Мирное сосуществование необходимо все равно.
Конец Пятых времен года. Это… невозможно представить. Они всегда были. Только ты теперь знаешь, что это неправда.
– Тогда выбора нет, – говоришь ты наконец. – Покончить с Зимами или ждать, пока все живое умрет во время этой вечной Зимы? Я… – «поймаю Луну» звучит нелепо. – Значит, я сделаю то, чего хотите вы, камнееды.
– Выбор есть всегда. – Ее взгляд, чуждый взгляд, внезапно еле заметно меняется – или ты, возможно, просто лучше читаешь ее. Она вдруг кажется более человечной и очень, очень печальной. – И не все мои сородичи хотят того же.
Ты, нахмурившись, смотришь на нее, но больше она ничего не говорит.
Ты хочешь задать больше вопросов, напряженнее пытаешься понять, но она была права: ты не готова к такому. У тебя идет кругом голова, и забивающие ее слова начинают расплываться и сталкиваться друг с другом. Слишком много.
Желания и нужды. Ты сглатываешь.
– Я могу остаться здесь?
Она не отвечает. Ты полагаешь, что можно было и не спрашивать. Ты встаешь и идешь к ближайшей койке. Она придвинута изголовьем к стене, и твоя голова оказывается за Алебастром и Сурьмой, а ты не хочешь смотреть в затылок камнеедке. Ты обхватываешь подушку и сворачиваешься клубком в изножье кровати, чтобы видеть лицо Алебастра. Когда-то тебе спалось лучше, если ты могла видеть его, за плечами Иннона. Сейчас не то же самое… но все же.
Через некоторое время Сурьма снова начинает напевать. Это странным образом расслабляет. Ты спишь лучше, чем за многие месяцы.
Ищи ретроградную [неясно] в южном небе. Когда она станет больше, [неясно]
11. Шаффа, ложась спать
Снова он. Мне жаль, что он такое сделал с тобой. Тебе не хочется даже в малой степени быть им. И еще меньше бы захотелось, знай ты, что он часть нэссун… но не надо думать об этом прямо сейчас.
Человек, который все еще носит имя Шаффа, хотя едва ли отождествляет себя как та же самая личность, видит во сне осколки себя.
Стражи плохо спят. Предмет, вживленный глубоко в левую долю сэссапины Шаффы, нарушает цикл сон – пробуждение. Ему нечасто требуется сон, а когда требуется, его тело нечасто погружается в глубокую фазу, когда можно видеть сны. (Обычные люди сходят с ума, когда их лишают фазы снов. Стражи устойчивы к такому виду безумия… или они просто постоянно безумны.) Он понимает, что учащение сновидений в эти дни – дурной знак, но помочь ничем не может. Он выбрал платить.
Потому он лежит в постели в хижине и стонет, содрогаясь в такт, в то время как его разум отбивается от сновидений. Он плохо спит, поскольку его разум потерял хватку и поскольку так мало осталось того, из чего можно было бы составить сон. Потом он будет говорить об этом вслух, сам с собой, обхватив голову и пытаясь собрать воедино осколки своей личности, и так я узнаю, что терзает его. Я узнаю, что, пока он мечется, ему снятся…
…Два человека, их лица на удивление четки в его памяти, хотя все остальное улетучилось – их имена, его взаимоотношения с ними, причина, по которой он помнит их. Он может догадаться по лицу женщины с льдистыми глазами в густых черных ресницах, что это его мать. Мужчина более зауряден. Слишком зауряден – намеренно, что тут же зарождает в Шаффе Страже подозрения. Часто дички изо всех сил стараются выглядеть заурядными. Как они сумели заделать его и как он покинул их – Земля знает, но их лица по крайней мере интересны.
…Уоррент, комната с черными стенами, вырезанная в слоистой вулканической породе. Ласковые руки, жалостливые голоса. Шаффа не помнит обладателей рук или голосов. Ему помогают лечь в проволочное кресло. (Нет, узлы не первые их использовали.) Кресло сложное, автоматическое, работает гладко, даже хотя что-то в нем, на взгляд Шаффы, кажется старым. Оно жужжит и подстраивается и вертит его, пока он не оказывается подвешен лицом вниз под ярким искусственным светом, лицо его охватывают твердые прутья, а затылок открыт миру. Волосы его коротки. За спиной и над собой он слышит, как опускаются какие-то древние механизмы, столь заумные и диковинные, что их названия и прежнее назначение давно забыты. (Он вспоминает, что примерно в это время узнал, что первоначальная цель может быть легко извращена.) Вокруг он слышит сопение и умоляющие голоса других, приведенных сюда вместе с ним – детей. Он понимает, что в этом воспоминании он ребенок. Затем он слышит, как остальные дети кричат следом на фоне жужжащего, режущего звука. Также слышен низкий водянистый гул, которого он больше никогда не услышит (но он будет очень знаком тебе и любому другому орогену, который хотя бы раз подходил близко к обелиску), поскольку с этого момента его сэссапины будут переориентированы, сделаны чувствительными к орогении, а не волнениям земли.
