Ты должна спросить, хотя одна мысль об этом вопросе причиняет боль.
– Ты знал?..
– Да. Я сэссил его смерть. – Он замолкает на мгновение. Ты вибрируешь от его и собственной скорби. – Не мог не сэссить. То, что они делают, эти Стражи, тоже магия. Она просто… неправильная. Отравленная, как все в них. Когда они разрывают человека в клочья, то, если ты на него настроен, ощущение, как от девятибалльного землетрясения. – Конечно, вы оба были настроены на Иннона. Он был частью вас. Ты вздрагиваешь, потому что он пытается сделать тебя более настроенной на землю и орогению, и обелиски, и на эту объединенную теорию магии, но ты не желаешь повторять этого опыта. На это и так страшно смотреть, осознавая, что этот ужас некогда был телом, которое ты обнимала и любила. Это ощущалось куда хуже девятибалльного. – Я не мог это остановить.
– Нет. Не мог. – Ты сидишь у него за спиной, поддерживая его одной рукой. Он смотрел куда-то в сторону от тебя, куда-то недалеко, когда начинал рассказывать эту историю. Он не оборачивается, чтобы посмотреть на тебя через плечо, вероятно потому, что без боли не может этого сделать. Но возможно, в его голосе слышится успокоение.
Он продолжает:
– Не знаю, как она манипулировала давлением, температурой, чтобы не дать им убить меня. Не знаю, как я не сошел с ума, осознав, где я, желая вернуться к тебе, понимая, что я беспомощен, чувствуя, словно я задыхаюсь. Когда я сэссил то, что ты сделала с Кору, я вырубился. Я не помню остального пути или не хочу помнить. Наверняка мы… не знаю. – Он вздрагивает или пытается. Ты ощущаешь сокращение мышц в его спине. – Когда я очнулся, я снова был на поверхности. В месте, которое… – Он мнется. Его молчание тянется достаточно долго, чтобы у тебя по коже пошли мурашки. (Я был там. Это трудно описать. Это не вина Алебастра.) – На другой стороне мира, – говорит наконец Алебастр, – есть большой город.
Его слова бессмысленны. Другая сторона мира в твоей голове представляется бесконечным пустым пространством. На карте там нет ничего, только океан.
– На… острове? Там есть суша?
– Вроде того. – Он больше не может просто так улыбаться. Но ты слышишь улыбку в его голосе. – Там есть массивный щитовой вулкан, но под океаном. Большего вулкана я никогда не сэссил; вся Антарктика в него уместится. Город находится прямо над ним, на океане. Вокруг него не видно ничего – ни земли для сельского хозяйства, ни холмов, чтобы разбивать цунами. Ни гавани или причалов для кораблей. Просто… дома. Деревья и растения, каких я никогда и нигде не видел, дикие, но не лес – встраивались в город, что-то вроде. Не знаю, как это назвать. Инфраструктура для поддержки стабильности и функционирования всего этого, но все странное. Трубы и кристаллы, и вещество, которое казалось живым. Не могу сказать и десятой доли того, как это работает. И в центре города… дыра.
– Дыра. – Ты пытаешься представить это. – Для плавания?
– Нет. Там нет воды. Дыра уходит в вулкан и… дальше. – Он делает глубокий вдох. – Город существует для того, чтобы вмещать эту дыру. Все в городе построено для этой цели. Даже его имя, которое назвали камнееды, знаменует это: Сердечник. Это руины, Иссун, руины мертвой цивилизации, как все прочее, только он не поврежден. Улицы не разрушены. Здания пусты, но некоторую мебель даже можно использовать – она сделана не из природных материалов, неразрушающихся. Ты могла бы там жить, если бы захотела. – Он замолкает. – Я там и жил, когда Сурьма принесла меня туда. Там было некуда пойти и не с кем поговорить… кроме камнеедов. Их там десятки, Иссун, может, сотни. Они говорят, что не они построили этот город, но теперь он принадлежит им. Уже десятки тысяч лет.
Ты знаешь, как он ненавидит, когда его перебивают, но тем не менее он делает паузу. Может, ждет комментария или дает тебе время усвоить его слова. Ты просто смотришь на его затылок. Остатки его волос слишком отросли – надо попросить у Лерны ножницы и поскорее постричь его. Какие-то совершенно неуместные мысли.
– Это нечто, о чем ты не можешь перестать думать, если сталкиваешься с этим. – У него усталый голос. Ваши уроки редко затягиваются дольше чем на час, а этот разговор уже длится больше. Ты ощущала бы вину, если бы у тебя сейчас остались какие-то еще эмоции, кроме шока. – Обелиски намекают на это, но они так… – Ты чувствуешь, что он пытается пожать плечами. Ты понимаешь. – Это не то, что ты можешь потрогать или по чему можно походить. Но этот город… Письменная история уходит на сколько там, десять тысяч лет? На двадцать пять, если считать все Зимы, по поводу которых все еще спорит Университет. Но люди существовали куда дольше этого. Кто знает, когда какая-то версия наших предков выбралась из пепла и начала трепаться друг с другом? Тридцать тысяч лет назад? Сорок? Долгий срок для таких жалких созданий, какими мы являемся сейчас, прячущихся за стенами и направляющих весь наш разум, все знания на единую цель – выживание. Это все, что мы сейчас делаем: ищем лучшие способы полевой хирургии при помощи импровизированного оборудования. Лучшие химикаты, чтобы выращивать много бобов при недостатке света. Некогда мы были куда более могущественными. – Он снова замолкает, на сей раз надолго. – Я три дня плакал по тебе, Иннону и Кору в том городе тех, кем мы были.
