– Вижу. – Но она ощущает, что он смотрит на нее, выжидает. Он понимает, что это не все. Он подталкивает ее: – Но это был тот еще вызов.
Нэссун кивает. Пожимает плечами:
– Я ненавидела это. Я как-то раз заорала на нее. Сказала, что она гадкая. Сказала, что я ее ненавижу и что она не заставит меня.
Дыхание Шаффы, когда в нем не мелькает и не вспыхивает серебристый свет, замечательно ровное. Прежде ей казалось, что он дышит, словно спящий, такое оно ровное. Он слушает его дыхание, не сонное, но все равно успокаивающее.
– Она успокоилась. Затем сказала: ты уверена, что можешь контролировать себя? И схватила меня за руку. – Она прикусывает губу. – Она сломала ее.
На мгновение дыхание Шаффы прерывается.
– Твою руку?
Нэссун кивает. Она проводит пальцем по ладони, где все длинные кости, соединяющие кисть с костяшками, до сих пор иногда ноют на холоде. Когда он больше не говорит ничего, она продолжает:
– Она сказала, что моя ненависть не имеет значения. Не имеет значения, что я не хочу хорошо владеть орогенией. Затем она взяла меня за руку и сказала – ничего не заморозь. Она взяла круглый камень и ударила… ударила им меня по руке. – Звук камня, бьющего по плоти. Мокрое щелканье, когда мать вправляет кости. Ее собственный крик. Голос матери сквозь шум крови в ее ушах: ты огонь, Нэссун. Ты молния, опасная, если ее не заключить в провод. Но если ты сможешь контролировать себя сквозь боль, я буду знать, что ты в безопасности. – Я ничего не заморозила.
После этого мать привела ее домой и сказала Джидже, что Нэссун упала и сильно ударилась. Сдержав слово, она больше никогда не заставляла Нэссун ходить в Конец. Джиджа позже заметил, какой тихой стала Нэссун в тот год. Так и бывает, когда девочки взрослеют, сказала мама.
Нет. Если папа – Джиджа, тогда мама – Иссун.
Шаффа очень спокоен. Однако он теперь знает, что она такое – ребенок столь своенравный, что ее собственной матери пришлось сломать ей руку ради вразумления. Девочка, которую мать никогда не любила, только оттачивала ее, и чей отец снова ее полюбит, только если она совершит невозможное и станет тем, чем она не является.
– Это было неправильно, – говорит Шаффа. Голос его настолько тих, что она едва слышит его. Она с удивленным видом поворачивается к нему. Он смотрит в землю, и лицо его странно. Непривычный блуждающий, растерянный взгляд, что порой у него бывает. Он что-то действительно вспомнил, и сейчас на его лице… вина? Раскаянье. Печаль. – Неправильно причинять боль тому, кого ты любишь, Нэссун.
Нэссун изумленно смотрит на него. У нее перехватывает дыхание, и она не замечает этого, пока в груди не начинает гореть, и она вынуждена заставить себя вздохнуть. Неправильно причинять боль тому, кого любишь. Неправильно. Неправильно. Всегда было неправильно. Затем Шаффа протягивает ей руку. Она берет ее. Он тянет, она добровольно падает, и вот она в его руках, он обнимает ее очень крепко, как ее отец не обнимал с тех пор, как убил Уке. В этот момент ей все равно, что Шаффа не может ее любить, раз знает ее всего несколько недель. Она любит его. Она нуждается в нем. Она все для него сделает.
Прижавшись лицом к плечу Шаффы, Нэссун сэссит возобновившиеся серебряные вспышки. На сей раз в контакте с ним она также ощущает слабое сокращение его мышц. Это едва заметная флуктуация и может быть вызвана чем угодно: укусом жука, дрожью на холодном вечернем ветру. Однако она каким-то образом понимает, что это боль. Нахмурившись, прижавшись лицом к его форме, Нэссун осторожно тянется к тому странному месту в затылке Шаффы, откуда идут серебряные нити. Они какие-то голодные, эти нити; когда она приближается, они лижут ее, что-то ищут. Заинтригованная, Нэссун касается их и сэссит… что? Легкий рывок. Затем она устает.
Шаффа снова вздрагивает и отстраняется, держа ее на расстоянии вытянутой руки.
– Что ты делаешь?
Она неуклюже пожимает плечами:
– Тебе было нужно. Тебе было больно.
Шаффа медленно поводит головой из стороны в сторону, не отрицательно, но словно проверяя присутствие кого-то, кто должен был быть здесь, но ушел.
– Мне всегда больно, малышка. Это значит быть Стражем. Но… – снова блуждающий взгляд. Нэссун понимает, что боль ушла, хотя бы сейчас.
– Всегда болит? – Она хмурится. – Это та штука у тебя в голове?
Его взгляд резко возвращается к ней. Она никогда не боялась его льдистых глаз, даже сейчас, когда они становятся ледяными.
– Что?
Она показывает на собственный затылок. Там находятся сэссапины, это она знает по урокам биоместрии в школе.
– В тебе какая-то маленькая штука. Тут. Я не знаю, что это, но я сэссила ее, когда мы встретились. Когда ты коснулся моей шеи. – Она моргает, осознавая. – Тогда ты что-то взял, чтобы она меньше тебя беспокоила.
