Север. Это беспокоит тебя. Ты не понимаешь почему. Нет смысла говорить об этом прочим, но все же…
– Когда вы в последний раз получали вести о Теттехи? – Тебе отвечает молчание, и ты оглядываешься. Все смотрят на тебя. Ладно, вот и ответ. – Надо, значит, послать кого-нибудь в Теттехи.
– Кого-то, кто кончит вот так, на колу? – зло смотрит на тебя Хьярка. – В этой общине расходного материала нет, новая.
Ты впервые вызвала ее гнев, и это сильный гнев. Она старше, крупнее, и вдобавок к заточенным зубам у нее жгучий черный взгляд. Но она чем-то напоминает тебе Иннона, так что в ответ ты чувствуешь лишь злость.
– Нам все равно придется посылать торговый отряд. – Ты говоришь это как можно мягче, и она моргает. Это неизбежный вывод всех, с кем ты в последнее время говорила об усиливающемся дефиците мяса в общине. – Из-за этой пугалки пошлем отряд достаточно большой и хорошо вооруженный, так что перехватить его просто так не выйдет.
– А если у того, кто это сделал, отряд больше и вооружен лучше?
Во время Зимы сила значения не имеет. Ты это знаешь. Хьярка это знает.
Но ты говоришь:
– Пошлем с ними орогена.
Она моргает в искреннем удивлении, затем поднимает бровь:
– Который перебьет половину наших, пытаясь защитить их?
Ты отворачиваешься и протягиваешь руку. Никто из них не отшатывается от тебя, но никто из них не происходит из общины, достаточно крупной, чтобы туда часто заглядывали имперские орогены; они просто не знают значения этого жеста. Однако они ахают, пятятся и шепчутся, когда ты создаешь торус в пять футов радиусом в кустах в нескольких шагах отсюда. Пепел и мертвые листья кружатся в пыльном вихре, блестят льдом на полуденном солнце. Тебе не надо плести его быстро. Ты просто работаешь на публику. Затем ты используешь то, что вытянула из торуса, и поворачиваешься, указывая на выставку пронзенных тел внизу. На этом расстоянии трудно сказать, что случилось первым, но затем деревья там дрожат и колья начинают бешено раскачиваться. Через мгновение разверзается трещина, и ты обрушиваешь колья и их мерзкое украшение в землю. Ты соединяешь руки, медленно, чтобы никого не встревожить, и деревья перестают дрожать. Но мгновением позже все ощущают слабую вибрацию гребня, на котором вы стоите, поскольку ты позволила слабому афтершоку сюда пройти. Опять же тебе не нужно было этого делать. Тебе просто нужно было привлечь внимание.
Достойно похвалы, что Хьярка выглядит впечатленной, но не встревоженной, когда ты открываешь глаза и оборачиваешься к ней.
– Здорово, – говорит она. – Значит, ты способна кого-нибудь заморозить, не перебив всех вокруг себя. Если бы все рогги могли это делать – у людей не было бы проблем с роггами.
Ты по-настоящему ненавидишь это ржавое слово, что бы там ни думала Юкка. И ты не уверена, что согласна с оценкой Хьярки. У людей возникают проблемы с роггами по множеству причин, которые никак не связаны с орогенией. Ты открываешь было рот, чтобы ответить – и останавливаешься. Поскольку ты видишь ловушку, которую подстроила Хьярка, то единственное, чем может кончиться этот разговор, и ты не хочешь идти туда… но этого никак не избежать. Ржавь сраная. Значит, ты закончишь карьеру главой чего-то вроде новенького Эпицентра.
– Глупо, – говорит Алебастр.
Ты вздыхаешь.
– Знаю.
Это на другой день, очередной разговор о принципах нереального – как работает обелиск, как их кристаллическая структура моделирует странную связь между клетками тела живого существа и как могут существовать теории о вещах более малых, чем клетки, хотя никто их не видел и не может доказать их существования. Ты ведешь эти разговоры с Алебастром каждый день, между твоей утренней рабочей сменой и вечерним политиканством, поскольку его подстегивает неизбежность собственной смерти. Эти беседы недолги, поскольку силы Алебастра ограничены. И пока все они по большей части бесполезны. Поскольку Алебастр хреновый учитель. Он рявкает приказы и читает лекции, никогда не отвечает на твои вопросы. Он нетерпелив и груб. И если часть этого можно списать на боли, в остальном это сущность Алебастра. Он действительно не изменился.
Ты часто удивлялась, насколько тебе его не хватало, этого вспыльчивого старого хрена. И потому ты сдерживаешь свой нрав… по крайней мере пока.
– Все равно кому-то надо учить юнцов, – говоришь ты. Большинство орогенов общины – дети и подростки, просто потому, что большинство дичков не переживает детства. Ты слышала краем уха, что некоторые старшие орогены учат их, помогают им научиться не замораживать ничего, если у них что-то не удается, и потому Кастрима стабильна, как некогда Экваториали. Но это дички учат дичков.
