В это время дверь в кабинет открылась, и ассистент вызвал: «Нонака-сан!» Залитый падавшим из окон светом, кабинет оказался вдвое просторней приемной. Там было несколько кресел, возле каждого стоял мужчина в белом халате, склонившись над пациентом. Соскэ провели в самую глубину комнаты: «Пожалуйста, сюда». Соскэ сел в кресло, и ассистент прикрыл ему колени плотной полосатой салфеткой.
Сидеть было покойно и удобно, и от этого Соскэ казалось, будто зуб не так уж болит. Каждой частицей своего тела Соскэ ощущал этот покой. Откинувшись на спинку, он бездумно созерцал свисавшие с потолка газовые лампы, опасаясь лишь, что за весь этот комфорт придется заплатить больше, нежели он рассчитывал.
В это время к Соскэ подошел тучный лысоватый мужчина, с виду еще молодой, учтиво с ним поздоровался, чем немало смутил Соскэ, который с трудом кивнул головой, поскольку полулежал в кресле. Осведомившись, что его беспокоит, толстяк осмотрел Соскэ, потрогал больной зуб и сказал:
– Зуб этот мертвый, и вылечить его нельзя.
Это заявление подействовало на Соскэ, будто скудный свет осеннего дня. Ему хотелось спросить, неужели сказывается возраст, но он сдержался и, словно эхо, повторил:
– Значит, вылечить его нельзя?
– Ничего другого, пожалуй, я вам не скажу, – улыбнулся толстяк. – Со временем, возможно, придется его удалить, но пока такой необходимости нет. А боль я вам успокою. Зуб мертвый, понимаете? Внутри он весь сгнил.
– Ах, вот оно что! – только и мог сказать Соскэ и отдался на волю толстяка. Просверлив в зубе отверстие бормашиной, толстяк несколько раз вводил туда длинную тонкую иглу, подносил ее к носу, нюхал, наконец вытащил волоконце толщиной с нитку и показал Соскэ: «Видите, какой я вам нерв удалил?» Затем положил в отверстие лекарство и велел назавтра снова прийти.
Когда Соскэ сошел с кресла, в поле его зрения оказались сад и кадка с сосной чуть ли не пяти футов высоты. Ее корневую часть тщательно закутывал в рогожу садовник в соломенных сандалиях. Соскэ невольно подумал о том, что скоро роса превратится в иней, и люди состоятельные уже сейчас готовятся к холодному сезону.
В аптеке, помещавшейся в конце вестибюля, Соскэ дали порошки для полоскания, которые следовало растворить в теплой воде и полоскать рот не меньше десяти раз в день. К радости Соскэ, плата за лечение оказалась низкой, и он подумал, что в состоянии прийти еще несколько раз, как велел врач. Надевая ботинки, Соскэ вдруг обнаружил, что подметки, неизвестно когда, успели прохудиться. Дома он узнал, что буквально только что от них ушла тетка.
– Неужели? – воскликнул Соскэ с таким видом, словно был очень огорчен. Переодевшись в кимоно, он уселся, как обычно, у хибати. О-Ёнэ унесла в маленькую комнату его рубашку, брюки и носки. Соскэ лениво зажег сигарету, но тут услышал, как в соседней комнате О-Ёнэ чистит его костюм, и спросил:
– Что говорила тетушка?
Зубная боль прошла, на душе, будто остывшей под осенним ветром, потеплело. Тем не менее спустя некоторое время он попросил О-Ёнэ растворить в теплой воде порошки, которые она вынула у него из кармана, и принялся усердно полоскать рот.
– Да-а, насколько короче стал день, – заметил Соскэ, стоя на галерее. Близился вечер. В квартале, где они жили, и днем не было шума, а с наступлением сумерек воцарялась полная тишина. Супруги, по обыкновению, расположились у лампы, и им казалось, что весь остальной мир погружен сейчас во мрак. Он не существовал для них, этот мир, их было двое – О-Ёнэ и Соскэ. Так и коротали они все вечера и в этом стремились найти смысл жизни.
Исполненные спокойствия, они время от времени высыпали из банки конфеты, начиненные морской капустой, очень сладкие и пряные, которые Ясуноскэ вроде бы привез им в подарок из Кобэ, и не спеша обсуждали полученный от тетушки ответ.
– Мне кажется, они могли бы ежемесячно давать Короку хотя бы на обучение и на мелкие расходы, верно?
– Говорят, что не могут. Ведь как ни считай, а это не меньше десяти иен. Сумма кругленькая и, как они заявляют, им не по карману.
– Что за резон тогда давать по двадцать иен, но лишь до конца нынешнего года?
– Так ведь сказала же тетка, что месяц-другой они помогут, а уж потом мы сами должны что-нибудь придумать.
– Неужели они в самом деле не могут?
– Не знаю. Во всяком случае, тетушка так говорит.
– А уж если ему повезет с этими машинами на рыболовецких судах, так десять иен для него тем более не деньги.
– Разумеется.
О-Ёнэ тихонько засмеялась. Соскэ тоже едва заметно улыбнулся и после небольшой паузы сказал:
– Придется, видно, поселить Короку у нас. Другого выхода нет, а там видно будет. Он ведь продолжает посещать колледж.
– Да, пожалуй, – откликнулась О-Ёнэ. Соскэ больше ничего не сказал и пошел к себе в комнату, куда редко заходил в последнее время. Спустя примерно час О-Ёнэ заглянула к нему, Соскэ что-то читал за столом.
– Все трудишься? Отдохнул бы!
– Да, пора ложиться, – ответил Соскэ, поднимаясь.