– Да. – Сейчас он обхватывает ее голову и прикладывает два пальца к самому началу ее позвоночника, под основанием черепа. Это не расслабленное прикосновение, как в другие моменты, когда он прикасается к ней. Пальцы тверды, как будто он держит в них нож.
Только вот не как будто, понимает она. Она вспоминает тот день в лесу, когда они дошли до Найденной Луны и на них напали бандиты. Шаффа очень, очень силен – вполне способен пробить двумя пальцами кость и мышцы, как бумагу. Ему не понадобился бы камень, чтобы сломать ей руку.
Шаффа заглядывает ей в глаза и понимает, что она в точности понимает его мысли.
– Ты не боишься.
Она пожимает плечами.
– Говори почему. – Его тон не терпит неповиновения.
– Просто… – Она снова невольно пожимает плечами. Она не может подыскать верных слов. – Я не… то есть у тебя ведь нет причины?
– Ты понятия не имеешь о моих причинах, малышка.
– Я знаю. – Она смотрит сердито, скорее от досады на себя, чем от чего-то еще. Затем ей приходит в голову объяснение. – У папы не было причины убивать моего младшего братика. – Или вышвыривать ее из фургона. Или в еще десятке случаев, когда он смотрел на Нэссун и так откровенно думал – не убить ли ее, что даже десятилетняя девочка это понимала.
Льдистый взгляд моргает. То, что происходит потом, зачаровывает: на лице Шаффы мысль об ее убийстве медленно переходит в изумление и печаль столь глубокую, что у Нэссун в горле застревает ком.
– И ты видела столько беспричинных убийств, что можешь стерпеть убийство не беспричинное?
Ему становится лучше, когда он выговаривается. Она возбужденно кивает. Шаффа вздыхает. Она чувствует, как дрожат его пальцы
– Но это не то, что кто-то вне моего ордена должен знать. Однажды я оставил в живых ребенка, который это видел, но не должен был. И мы оба пострадали из-за моей жалости. Я помню об этом.
– Я не хочу, чтобы ты страдал, – говорит Нэссун. Она кладет руки ему на грудь, желая, чтобы серебряные вспышки в нем взяли еще. Они начинают перемещаться к ней. – Всегда больно? Это неправильно.
– Многое может ослабить эту боль. Улыбка, например, высвобождает особые эндорфины, которые… – Он отдергивается и убирает руки от ее затылка, хватает ее за руки и отрывает ее от себя как раз в тот момент, как серебряные волокна находят ее. Он действительно встревожен.
– Это убьет тебя!
– Ты все равно собираешься меня убить. – Это кажется ей разумным.
Он в упор смотрит на нее.
– Земля наших отцов и матерей. – Но с этими словами медленно напряжение убийства начинает уходить из его тела. Через мгновение он вздыхает. – Никогда не говори при других о том, что ты… сэссила во мне. Если остальные Стражи узнают, я не смогу защитить тебя.
Нэссун кивает:
– Не буду. Ты расскажешь мне, что это?
– Возможно когда-нибудь. – Он встает на ноги. Нэссун повисает на нем, когда он пытается вырваться. Он сурово смотрит на нее, но она улыбается и чуть качается на его руке, и он качает головой. Затем они идут в поселение, и в этот день Нэссун впервые думает о нем как о доме.
Ищи орогена в его логове. Ищи центр круга. Там ты найдешь [непонятно]
10. Тебе предстоит большая работа
Ты так часто называла его чокнутым. Говорила себе, что презираешь его, даже когда все сильнее любила. Почему? Возможно, потому, что рано поняла – он то, чем можешь стать ты. Но вероятнее, ты давно уже заподозрила – прежде чем потеряла и обрела его снова, что он не безумен. «Чокнутый» – такими все, в конце концов, считают роггу – свихнувшегося от того, что слишком долго торчит в камне, от своего мнимого союза со Злым Землей, потому, что он не совсем человек.
Но.
«Чокнутый» – так еще называют рогги, которые послушны роггу, который непослушен. Некогда ты была послушна, потому что думала, что это обеспечит тебе безопасность. Он показывал тебе – снова и снова, постоянно, он не дал бы тебе делать вид, что все обстоит иначе, – что если послушание не спасает от Стражей или узлов, или убийства, или спаривания, или презрения, то зачем оно? Игра договорная, так что в нее играть?
Ты делала вид, что ненавидишь его, потому что ты была трусихой. Но ты в конце концов полюбила его, и теперь он часть тебя, потому что с тех пор ты стала храброй.
– Я боролся с Сурьмой всю дорогу вниз, – говорит Алебастр. – Это было глупо. Если бы она выпустила меня, если бы ее концентрация поколебалась хоть на миг, я бы стал частью камня. Просто… смешался бы с ним. – Он поднимает изувеченную руку, и ты достаточно хорошо его знаешь, чтобы понять, что он пошевелил бы пальцами, если бы они у него все еще были. Он вздыхает, даже не заметив этого. – Вероятно, мы уже погрузились в мантию, когда Иннон погиб.
Голос его тих. Он привык к тишине лазарета. Ты поднимаешь голову и обводишь помещение взглядом. Лерна ушел, один из его помощников спит на свободной койке, слегка похрапывая. Ты тоже говоришь тихо. Этот разговор только между вами.