От Короку разговор перешел на младшего брата Сакаи, затем на Маньчжурию и Монголию. Потом Соскэ узнал, что вместе с братом Сакаи приехал его приятель. И этим приятелем оказался Ясуи. Почти неправдоподобное стечение обстоятельств. С одним на тысячу такое может случиться. Неужели судьба послала ему это испытание, чтобы он вновь пережил горечь прошлого? Соскэ задыхался в темноте от невыразимого страдания и гнева. Начавшая заживать рана вновь дала знать о себе. Голова горела и разламывалась от боли. Соскэ решил было рассказать все О-Ёнэ, чтобы она разделила с ним его муку, и крикнул:
– О-Ёнэ, О-Ёнэ!
О-Ёнэ тотчас подошла. На лицо ей падал свет из соседней комнаты. Соскэ высунулся из-под одеяла, но сказать правду у него не хватило духу.
– Принеси мне, пожалуйста, чаю, – попросил он.
На следующее утро Соскэ встал, как обычно, и с невозмутимым видом сел завтракать. С каким-то особым чувством радости, смешанной с жалостью, он смотрел на прислуживавшую ему О-Ёнэ, которая, видимо, почувствовала некоторое облегчение.
– Ну и напугал ты меня. Не знала, что и думать…
Соскэ не нашелся, что ответить, и пил чай, не отрывая глаз от чашки.
В этот день с самого утра дул сильный ветер, поднимал пыль, срывал шляпы с прохожих. Но Соскэ все же отправился на службу, несмотря на уговоры О-Ёнэ побыть дома, чтобы, не дай бог, не появился жар. Соскэ ехал в трамвае, весь сжавшись и глядя в одну точку. Шум ветра сливался с грохотом трамвая. Очутившись на улице, Соскэ сразу услышал гул проводов над головой и невольно взглянул на небо. Там среди разбушевавшейся стихии плыло неестественно яркое солнце. В этот миг Соскэ едва не сбил с ног резкий порыв ветра. Ветер подхватил с земли песок и, словно это были косые струи дождя, погнал его куда-то в направлении канала.
На службе Соскэ никак не мог сосредоточиться. Он сидел, думая о чем-то постороннем, подперев щеку рукой, в которой держал кисточку. Время от времени, неизвестно зачем, принимался растирать тушь в тушечнице. То и дело курил, потом вдруг, будто спохватившись, смотрел на улицу, где по-прежнему бесновался ветер. С трудом дождался Соскэ конца работы.
– Как ты себя чувствуешь? – с тревогой спросила О-Ёнэ, едва он вошел. Соскэ ответил, что немного устал, а так все в порядке, сел у котацу и просидел до самого ужина. С заходом солнца ветер утих, и после бурного дня в природе воцарилось спокойствие.
– Как хорошо, когда нет ветра. От его завывания даже в доме становится жутко, – сказала О-Ёнэ с суеверным страхом.
– Кажется, потеплело немного, – спокойно заметил Соскэ. – Прекрасный вечер. – После ужина, закуривая сигарету, он вдруг впервые за долгое время предложил: – Давай сходим в театр.
О-Ёнэ сразу согласилась. А Короку пришлось оставить дома, так как он заявил, что лучше приготовит рисовые лепешки, чем пойдет слушать гадаю.
Они опоздали к началу и сели в последнем ряду – все остальные места были заняты.
– Сколько народу!
– Все еще празднуют Новый год.
Тихонько переговариваясь, они разглядывали людей, до отказа заполнивших большой зал. Сидевшие ближе к сцене были словно в тумане из-за табачного дыма. «Все эти люди, – не без зависти думал Соскэ, – располагают и временем, и средствами для подобного рода увеселений и вечерами не скучают».
Напрасно Соскэ старался сосредоточиться, представление нисколько его не увлекало. Время от времени он украдкой поглядывал на О-Ёнэ и даже ей завидовал. Жена не сводила глаз со сцены, словно Соскэ и не сидел с ней рядом.
– Тебе не хочется домой? – спросил он О-Ёнэ в антракте.
– А тебе хочется? Неинтересно? – О-Ёнэ удивилась внезапной перемене в настроении мужа.
Соскэ промолчал.
– Можно и уйти, – проговорила О-Ёнэ, чтобы не перечить мужу. Но Соскэ почувствовал себя виноватым, потому что сам привел сюда жену, и терпеливо досидел до конца.
Дома они застали Короку уютно расположившимся у хибати с книгой. Короку держал ее прямо над огнем, нимало не заботясь, что обложка покоробится. У хибати стоял чуть теплый чайник. Здесь же был поднос с несколькими рисовыми лепешками и тарелка со следами соевого соуса.
– Интересно было? – спросил Короку и, не дожидаясь ответа, ушел к себе. Погревшись у котацу, супруги тоже легли спать.
Утро не принесло Соскэ успокоения. После работы он, как обычно, сел в трамвай, но тут же подумал, что спешить домой не стоит. Ведь по дороге он может столкнуться с Ясуи, который должен быть сегодня в гостях у Сакаи. В то же время Соскэ очень хотелось взглянуть на Ясуи, пусть даже издали, посмотреть, насколько изменился он с тех пор.
Слово «авантюрист», которым Сакаи назвал своего младшего брата, все еще звучало в ушах Соскэ. Оно давало простор для самой яркой фантазии. В нем слились воедино бесшабашная смелость, ненависть и протест, наконец нравственное падение, и Соскэ пытался представить себе этого безрассудного юношу, брата Сакаи, и Ясуи, затеявших какое-то рискованное дело.
