки только мешают. Словом, наш район отстал на целое столетие.
Соскэ говорил без особого неудовольствия, да и О-Ёнэ это трогало не больше, чем дым от сигареты, который муж выпускал через нос.
– Ты лучше скажи об этом Сакаи-сан, – посоветовала она.
– Скажу. И попрошу его сбавить квартплату.
Но к хозяину Соскэ не пошел, а ограничился тем, что в первый день Нового года опустил в его почтовый ящик визитную карточку с поздравлением. Потом до самого вечера ходил с непременными визитами, а когда, вернувшись, узнал, что заходил Сакаи, почувствовал себя неловко. Начало Нового года прошло для супругов без всяких событий, если не считать, разумеется, выпавшего снега. К вечеру третьего дня явилась служанка от Сакаи с приглашением: «Если господин и госпожа свободны, пусть непременно пожалуют сегодня в гости вместе с молодым господином».
– Что это вдруг мы им понадобились? – удивился Соскэ.
– Вероятно, собираются играть в поэтические карты[31]. Ведь у них полон дом детей. Так что ты сходи.
– Лучше ты пойди. Я давно не брал в руки карт, ничего у меня не получится.
– И у меня тоже.
В конце концов решено было послать представителем от семьи «молодого господина».
– Сходи, молодой господин! – сказал Соскэ. Короку нехотя встал. Было очень забавно, что Короку назвали молодым господином, и, глядя на его кислую мину, супруги дружно рассмеялись. Выйдя на холод из теплого дома, где царила праздничная атмосфера, Короку немного погодя снова очутился в теплой праздничной атмосфере, среди множества электрических ламп.
Отдавая девочкам мячики, Короку сказал, что это подарок его старшего брата. Домой он вернулся с куклой-голышом, которую выиграл в домашней лотерее, устроенной Сакаи. На лбу у голыша была трещинка, закрашенная тушью. Короку положил куклу перед Соскэ и О-Ёнэ и очень серьезно сказал, что это Содэхаги[32]. Почему Содэхаги, супругам, да и самому Короку, было непонятно, хотя жена хозяина пыталась ему это объяснить. Тогда Сакаи взял листок почтовой бумаги, написал реплику Содэхаги, а в скобках – строку собственного сочинения, и велел показать Соскэ и О-Ёнэ. Пошарив в рукаве кимоно, Короку достал листок, где было написано:
«Эта тонкая ограда будто сбита из железа».
(«Этот голенький чертенок об нее расшиб свой лоб».)
Соскэ и О-Ёнэ от души рассмеялись.
– Очень удачный каламбур! Интересно, кто его придумал? – спросил Соскэ.
– В самом деле, кто же? – словно эхо повторил Короку и, небрежно бросив куклу, ушел к себе.
Седьмого вечером снова пришла служанка от Сакаи, сказав, что хозяин просит Соскэ зайти поговорить. Соскэ и О-Ёнэ как раз собирались ужинать. Но только они зажгли лампу и Соскэ, держа чашку, сказал: «Ну, кажется, праздники кончились», – как вошла Киё и сообщила о переданном через служанку приглашении Сакаи. О-Ёнэ с улыбкой взглянула на мужа.
– Снова какое-нибудь празднество? – в некотором замешательстве произнес Соскэ. Но из слов служанки выяснилось, что гостей не ждут, никаких приготовлений не было, более того, жена хозяина с детьми собирается к родственникам.
– Ладно, схожу, – решил Соскэ. Он бывал в обществе, лишь когда к этому вынуждали обстоятельства, ни с кем не заводил дружбы, а на визиты у него просто не хватало времени. Исключение составлял Сакаи, к которому Соскэ изредка захаживал даже не по делу. О чем могли беседовать на редкость общительный Сакаи и замкнутый Соскэ, даже О-Ёнэ не могла себе представить.
Миновав столовую, Соскэ с хозяином прошли в небольшую комнату, видимо, кабинет.
– Прошу вас, – сказал Сакаи, задержавшись у входа и щелкнув выключателем.