Шаффа вспоминает борьбу – даже ребенком он сильнее большинства. Он почти высвобождает голову и тело прежде, чем механизмы достают его. Именно потому первый разрез пошел неправильно, гораздо ниже по шее, чем следует, и он чуть не погиб на месте. Аппарат не останавливается, подстраивается. Он ощущает его холод, когда в него погружается полоска железа, сразу же ощущает холод чужого присутствия в себе. Кто-то зашивает его. Боль чудовищна и никогда по-настоящему не прекращается, хотя он научится достаточно облегчать ее, чтобы функционировать – как все, пережившие имплантацию. Например, улыбка. Эндорфины облегчают боль.
…Эпицентр, камера с высоким потолком в сердце Главного здания и знакомый искусственный свет, идущий вперед и вокруг разверстого провала, из стен которого растут бесчисленные полоски железа. Он и прочие Стражи смотрят на маленькое изрезанное тело на дне ямы. Дети то и дело находят это место, бедные глупые создания. Не понимают, что ли? Земля действительно злой, жестокий, и Шаффа всех их защитил бы от этого, если бы мог. Это выжившая – одна из детей, приписанных к Стражу Лешет. Девочка сжимается при приближении Лешет, но Шаффа знает, что Лешет оставит ее в живых. Лешет всегда была мягче, добрее, чем следовало бы, и ее дети страдают из-за этого…
…Дорога и постоянно резко отводящие глаза чужаки, которые видят его льдистые радужки и постоянную улыбку. Осознание, что они видят что-то неправильное, даже если сами не понимают, что именно. Раз вечером в гостинице была одна женщина, которая пытается быть скорее заинтересованной, чем испуганной. Шаффа предупреждает ее, но она настаивает, и он ничего не может сделать, только думать о том, как удовольствие на много часов загонит боль в угол, может, на всю ночь. Хорошо почувствовать себя человеком хотя бы ненадолго. Но, как и предупреждал, он возвращается назад через несколько месяцев. У нее ребенок в чреве, хотя она и говорит, что его нет, но он не может допустить неопределенности. Он берет кинжал из черного стекла, сделанный в Уорренте. Она была добра к нему, так что он целится только в ребенка; он надеется, что она выкинет труп и останется в живых. Но она в ярости, в ужасе, зовет на помощь и хватается за собственный нож. Больше никогда, решает он, убивая всех – всю ее семью, десяток посторонних, половину деревни, когда они набрасываются на него толпой. Больше он никогда не забудет, что он не человек и не был им никогда.
…Опять Лешет. На сей раз он едва узнает ее: ее волосы поседели, некогда гладкое лицо покрыто морщинами и обвисло. Она меньше, ее ставшие хрупкими кости заставляют ее сутулиться, что часто случается с аркталами в старости. Но Лешет видела больше столетий, чем Шаффа. Старость для них не означает слабость, дряхление, усыхание. (Счастье и улыбка означают нечто иное, чем просто усмирение боли. Для этого они тоже не предназначены.) Он смотрит на ее широкую приветственную улыбку, когда она хромает ему навстречу из коттеджа, до которого он ее отследил. Она наполняет его смутным ужасом и растущим отвращением, которого он даже не осознавал, пока она не останавливается перед ним, и он инстинктивно ломает ей шею.
…Девочка. Та девочка. Одна из десятков, сотен других, они сливаются на протяжении бесконечных лет… но не эта. Он находит ее в амбаре, несчастное перепуганное горестное существо, и она тут же проникается любовью к нему. Он тоже любит ее, желает быть добрее к ней, как можно ласковее, когда учит ее подчинению, сломав ей кости и угрожая с любовью, и давая обещания, которые не следовало давать. Неужели Лешет заразила его своей мягкотелостью? Возможно, возможно… но ее лицо. Ее глаза. В ней что-то есть. Потом его не удивляет, когда он получает известие, что она замешана в поднятии обелиска в Аллии. Его особенная девочка. Он не верит, что она погибла после этого. Он полон гордости, когда отправляется забрать ее назад, и молит голоса в голове, чтобы она не вынудила его убить ее. Эта девочка…
…чье лицо заставляет его проснуться с тихим криком. Эта девочка. Два других Стража смотрят на него осуждающими глазами Земли. Они скомпрометированы, как и он, даже больше. Все трое они олицетворяют собой то, против чего предостерегал их орден Стражей. Он помнит свое имя, но они – нет. Это единственное настоящее различие между ним и остальными… разве нет? И все же они кажутся почему-то настолько меньше его. Несущественными. Он резко садится в кровати, трет лицо и выходит наружу.
Детская хижина. Пора проверить их, говорит себе Шаффа, хотя идет прямиком к постели Нэссун. Она спит, когда он поднимает лампу, чтобы посмотреть на ее лицо. Да. Это всегда было в ее глазах и, может, скулах, это зудело в его мозгу, фрагменты воспоминаний и цельность ее черт сложились наконец воедино. Его Дамайя. Девочка, которая не умерла, возродилась.
Он вспоминает, как сломал Дамайе руку, и вздрагивает. Почему он сделал такое? Почему он совершал все те ужасные поступки, которые он делал в те дни? Шея Лешет. Тимай. Семья Эйтца. Столько других, целая деревня. Зачем?