Сняв кимоно и повязывая поверх ночного халата белый в горошек поясок, он сказал:
– Вдруг захотелось почитать «Луньюй». Давно я за него не брался.
– Нашел там что-нибудь поучительное?
– Да нет, ничего, – ответил Соскэ и, устраиваясь поудобней на подушке, добавил: – А знаешь, насчет возраста ты, оказывается, была права. Врач сказал, что зуб уже не вылечить, раз он шатается.
6
Было решено, что Короку переедет к брату. Глядя на трюмо, О-Ёнэ с легкой досадой, как бы жалуясь, сказала Соскэ:
– Не представляю даже, куда мы его теперь поставим.
Эта небольшая комната была, собственно, единственной, где О-Ёнэ могла переодеться и привести себя в порядок, и Соскэ тоже не знал, куда девать трюмо. Невольно посмотрев на стоявшее у окна зеркало, Соскэ заметил отраженный в нем профиль О-Ёнэ и расстроился – таким нездоровым был у жены цвет лица.
– Что-нибудь случилось? Какой-то у тебя больной вид.
Соскэ перевел взгляд с отражения на самое О-Ёнэ. Прическа у нее была в беспорядке, воротник кимоно не очень свежий.
– Вероятно, я просто замерзла, – коротко ответила О-Ёнэ, распахнув дверцы встроенного в стену довольно широкого шкафа. Низ его занимали ящики с платьем и бельем, наверху стояли на полках две плетеные корзины с крышками и фибровый чемодан.
– И это все девать некуда.
– Оставь здесь.
Словом, супруги не очень-то торопили Короку с переездом, поскольку знали, что он их стеснит. А сам Короку, хоть и обещал переселиться, все не показывался. Каждый день отсрочки приносил супругам облегчение. Короку, видимо, это понимал и решил, пока есть возможность, оставаться у себя на квартире. Тем не менее не в пример брату с женой он, в силу своего характера, все время испытывал беспокойство.
По утрам уже стал выпадать редкий иней, пальмы в саду за домом поникли. В саду у хозяина на верхушке склона пронзительно верещал дрозд. Вечерами торопливо проходил по улице продавец тофу[13], и звуки его рожка сливались с ударами деревянного гонга в храме Эммёдзи. Дни становились все короче. Вид у О-Ёнэ был по-прежнему болезненный, ничуть не лучше, чем в тот день, когда Соскэ это вдруг заметил. Раз или два, придя со службы, Соскэ заставал О-Ёнэ в постели, но она объясняла это просто легким недомоганием. Однако показываться врачу, как ей советовал муж, не стала, в этом, по ее словам, не было нужды.
И все же Соскэ не мог оставаться спокойным. Тревога порой не давала работать. Но как-то раз, добираясь трамваем со службы домой, Соскэ вдруг хлопнул себя по колену. В дом он вошел бодрой походкой и прямо с порога спросил:
– Ну, как сегодня?
О-Ёнэ ничего не ответила, собрала, как обычно, костюм и носки, которые Соскэ снял, и направилась в маленькую комнату. Соскэ, идя следом, улыбаясь, спросил:
– Ты ждешь ребенка?
О-Ёнэ, молча, потупившись, старательно чистила пиджак, стоя у открытого окна. Потом все стихло, но О-Ёнэ не выходила. Тогда Соскэ сам пошел к ней. Зябко съежившись, О-Ёнэ сидела в полумраке перед зеркалом. Когда Соскэ ее окликнул, она ответила:
– Сейчас, – и поднялась. В голосе ее дрожали слезы.
Вечером муж и жена сидели у хибати, грея руки над железным чайником.
– Ну, как дела? – против обыкновения весело спросил Соскэ, и О-Ёнэ со всей отчетливостью вспомнила, какими оба они были до женитьбы.
– Давай попробуем встряхнуться, – продолжал Соскэ. – Уж чересчур уныло мы с тобой живем.
Они поговорили о том, куда бы съездить в воскресенье, обсудили, что купить из одежды к Новому году. Соскэ насмешил О-Ёнэ, не без юмора рассказав об одном сослуживце, некоем Такаги, который наотрез отказался купить жене подбитое ватой шелковое кимоно, заявив, что не станет потакать ее капризам и тратить зря с трудом заработанные деньги. А когда жена упрекнула его в жестокости, сказав, что ей и в самом деле не в чем в холод выйти из дому, муж ответил, что в крайнем случае она может закутаться в ватное или шерстяное одеяло.
Глядя на повеселевшее лицо Соскэ, О-Ёнэ на какой-то миг представила себе, что к ним вернулось прошлое.
– Пусть себе жена Такаги довольствуется одеялом, – сказал Соскэ, – мне безразлично, а вот я, например, не прочь обзавестись пальто. Недавно я увидел, когда был у зубного врача, как садовник укутывает деревца рогожей, и мысль о пальто буквально застряла у меня в мозгу.
– Тебе хочется пальто?
– Ага.
О-Ёнэ взглянула на мужа.
– Так закажи, в рассрочку.
– Ладно, оставим это, – вдруг помрачнев, уныло сказал Соскэ и вслед за тем спросил: – Кстати, когда намерен Короку переселяться?
– Ему, наверное, не очень этого хочется, – сказала О-Ёнэ. Она с самого начала чувствовала, что Короку почему-то ее недолюбливает, но, памятуя о том, что это брат ее мужа, всячески старалась с ним ладить. Одно время ей уже казалось, будто деверь стал к ней относиться по-родственному дружелюбно. Но теперь единственную причину его упорного нежелания к ним переехать видела лишь в самой себе.