Тебе больно, что он включил в свой плач и тебя. Ты этого не заслуживаешь.
– Когда я… они принесли мне еды. – Алебастр пропускает часть того, что он хотел сказать, так гладко, что поначалу предложение не имеет смысла. – Я поел, затем попытался убить их. – Голос предает его. – Не сразу понял, что надо бросить это дело, но они все равно продолжали кормить меня. Я снова и снова спрашивал их, зачем они притащили меня туда. Почему не дают умереть. Сурьма была первой, кто заговорил со мной. Я думал, что они поручили это ей, но затем понял, что они просто не говорили на моем языке. Некоторые из них вообще не умели общаться с людьми. Они пялились на меня, и мне порой приходилось их отгонять. Кого-то я восхищал, у кого-то вызывал отвращение. Эти чувства были взаимными.
– Со временем я немного научился их языку. Пришлось. Части города разговаривали на этом языке. Если ты знаешь верные слова, ты можешь открывать двери, включать свет, согревать или охлаждать комнаты. Не все продолжало работать. Город разрушался. Просто медленно. Но эта дыра. Вокруг нее стояли знаки, загорающиеся, когда ты подходишь. – (Ты внезапно вспоминаешь камеру в сердце Эпицентра. Узкие длинные панели, загорающиеся по очереди по мере твоего подхода к гнезду, горящие без явно выраженного пламени или фитиля.) – Барьеры, громадные, как здания, которые порой светились в ночи. Предостережения, вспыхивающие сами собой в воздухе перед тобой, сирены, вопящие, если подходишь слишком близко. Сурьма отвела меня туда в первый день, когда я стал… функционировать. Я стоял на одном из барьеров и смотрел в темноту столь глубокую, что…
Ему приходится остановиться. Он сглатывает и продолжает:
– Она уже сказала мне, что забрала меня с Миова, потому что они боялись, что меня убьют. И там, в сердце Сердечника, она сказала мне – «вот почему я спасла тебя. Это твой враг. Только ты можешь противостоять ему».
– Что? – Ты не ошарашена. Ты думаешь, что поняла. Просто ты не хочешь понимать, потому решаешь, что должна быть растеряна.
– Так она сказала, – отвечает он. Теперь он зол, но не на тебя. – Слово в слово. Я помню это потому, что думал, что это было причиной гибели Иннона и Кору и что ты попала к этим ржавым псам: потому что где-то в заднице истории какие-то чересчур умные предки решили выкопать дыру до сердца мира без ржавой причины. Нет, Сурьма сказала, ради силы. Я не знаю, как это должно было работать, но они это сделали, а также обелиски и прочие средства для управления этой силой.
– Но что-то пошло не так. У меня создалось ощущение, что и Сурьма в точности не знала, что именно. Или, возможно, камнееды до сих пор об этом спорят и не пришли к консенсусу. Просто что-то пошло не так. Обелиски… дали осечку. Луна улетела прочь от планеты. Может, из-за этого, может, что другое случилось, но, что бы там ни было, в результате произошел Разрыв. Это было на самом деле, Иссун. Именно это вызвало Зимы. – Мышцы его спины под твоей рукой чуть сжимаются. Он напряжен. – Понимаешь? Мы используем эти обелиски. Для глухачей это просто большие странные камни. Этот город, все эти чудеса… этой мертвой цивилизацией управляли орогены. Мы разрушили мир, в чем они всегда и обвиняли нас. Рогги.
Он говорит это так резко и ядовито, что все тело его вибрирует от этого слова. Ты ощущаешь, как он напрягается, говоря это. Ярость делает ему больно. Он это знал и все равно сказал.
– В чем они ошиблись, – продолжает он очень устало, – так это в родственных чувствах. В сказках всегда говорится, что мы слуги Отца Земли, но это не так – мы его враги. Он ненавидит нас больше, чем глухачей, за то, что мы сделали. Вот почему он сделал Стражей, чтобы контролировать нас, и…
Ты качаешь головой:
– Бастер… ты говоришь так, будто планета на самом деле настоящая. В смысле, живая. Сознательная. Все эти байки об Отце-Земле просто сказки для того, чтобы объяснить, что не так с этим миром. Как те странные культы, что появляются порой. Я слышала, что в одном из них просят небесного старика охранять их каждый раз, как они ложатся спать. Людям нужно верить в то, что есть что-то кроме этого мира.
А этот мир дерьмо. Ты теперь понимаешь это, после двух мертвых детей и постоянного разрушения твоей жизни. Незачем представлять планету некой злобной силой, жаждущей мести. Это камень. И жизнь такова, какой должна быть – ужасная, краткая и кончающаяся, – если повезет – небытием.
Он смеется. Это тоже болезненно для него, но от смеха у тебя идет мороз по коже – этот самый смех, что ты слышала на виадуке Юменес-Аллия. Смех мертвой узловой станции. Алебастр никогда не был безумен, он просто познал столько, что более слабый разумом свихнулся бы и стал бормотать нелепицу, в чем это порой проявляется. Выпустить часть накопившегося ужаса случайным звуком, как у безумца с пеной у рта, – так он преодолевает безумие. А еще так он предупреждает тебя, теперь ты это знаешь, что сейчас уничтожит еще крупицу твоей наивности.