Нэссун шевелится во сне, что-то тихо бормочет. Шаффа автоматически гладит ее по лицу, и она сразу успокаивается. Эта тупая боль в груди, наверное, и есть любовь. Он вспоминает, что любил Лешет, Дамайю и остальных, и все же сделал с ними такое.
Нэссун шевелится и наполовину просыпается, моргая на свет лампы.
– Шаффа?
– Все хорошо, малышка, – говорит он. – Извини.
Он очень, очень виноват. Но это страх в нем, и сны не уходят. Он изо всех сил пытается изгнать их. Наконец он говорит:
– Нэссун, ты боишься меня?
Она моргает, едва заметно, а затем улыбается. Внутри его что-то разворачивается.
– Никогда.
Никогда. Он сглатывает. Горло внезапно перехватывает.
– Хорошо. Спи.
Она засыпает сразу, возможно, она по-настоящему и не просыпалась. Но он остается с ней, глядя, пока ее веки не перестают дрожать.
Никогда.
– Никогда больше, – шепчет он и вздрагивает от воспоминания. Затем ощущения меняются, и его решимость возвращается. Что было прежде, не имеет значения. Это был другой Шаффа. Теперь у него есть еще один шанс. И если начать не совсем собой, то есть он будет не таким чудовищем, каким был, то ему вовсе не жаль.
По спине ртутной молнией скользит боль, слишком быстро, чтобы погасить ее улыбкой. Что-то несогласно с его решением. Автоматически он подводит руку к шее Нэссун… и останавливается. Нет. Она значит для него больше, чем облегчение боли.
Используй ее, велит голос. Сломай ее. Она упряма, как ее мать. Выдрессируй ее, чтобы повиновалась.
Нет, думает в ответ Шаффа и готовится к бичу наказания. Всего лишь боль.
Шаффа подтыкает одеяло Нэссун и целует ее в лоб, уходит и гасит свет. Он идет к хребту холма над городом и стоит там до конца ночи, стиснув зубы и пытаясь забыть о последнем, кем он был, и обещая себе лучшее будущее. Со временем остальные два Стража выходят на порог своих хижин, но он игнорирует чуждое давление их взглядов на спине.
12. Нэссун, в падении вверх
И снова большая часть этого – домыслы. Ты знаешь о нэссун, и она часть тебя, но ты не можешь быть нэссун… и, думаю, к настоящему моменту мы установили, что ты не знаешь ее так хорошо, как думаешь. (Ах, но так со всеми родителями и всеми детьми.) Ограждать существование нэссун – задача другого человека. Но ты любишь ее, а это значит, что какая-то часть меня должна делать так же.
В любви мы будем искать понимания.
Погрузив сознание глубоко в землю, Нэссун слушает.
Поначалу это просто обычный удар по окружающей сэсуне: мгновенное сокращение и расслабление слоя, относительно спокойное бурление старого вулкана под Джекити, медленный бесконечный скрежет колоннообразного базальта, поднимающегося и застывающего. Она привыкла к этому. Ей нравится, что она сейчас может слушать более свободно, когда ей хочется, а не дожидаться темноты и ждать, пока ее родители уйдут спать. Здесь, в Найденной Луне, Шаффа дал Нэссун разрешение испытывать себя всегда, когда она хочет и сколько хочет. Она пытается не тянуть одеяло на себя, поскольку остальным тоже надо учиться… но они не испытывают от орогении такого удовольствия, как она. Большинство из них кажутся безразличными к своему могуществу или чудесам, которые они могут сотворить, владея им. Несколько человек даже боятся его, что Нэссун кажется бессмысленным – но для нее также бессмысленно теперь ее былое желание стать лористом.
Теперь она в полной мере свободна быть тем, что она есть, и больше она себя не боится. Теперь у нее есть тот, кто верит в нее, доверяет ей, борется за нее, как и она. Потому она будет тем, что она есть.
Сейчас Нэссун кружится в водовороте в горячей точке Джекити, с совершенством балансируя между соперничающими давлениями, и ей даже в голову не приходит бояться. Она понятия не имеет, что это то, за что разбился бы в лепешку четырехколечник из Эпицентра. Но к тому же она делает это не так, как бы сделал четырехколечник, взяв в руки движение и жар и попытавшись пропустить все это сквозь себя. Она достигает этого, да, но своими ощущениями, а не поглощающим торусом. Но если бы инструктор из Эпицентра сказал ей, что она не должна ни на что влиять вот таким образом, то сейчас она следует собственным инстинктам, которые говорят, что так можно. Войдя в завихрение, кружась вместе с ним, она может достаточно расслабиться, чтобы просочиться сквозь его трение и давление к тому, что находится под ним, – серебру.
Она решила так это назвать после того, как расспросила Шаффу и прочих и осознала, что они тоже не знают, что это такое. Остальные дети-орогены даже почуять его не могут; Эйтц однажды что-то сэссил, когда она осторожно попросила его сконцентрироваться на Шаффе, а не Земле, поскольку серебро легче видеть – оно более концентрированное, более сильное, более осмысленное – в людях, чем в земле. Но Шаффа напрягся и тут же ожег его взглядом, и Эйтц сжался с видом более виноватым и запуганным, чем когда-либо, так что Нэссун ощутила себя плохо из-за того, что навредила ему. Больше она никогда не просила его пытаться.
Однако прочие и такого не могут. Больше всего ей помогли два других Стража, Нида и Умбра.
