как лучше меня обучить. Не привлекая Эпицентр, понимаешь.
У тебя челюсть отвисает. Ты видела родителей Юкки, которые все еще здоровы, крепки и по-санзийски упрямы. В их действия ты готова поверить. Но чтобы все остальные? Ладно. Может, Кастрима и впрямь особенная.
– Хм, – говорит Хьярка. – Но как же ты обучилась?
– Ну ты же знаешь, что такое эти маленькие срединные общины. Они обсуждали это до самого Разлома. Я сама обучалась. – Она смеется, и Хьярка вздыхает. – Таков мой народ. Ржавоголовые, но добрые.
Против воли ты думаешь – если бы я привезла сюда Уке и Нэссун сразу после их рождения.
– Не всем вашим нравится, что здесь такие, как мы, – говоришь ты, почти возражая собственным мыслям.
– Да. Я слышала разговоры. Потому я и рада, что ты обучаешь детей и что все видели, как ты вытащила кипячей из Тертейса. – Она мрачнеет. – Бедняга Тертейс. Но ты еще раз показала, что лучше иметь у себя таких людей, как мы, чем убивать или изгонять. Кастримиты практичный народ, Исси. – Ты тут же начинаешь ненавидеть это прозвище. – Слишком практичный, чтобы делать что-то потому, что все говорят, что так надо.
С этими словами она возобновляет подъем, как и вы с Хьяркой через мгновение.
Ты привыкла к беспощадной белизне Кастримы – лишь некоторые дома-кристаллы имеют оттенок аметиста или дымчатого кварца. Здесь, однако, потолок жеоды перекрыт гладкой стеклообразной субстанцией густого изумрудно-зеленого цвета. Это несколько ошеломляет. Последний пролет достаточно широк, чтобы могли подниматься пять человек в ряд, так что ты не удивлена, увидев двух кастримитов-Опор по обе стороны чего-то вроде раздвижной двери чердака из того же зеленого вещества. У одной из Опор маленький нож с множеством лезвий из армированного стекла; второй стоит, скрестив на груди огромные руки.
– Пока ничего, – говорит Опора-мужчина, когда вы втроем подходите. – Мы постоянно слышим звуки оттуда – щелканье, жужжание, иногда она что-то орет. Но дверь все еще закрыта.
– Орет? – спрашивает Хьярка.
Он пожимает плечами:
– Что-то вроде «я знала» и «вот почему».
Похоже на Тонки.
– Как она вскрыла дверь? – спрашиваешь ты.
Женщина-Опора пожимает плечами. По стереотипному представлению у Опор одни мускулы и нет мозгов, но лишь немногие из них подходят под это описание больше, чем следовало бы.
Юкка снова бросает на тебя взгляд, говорящий «это твоя вина». Ты качаешь головой, затем взбираешься на верхнюю ступеньку и стучишь в дверь.
– Тонки, ржавь тебя побери, открой.
Возникает момент тишины, затем ты слышишь тихое звяканье.
– Блин, это ты, – бормочет Тонки откуда-то дальше, чем от двери. – Подожди и не заморозь ничего.
Мгновением позже слышится какое-то царапанье по материалу двери. Затем дверь отъезжает в сторону. Ты, Юкка, Хьярка и Опоры забираетесь наверх – хотя одна Юкка останавливается, так что на ее долю приходится сложить на груди руки и пронзить Тонки заслуженно злым взглядом.
Потолок над дверью полый. Зеленое вещество формирует пол, и получившаяся зала обтекает привычные белые кристаллы, которые торчат вниз с каменного серовато-зеленого истинного потолка жеоды примерно в пятнадцати футах над головой. Что заставляет тебя остановиться с открытым ртом, а твой разум забыть о раздражении – это то, что кристаллы по эту сторону зеленого барьера мерцают и вспыхивают, переходя случайным образом от мерцающих кристаллических силуэтов к плотности и обратно. Грани и острия этих кристаллов, пронзающие пол, не делают такого снаружи. Как и ни один кристалл в Кастриме. Кроме свечения – которое, на минуточку, предупреждает, что они не просто камни – кристаллы Кастримы не отличаются от остального кварца. Тут, однако… ты внезапно осознаешь, что имел в виду Алебастр, когда говорил о возможностях Кастримы. Правда о Кастриме становится внезапно ужасающе четкой: жеода полна не кристаллами, а потенциальными обелисками.
– Ржавь гребаная, – выдыхает кто-то из Опор. Твои слова.