– А если мне не удастся сделать того, чего ты постоянно требуешь от меня…
– Никто из них ржави не стоит. Ты же сама должна была это сэссить, если бы удосужилась обратить на них внимание. Дело не в умениях, дело в природном таланте; вот почему в Эпицентре нас заставляли спариваться, Иссун. И большинство из них никогда не продвинется дальше перераспределения энергии. – Этот термин вы вдвоем придумали для орогении, осуществляемой при помощи тепла и кинетики – как в Эпицентре. Но то, чему пытается тебя научить Алебастр и что ты воспринимаешь с трудом, поскольку оно основано на том, что не имеет смысла, чем бы оно ни было, вы начали называть магическим перераспределением. Это тоже неправильно, это не перераспределение, но сойдет, пока не поймешь получше, что это такое.
Алебастр по-прежнему против курса орогении, который ты согласилась вести, и детей, которые будут там учиться.
– Ты впустую будешь тратить время. – Это пренебрежение необъяснимым образом начинает подтачивать твое терпение.
– Обучение других никогда не бывает пустой тратой времени.
– Слова простой училки. Ага, сейчас!
Это грязный прием, унижающий призвание, которое столько лет давало тебе убежище. Надо бы пропустить мимо ушей, но это соль на рану, и ты срываешься:
– Прекрати. Это.
Алебастр моргает, затем ухмыляется насколько может.
– У меня мало времени на телячьи нежности, Сиен…
– Иссун. – Здесь и сейчас это имеет значение. – И мне плевать, если ты подыхаешь. Ты не будешь разговаривать со мной так. – И ты встаешь. Поскольку внезапно, ржавь побери, тебя достало.
Он неотрывно смотрит на тебя. Сурьма как всегда рядом, молча поддерживает его, и ее взгляд на миг устремляется на тебя. Тебе кажется, что ты прочла в них удивление, но, вероятно, это просто воображение.
– Тебе плевать, что я умираю.
– Именно. Почему меня это должно заботить? Тебе плевать на то, что мы, все остальные, умрем. Ты сделал это с нами. – Лерна, находящийся в другом конце комнаты, поднимает взгляд и хмурится, и ты вспоминаешь, что надо бы говорить тише. – Ты откинешь копыта раньше и безболезненнее остальных. Нам придется умереть от голода, когда ты уже истлеешь. И если ты не удосуживаешься по-настоящему научить меня чему-то, то пошел ты. Я сама научусь!
Ты уже на полпути из лазарета, твои шаги чеканны. Руки сжаты в кулаки и висят по бокам, когда он резко бросает вслед:
– Выйдешь из двери – и умрешь от голода. Останешься – получишь шанс.
Ты продолжаешь идти, бросив через плечо:
– Ты-то научился!
– У меня десять лет ушло! И, грязная, вонючая ржавь, ты упертая, бессердечная…
Жеода содрогается. Не один лазарет, а вся эта чертова штука. Ты слышишь снаружи тревожные крики, и это решает дело. Ты останавливаешься, стискиваешь кулаки и бьешь контрторусом по эпицентру, который он соткал под Кастримой. Тебе не удается его сбить – ты все еще недостаточно точна для этого, и в любом случае ты слишком зла, чтобы слишком стараться. Однако движение прекращается: либо потому, что ты его остановила, либо потому, что он слишком удивлен – тебе плевать. Затем ты оборачиваешься и набрасываешься на него с такой яростью, что Сурьма исчезает и внезапно встает рядом с ним, как молчаливый часовой. Тебе плевать на нее и на то, что Алебастр снова согнулся и издает низкий сдавленный скрежещущий звук, и на все вообще.
– Слушай меня, ты, самовлюбленная скотина, – рычишь ты, наклоняясь к нему так низко, что только камнеедка слышит тебя. Бастра трясет от очевидной боли, и еще вчера этого было достаточно, чтобы остановить тебя. Теперь ты слишком разгневана, чтобы жалеть его. – Мне приходится тут жить, даже если ты просто ждешь, когда сдохнешь, и если ты заставишь этих людей ненавидеть нас, поскольку не сможешь этим управлять…
Подожди. Ты растерянно осекаешься. На сей раз ты видишь, как происходит изменение в его руке – левой, которая была длиннее. Камень медленно, ровно ползет по ней, издавая еле заметный шипящий звук, превращая плоть во что-то иное. И почти против воли ты перемещаешь взгляд так, как он тебя учил, ищешь среди холодных пузырей его тела те ускользающие связующие нити. Внезапно ты видишь, что они ярче, почти как серебристый металл, застывают решеткой и перестраиваются по-новому, как ты никогда не видела прежде.
– Ты такая надменная ржавка, – рычит он сквозь зубы. Это развеивает твое оцепенение при виде его руки, заменяя его обидой на то, что именно он называет тебя надменной. – Иссун. Ты ведешь себя так, будто только ты делаешь ошибки, только ты умерла внутри и должна продолжать жить. Ты ни хрена не знаешь, ни хрена не слушаешь…
– Да потому, что ты ничего мне не говоришь! Ты ждешь, что я буду тебя слушать, но ты же не делишься, ты только требуешь да заявляешь и… и… я не ребенок! Злой Земля, я бы так даже с ребенком не разговаривала!
(Предательской шепоток внутри тебя зудит – говорила. Ты так разговаривала с Нэссун. А верная тебе часть души рычит – потому, что она не поняла бы. Она не была бы в безопасности, если бы ты была ласковее, неторопливее. Это было для ее же блага, и…)
– Это для твоего же ржавого блага, – скрежещет Алебастр. Распространение камня по его руке останавливается, на сей раз поднялось дальше дюйма. Повезло. – Я пытаюсь защитить тебя, земля побери!