не желает быть исцеленной?
Ничего хорошего.
– Да, папа, – кивает она.
Это успокаивает его, как обычно.
– Если тебе приходится разговаривать с ним во время ваших уроков, ладно. Не хочу, чтобы Стражи сердились на тебя. Но кроме этого с ним не разговаривай. – Он вздыхает. – Мне не нравится, что ты столько времени там проводишь.
До конца ужина он ворчит на эту тему, но ничего плохого не говорит, так что в конце концов Нэссун расслабляется.
На другое утро в Найденной Луне она говорит Шаффе:
– Мне надо научиться скрывать, что я лучше всех.
Шаффа несет вверх по холму в Найденную Луну две сумки, когда она это говорит. Они тяжелые, а он необычно силен, но даже ему приходится попотеть, так что она не пристает к нему с ответом, пока он идет. Когда он добирается до одного из крохотных хранилищ их жилья, он ставит сумки на землю и переводит дух. Проще хранить припасы для кормления детей здесь, наверху, чем бегать вверх-вниз по Джекити в тамошние хранилища или в общую столовую.
– Ты в безопасности? – спокойно спрашивает он. Вот за это она его и любит. Она кивает, прикусывает нижнюю губу, потому что неправильно, что ей приходится сомневаться в собственном отце. Он смотрит на нее долгим, тяжелым взглядом, и в нем она видит холодное раздумье, говорящее ей, что он начинает подумывать о самом простом способе решения этой проблемы.
– Не смей! – выкрикивает она.
Он поднимает бровь.
– Нет?.. – с вызовом говорит он.
Нэссун прожила год в мерзости. Шаффа хотя бы чист и незамысловат в своей грубости. Потому ей проще стиснуть зубы и поднять подбородок.
– Не смей убивать моего отца.
Он улыбается, но глаза его по-прежнему холодны.
– Что-то вызывает этот страх, Нэссун. Что-то, не связанное с тобой, твоим братом или ложью твоей матери. Что бы это ни было, оно оставило рану в душе твоего отца – рану, которая, очевидно, загноилась. Он набросится на все, что коснется ее или хотя бы пройдет рядом с этой вонючей старой язвой… как ты сама видела. – Она думает об Уке и кивает. – Это не поддается убеждению.
– Я могу, – выдает она. – Я уже делала такое раньше. Я знаю как… – манипулировать им, вот как это называется, но ей едва стукнуло десять лет, потому она просто говорит: – Я знаю, как удержать его от дурных поступков. Мне всегда прежде удавалось. – В основном.
– Только вот однажды тебе не удастся. И этого будет достаточно. – Он смотрит на нее. – Я убью его, если он хоть раз причинит тебе зло, Нэссун. Помни это, если ты ценишь жизнь отца больше собственной. Я-то нет.
Затем он отворачивается к сараю, чтобы сложить там сумки, и это конец разговора. Чуть позже Нэссун рассказывает остальным об этой беседе. Малышка Пайдо предлагает:
– Может, тебе лучше переехать в Найденную Луну, ко всем нам.
Инеген, Тихоня и Лашар сидят поблизости, отдыхая и приходя в себя после того, как весь день искали и толкали отмеченные камни, спрятанные под полом тигля. Они кивают и бормочут, соглашаясь.
– Это будет правильно, – говорит Лашар в своей надменной манере. – Ты никогда по-настоящему не станешь одной из нас, если продолжишь жить внизу, среди них.
Нэссун сама часто подумывала об этом. Но…
– Он мой папа, – говорит она, разводя руками.
Это не вызывает у остальных понимания, лишь несколько жалостливых взглядов. Многие из них до сих пор носят на себе отметины жестокости, которыми наградили их в жизни взрослые, которым они доверяли.
– Он глухач, – резко говорит Тихоня, и это для них окончательный аргумент. В конце концов Нэссун бросает попытки переубедить их.
Эти мысли начинают постоянно влиять на ее орогению. А как иначе, когда не высказанная часть ее хочет угодить отцу? Это требует ее всю, всю ее уверенность, происходящую от удовольствия, что она может полностью взаимодействовать с землей. И тем полуднем, когда она пытается коснуться переплетающихся серебряных нитей в горячей точке, это идет настолько ужасно криво, что она ахает и выбирается назад, к осознанию себя, лишь чтобы увидеть, что она заморозила все десять кругов тигля. Шаффа решительно заявляет:
– Ты будешь спать сегодня здесь, – говорит он, пройдя по покрытой ледяной коркой земле, чтобы отнести ее на скамью. Она слишком выдохлась, чтобы ходить. Она выложилась полностью, чтобы не умереть. – Завтра, когда ты проснешься, я пойду с тобой к тебе домой, и мы принесем твои пожитки.
– Н-не хочу, – задыхаясь произносит она, хотя и знает, что Шаффа не любит, когда дети говорят ему «нет».
– Мне все равно, что ты хочешь, малышка. Это мешает твоему обучению. Именно потому Эпицентр забирал детей из семей. То, что ты делаешь, опасно, чтобы позволить тебе отвлекаться даже на любимых людей.
– Но… – У нее нет сил, чтобы упорствовать. Он держит ее на руках, пытается согреть, поскольку край ее торуса был всего лишь в дюйме от ее собственной кожи.