В стенной нише висел небольшой свиток с крупными иероглифами, несколько грубоватыми, написанными, вероятно, специальной жесткой кистью. Рядом стояли на полочке великолепные белые пионы. Столик, подушки для сиденья – все сверкало чистотой.
– Одну минутку, – сказал Сакаи и, чиркнув спичкой, зажег газовый камин, не очень большой, как и сама комната. Затем предложил Соскэ подушку для сидения.
– В этой берлоге я спасаюсь, когда мне очень уж докучают.
Здесь и в самом деле все дышало каким-то удивительным покоем. Едва слышно потрескивал камин, и Соскэ чувствовал, как по телу разливается тепло.
– Устраивайтесь поудобнее. Тут нам никто не помешает. Никогда не думал, что праздники так могут надоесть. Вчера окончательно выбился из сил. Слишком долго тянутся эти новогодние праздники, просто мученье. Сегодня наконец мне удалось уйти от суеты и днем поспать. Только недавно проснулся. Принял ванну, перекусил, выкурил сигару и вдруг обнаружил, что жена с детьми ушла к родственникам. Лишь тогда я понял, отчего в доме так тихо, и сразу заскучал. Так уж эгоистично устроен человек. И все же лучше скука, чем праздничная суета. А праздничная еда и крепкие напитки, скажу я вам, это даже страшно. Прошу простить за откровенность, но мне вдруг захотелось поговорить с вами, человеком, которому вроде бы нет дела до новогоднего веселья, до светской суеты, словом, до всего житейского, только, пожалуйста, не обижайтесь за то, что я сейчас сказал. – Сакаи говорил, как всегда, складно и непринужденно.
В обществе этого жизнерадостного человека Соскэ порой забывал о своем прошлом и думал, что в других условиях стал бы таким, пожалуй, как Сакаи.
Вошла служанка. Еще раз учтиво поклонившись Соскэ, она поставила перед ним не то деревянное блюдо, не то тарелку для печенья, такое же блюдо поставила перед хозяином и молча вышла. На блюде лежал довольно большой пирожок со сладкой бобовой начинкой, а рядом с ним зубочистка[33], пожалуй, вдвое больше обычной.
– Не угодно ли, пока горячий? – предложил Сакаи. Соскэ подумал, что пирожок совсем свежий, только сейчас испеченный. Но хозяин возразил:
– Это вам показалось. Вчера в гостях мы похвалили эти пирожки, и нам дали их еще с собой. Они и в самом деле были горячие, а сегодня служанка подогрела их, прежде чем подать.
Сакаи взял зубочистку, небрежно разломил пирожок и принялся есть. Соскэ последовал его примеру.
Сакаи рассказал о странной гейше, которую накануне видел в ресторане. Ей почему-то очень нравится карманное издание «Луньюя», и она никогда не расстается с ним, ни в пути, ни в гостях.
– Из всех учеников Конфуция она предпочитает Цзы Лу. И знаете почему? Потому что он был настолько честным, что даже страдал, если ему приходилось услышать что-нибудь новое, прежде чем он успевал усвоить старое. Об этом Цзы Лу у меня, честно говоря, весьма смутное представление, и я спросил, не значит ли это, что, не успев жениться на одной хорошей женщине, он знакомился с другой, тоже хорошей, женщиной и потому мучился…
Сакаи все это рассказывал с очень беспечным видом. Он, вероятно, часто посещал подобные места, но делал это просто по привычке, так как ничто его там уже не волновало.
В ответ на расспросы Соскэ он объяснил, что даже ему, человеку, любящему развлечения, и то порой надоедает, и он нуждается в покое. Вот тогда-то он и уединяется в своем кабинете. Нельзя сказать, что Соскэ был совсем не искушен в такого рода делах, поэтому он слушал сдержанно, не проявляя особого любопытства. Это, видимо, нравилось Сакаи. За самыми обычными словами Соскэ как бы угадывалось его романтическое прошлое. Но стоило ему заметить, что эти воспоминания Соскэ неприятны, как он тотчас менял тему, не из хитрости, а из простой учтивости. Поэтому у Соскэ не оставалось и капли неприятного осадка.