В воображении Соскэ нравственное падение было самым тяжким среди прочих грехов, и в этом смысле вина бывшего друга полностью ложилась на Соскэ. Хоть бы одним глазом взглянуть на Ясуи! Может быть, не так низко он пал, как представляет себе Соскэ. Это было бы огромным утешением. Сколько Соскэ ни думал, он не мог припомнить местечка, где бы можно было укрыться и поглядеть на гостя Сакаи. Разве что он придет вечером, когда будет совсем темно, в этом случае Соскэ останется незамеченным, но ведь и сам он в темноте не разглядит Ясуи.
Тем временем трамвай пришел в Канда, где надо было делать пересадку. Тут только Соскэ почувствовал, какое для него мучение сейчас ехать домой, сделать хотя бы шаг в том направлении, где должен появиться Ясуи. Любопытство, и без того не слишком сильное, совсем исчезло. Он брел по холодным многолюдным улицам, сам не зная куда. В магазинах и в трамваях уже зажгли электричество. Соскэ увидел закусочную, вошел и попросил сакэ. Выпил графинчик, затем второй, а третий уже не мог одолеть. Захмелев, он прислонился к стенке и с тоской одинокого человека смотрел в пространство. Наступило как раз время ужина, и от посетителей отбоя не было. Закусив, они быстро расплачивались и с деловитым видом уходили. Просидев достаточно долго среди всеобщего шума, Соскэ решил, что пора уходить, и встал из-за столика. Яркие огни магазинов освещали улицу, проходивших мимо людей. Но чуть подальше царила холодная тьма. Ее не могли разогнать ни газовые, ни электрические фонари. Поздний вечер, окутанный мраком, казался необъятным. Соскэ шел, плотно запахнувшись в свое черное пальто, неразличимое во тьме. Ему казалось, что сам воздух, которым он дышит, серый, что от него стали серыми и кровеносные сосуды легких.
В этот вечер Соскэ впервые не хотелось воспользоваться, как обычно, трамваем, который, звеня, деловито сновал мимо. Не хотелось смешаться с толпой суетливых прохожих. Соскэ отчетливо сознавал свое состояние малодушия и растерянности, но не знал, как от него избавиться, и, естественно, тревожился о будущем. Говорят, время лечит. Справедливость этого изречения Соскэ в свое время проверил на собственном опыте, но третьего дня понял, что заблуждается.
Сейчас у него было единственное желание – сбросить тяжесть с души. То состояние расслабленности и беспокойства, неуверенности и неопределенности, чрезмерной робости, в котором он находился, угнетало, но Соскэ не мог его преодолеть. Он ни за что не признался бы себе, что главная причина тут в некогда совершенной им ошибке. Он полностью отграничивал ее от следствия, нынешнего своего состояния. Весь мир для него замкнулся теперь в нем самом. Он больше не вправе покоряться обстоятельствам. Надо по-новому взглянуть на жизнь. Как именно, этого он не мог ни представить себе, ни выразить словами. Но прежде всего, Соскэ это знал, ему следовало укрепить свой дух.
Соскэ шел, все время повторяя про себя: «Религия». Но лишь мелькнув, слово это тотчас ускользало из сознания, его, как струйку дыма, невозможно было удержать.
В размышлениях о религии Соскэ пришло на память учение буддийской секты Дзэн, которое зиждется на самосозерцании. Когда он жил еще в Киото, один из товарищей по университету изредка посещал буддийский храм и в соответствии со строгими правилами Дзэн погружался там в самосозерцание. «В наш-то век…» – думал Соскэ, потешаясь над приятелем, тем более что ни поведением, ни образом жизни тот не отличался от Соскэ. Но сейчас Соскэ вспоминал об этом со стыдом. Как мог он с такой легкостью судить о человеке, не зная, в сущности, его побуждений? Быть может, они вовсе не заслуживали презрения? Он согласился бы десять, даже двадцать дней не ходить на службу и заниматься самосозерцанием, лишь бы это принесло ему душевный покой. Он только не знал, что надо делать, потому что в вопросах религии был полнейшим профаном.
Когда наконец он добрел домой, то увидел, что там ничего не изменилось: Короку, О-Ёнэ, столовая, гостиная, лампа, комод – все было как и прежде, лишь он один провел эти несколько часов в довольно странном состоянии. Над хибати висел небольшой котелок с крышкой, из-под которой струился пар. На своем обычном месте лежала подушка для сидения, перед ней стоял накрытый обеденный столик.
Поглядев на свою чашку, поставленную кверху дном, и деревянные палочки для еды, Соскэ сказал:
– Я не буду ужинать.
– Не будешь? Жаль, – с огорченным видом произнесла О-Ёнэ. – Я, правда, так и думала, что ты где-нибудь поел, уже ведь поздно, но на всякий случай решила приготовить…
О-Ёнэ подхватила полотенцем котелок и перенесла его на подставку. Затем позвала Киё и велела ей унести обеденный столик.
Соскэ всегда рассказывал, что его задержало, если ему случалось возвратиться домой позднее обычного, и О-Ёнэ тогда успокаивалась. Но сегодня ему совсем не хотелось говорить о том, что он был в закусочной, да еще пил сакэ. Ничего не подозревая, О-Ёнэ стала его расспрашивать.
– Да так, никакой особой причины не было. Просто захотелось поесть мясного.