Шаффа вздыхает. Некоторое время он ничего не говорит, только кричит кому-то, чтобы принесли одеяло; приносит его Эйтц, который сразу побежал за ним, как только увидел, что произошло. (Все это видели. Это смущает. Как ты поняла еще давно, в раннем детстве Нэссун, она очень, очень гордая девочка.) Когда Нэссун перестает дрожать и ощущает себя так, будто ее методично били по сэссапинам, Шаффа наконец говорит:
– Ты служишь более высокой цели, малышка. Не желанию какого-то отдельного человека – даже моему. Ты создана не для таких пустяков.
Она хмурится:
– Тогда… для чего я создана?
Он качает головой. Серебро вспыхивает в нем живой перемещающейся паутиной, словно та штука, что помещена ему в сэссапины, снова ткет свою волю или пытается это сделать.
– Чтобы исправить великую ошибку. К которой приложил руку и я.
Это слишком интересно, чтобы заснуть, хотя все тело Нэссун этого жаждет.
– И в чем ошибка?
– В порабощении таких, как ты. – Когда Нэссун садится и, сдвинув брови, глядит на него, он снова улыбается, но на сей раз его улыбка печальна. – Или, возможно, точнее будет сказать, что мы увековечили их порабощение сами, во времена Старой Санзе. Эпицентр управлялся орогенами номинально, понимаешь ли – орогенами, которых мы выбрали и вырастили, тщательно огранили и отобрали, чтобы они повиновались. Чтобы знали свое место. Когда приходится выбирать между смертью и малейшей возможностью быть принятым, наступает отчаяние, и мы им воспользовались. Мы заставили их отчаяться.
По какой-то причине он замолкает и вздыхает. Делает глубокий вздох. Выдыхает. Улыбается. Так Нэссун, не сэсся, понимает, что боль, которая всегда живет в голове Шаффы, снова начинает гореть сильнее.
– А такие, как я – Стражи, каким я некогда был, – были замешаны в этом преступлении. Ты видела, как твой отец обтесывает камень? Бьет его молотком, отслаивая слабые куски. Разбивает его, если тот не способен выдержать напряжения, и начинает работу над другим. Вот что я тогда делал, только с детьми.
Нэссун трудно в это поверить. Конечно, Шаффа безжалостен и жесток, но только с врагами. Год неприкаянности научил Нэссун необходимости жестокости. Но с детьми Найденной Луны он так ласков и добр!
– Даже со мной? – выдыхает она. Это не самый ясный вопрос, но он понимает его смысл – если бы ты нашел меня тогда?
Он прикасается к ее голове. Проводит по ней рукой, прикасается пальцами к ее затылку. На сей раз он ничего у нее не берет, но, возможно, это действие успокаивает его, поскольку он выглядит таким печальным.
– Даже с тобой, Нэссун. Тогда я причинил боль многим детям.
Так горько. Нэссун решает, что тогда он этого не хотел нарочно, даже если и сделал что-то плохое.
– Неправильно было обращаться так с такими, как ты. Вы люди. А мы делали из вас инструменты, и это было неправильно. Нам нужны были союзники – даже больше, чем сейчас, в те дни тьмы.
Нэссун сделает все, что попросит Шаффа. Но союзники нужны для особых целей, это не то же самое, что друзья. Способность отделять одно от другого – еще одно, чему ее научила дорога.
– Зачем мы вам как союзники?
Взгляд его становится далеким и тревожным.
– Чтобы починить то, что было сломано давным-давно, малышка, и прекратить вражду, начало которой лежит так далеко в нашем прошлом, что большинство из нас уж и забыли, с чего все началось. Или вражда будет продолжаться. – Он поднимает руку и касается своего затылка. – Когда я отказался от старого пути, я поклялся себе помочь в ее окончании.
Вот оно как.
– Мне не нравится, что тебе от этого больно, – говорит Нэссун, глядя на это пятно на его серебряной карте. Оно такое крохотное. Меньше иголок, которые ее папа иногда использует для латания дыр в одежде. И все же это черная дыра на фоне блеска, заметная лишь по силуэту или по своим эффектам, чем сама по себе. Как неподвижный паук в дрожащей паутине, покрытой росой. Однако пауки засыпают Зимой, а тварь внутри Шаффы мучает его непрестанно.
– Почему она делает тебе больно, даже когда ты делаешь то, чего она хочет?
Шаффа моргает. Нежно обнимает ее и улыбается.
– Потому, что я не вынуждаю тебя делать то, чего она хочет. Я представляю тебе ее желания в виде выбора и стерплю, если ты скажешь «нет». Оно… не так верит твоему роду. Возможно, небезосновательно. – Он качает головой. – Поговорим об этом попозже. Теперь пусть твои сэссапины отдохнут. – Она подчиняется сразу же – хотя она не намеревалась на самом деле сэссить его и не сознавала, что это делает. Постоянно сэссить становится ее второй натурой. – Тебе будет полезно немного поспать.
Он относит ее в спальную и укладывает на пустую койку. Она сворачивается комочком в коконе одеяла и засыпает под слова Шаффы другим детям не беспокоить ее.
Она просыпается на следующее утро под собственные крики и сдавленные стоны, выбираясь из одеяла. Кто-то хватает ее за руку – этого как раз и не надо: не сейчас, не ее, не тот, кого она хочет, она не будет терпеть. Она рвется к земле, но отвечает ей не жар, не давление, а серебряное плетение света отзывается эхом и дрожит ее невысказанной нуждой в силе. Этот крик прокатывается по земле, не просто нитями, но волнами, не только по земле, но по воде, по воздух