– Эта штука, ради которой нас отобрали в Эпицентре, когда мы обнаружили ее, когда они услышали зов, когда слишком пристально прислушались, – начинает Нида, и Нэссун берет себя в руки, поскольку, когда Нида начинает, невозможно сказать, насколько это затянется. Она останавливается только ради других Стражей. – Использование сублиматов вместо контролирующих структур опасно, ясно, это предупреждение. Важно культивирование в исследовательских целях, но большинство таких детей мы направили на службу в узлах. Ради остальных мы режем – режем – режем их, поскольку запрещено тянуться к небу. – Удивительно, что после этого она затыкается. Нэссун любопытно, как небо вообще с чем-либо связано, но она понимает, что не стоит спрашивать, иначе Нида опять начнет.
Но Умбра, который нетороплив и спокоен настолько, насколько поспешна Нида, кивает.
– Мы мало кому позволяли прогрессировать, – переводит он. – Для выведения. Для любопытства. Ради гордости Эпицентра. Не более того.
Из этого Нэссун делает несколько выводов, выделяя смысл из болтовни. В любом случае Нида, Умбра и Шаффа более не Стражи в полном смысле этого слова, хотя и были ими. Они отреклись от кредо своего ордена, решив предать старые пути. Так что использование серебра явно было предметом жесточайшей тревоги обычных Стражей – но почему? Если только некоторым орогенам Эпицентра было дозволено развивать мастерство, «прогрессировать», так в чем опасность, если это сделали бы слишком многие? И почему эти бывшие Стражи, некогда «отобранные» ради мастерства, позволяют теперь ей действовать без ограничений?
Она замечает, что Шаффа здесь ради этого разговора, но он молчит. Он просто смотрит на нее, улыбаясь и подрагивая каждый раз, как в нем дергается серебряная искра. В последнее время с ним такое часто. Нэссун не понимает почему.
Нэссун, проводя дни в Найденной Луне, вечером обычно возвращается домой. Джиджа поселился в доме в Джекити, и каждый раз, как она возвращается, в доме появляются новые признаки обжитости, которые ей нравятся: на удивление яркая синяя краска на старой деревянной двери; свежие опилки в маленьком огородике, хотя он чахнет по мере сгущения пепельных облаков; коврик в маленькой комнате, предназначенной для нее, который он выменял на стеклянный нож. Комната не такая большая, как была в Тиримо, но в ней есть окошко, выходящее на лес вокруг плато Джекити. За лесом воздух достаточно прозрачен, и она порой может видеть берег – далекую белую полосу сразу за зеленью леса. За ним лежит голубой простор, манящий ее, хотя отсюда там не на что смотреть кроме как на клин голубизны. Она никогда не видела моря так близко, и Эйтц рассказывает ей о нем замечательные истории: оно пахнет солью и странной жизнью; оно омывает такую штуку, как песок, в нем мало что растет из-за соли; иногда его твари извиваются или булькают – вроде крабов и кальмаров или пескозубов, хотя последние, как говорят, появляются только Зимой. Там постоянная опасность цунами, вот почему никто не живет у моря, если может, – и действительно, через несколько дней после того, как Нэссун и Джиджа добираются до Джекити, она скорее сэссит, чем видит последствия большого землетрясения далеко на востоке, далеко от моря. Она сэссит также дрожь, вызванную сдвигом чего-то большого, ударившую затем в землю на побережье. Она радуется, что она далеко.
И все же приятно снова иметь дом. Жизнь начинает казаться нормальной впервые за очень долгое время. Раз вечером за ужином Нэссун рассказывает отцу то, что Эйтц говорил ей о море. Он смотрит скептически, затем спрашивает, где она такое слышала. Она рассказывает ему об Эйтце, и он становится очень тихим.
– Это парень-рогга? – спрашивает он через мгновение.
Нэссун, чей инстинкт наконец послал сигнал тревоги – она отвыкла уже отслеживать перемены настроения Джиджи, – замолкает. Но поскольку он разозлится, если она не заговорит, она в конце концов кивает.
– Который?
Нэссун прикусывает губу. Эйтц, однако, под опекой Шаффы, а она знает, что Шаффа не позволит никому из своих орогенов пострадать. Потому она говорит:
– Старший. Высокий, очень черный и длиннолицый.
Джиджа продолжает есть, но Нэссун видит, как играют на его скулах желваки, что не имеет отношения к пережевыванию пищи.
– Тот побережник. Я видел его. Я не хочу, чтобы ты впредь с ним разговаривала.
Нэссун глотает и осмеливается спросить.
– Я должна разговаривать с остальными, папа. Так мы учимся.
– Учитесь? – поднимает взгляд Джиджа. Он сдержан, но в бешенстве. – Сколько этому парню, двадцать? Двадцать пять? И он по-прежнему рогга. По-прежнему. Он уже должен был бы излечиться.
На миг Нэссун теряется, поскольку к концу урока в последнюю очередь думала об излечении себя от орогении. Ну да, Шаффа говорил, что такое возможно. А – и Эйтц, которому всего восемнадцать, но в голове Джиджи он явно старше, слишком взрослый, чтобы не исцелиться, если бы он хотел. С холодком внутри Нэссун осознает: Джиджа начинает сомневаться в утверждении Шаффы о том, что избавление от орогении возможно. Что он сделает, если узнает, что Нэссун больше