По комнате повсюду разбросан хлам Тонки – странные инструменты, грифельные доски и обрывки кожи, покрытые диаграммами, и тюфяк в углу, что объясняет, почему в последнее время она нечасто ночевала дома. (Там одиноко без нее и Хоа, но ты не любишь себе в этом признаваться.) Она сейчас отходит от тебя, зло оглядываясь через плечо, явно раздраженная твоим приходом.
– Не трогай тут никакой ржави, – говорит она. – Хрен знает, что ороген твоего калибра может со всем этим наделать.
Юкка выкатывает глаза:
– Да это ты не должна ничего трогать. Тебе не давали разрешения сюда входить, и ты это знаешь. Пошли.
– Нет. – Тонки садится на корточки рядом со странным низким цоколем в центре комнаты. Он похож на кристалл, срезанный посередине: ты видишь (мерцающее, нереальное) основание, растущее с потолка, и этот цоколь является его (мерцающий синхронно с ним) продолжением, но между ними пять футов пустого пространства. Поверхность цоколя срезана так гладко, что сверкает, как зеркало, – и только поверхность остается постоянной, хотя вся остальная часть мерцает.
Сначала ты думаешь, что это ничего не значит. Но Тонки всматривается в поверхность цоколя так пристально, что ты подходишь к ней. Когда ты нагибаешься, чтобы посмотреть получше, она поднимает взгляд, чтобы встретиться с твоим, и ты потрясена тем, что в ее глазах едва скрываемое ликование. Не то чтобы ты была ошарашена, ты уже хорошо знаешь ее. Ты потрясена тем, что это неприкрытое ликование и ее обновленные, не спрятанные короткие чистые волосы и опрятная одежда превращают ее во взрослую версию Биноф, которой ты восхищаешься, словно никогда прежде не видела ее.
Но это не важно. Ты сосредоточиваешься на цоколе, хотя тут есть на что посмотреть и кроме этого: более высокий цоколь в задней части комнаты, над которым парит миниатюрный обелиск высотой в фут такого же изумрудного цвета, что и пол; еще один цоколь, над которым также парит продолговатый обломок камня; несколько пустых квадратов, встроенных в стену со странной схемой какого-то оборудования; несколько панелей вдоль стены под ними, на каждом счетчики, измеряющие что-то непонятное в цифрах, которые ты не можешь расшифровать. Однако на большом цоколе находятся наименее выдающиеся предметы в зале: шесть маленьких металлических осколков, каждый не толще иглы и не длиннее ногтя твоего большого пальца. Они не из того же самого серебристого металла, из которого сделаны древнейшие структуры Кастримы; этот металл гладкий и темный, с едва заметным красным пыльным отливом. Железо. Удивительно, как оно не окислилось за все годы существования Кастримы. Разве что…
– Это ты их сюда положила? – спрашиваешь ты Тонки.
Она внезапно впадает в гнев.
– Да уж, конечно, я проникла в сердце этого артефакта мертвой цивилизации, нашла самое опасное устройство в ней и тут же сунула туда куски ржавого металла! Не будь дурой, пожалуйста.
Хотя ты отчасти заслужила этот упрек, ты слишком заинтригована, чтобы по-настоящему разозлиться.
– С чего ты взяла, что это самое опасное здешнее устройство?
Тонки показывает на скошенный край цоколя. Ты присматриваешься и моргаешь. Материал здесь не такой гладкий, как остальная часть кристалла; на краю глубоко выгравированы какие-то знаки и письмена. Письмена те же самые, что тянутся вдоль стенных панелей. И они горят красным, этот цвет словно истекает и дрожит прямо над поверхностью материала.
– И вот еще, – говорит Тонки. Она поднимает руку и вытягивает ее в сторону поверхности цоколя и металлических осколков. Внезапно красные буквы выскакивают в воздух – ты не можешь лучше описать это. В мгновение они увеличиваются и поворачиваются к тебе, озаряя воздух на уровне твоих глаз безошибочным предостережением. Красный – это цвет лавовых резервуаров. Это цвет озера, в котором гибнет все, кроме ядовитых водорослей: признак неотвратимого взрыва. Некоторые вещи не меняются для всех времен и культур, ты в этом уверена.
(В общем и целом ты ошибаешься. Но в этом конкретном случае ты права.)
Собравшиеся смотрят во все глаза. Хьярка подходит ближе и поднимает руку, пытаясь коснуться парящих букв; ее пальцы проходят сквозь них. Юкка обходит цоколь в невольном восхищении.
– Я замечала такое прежде, но никогда не уделяла этому внимания. Буквы поворачиваются вместе со мной. – Они не двигаются. Но ты наклоняешься в сторону – и точно, буквы чуть поворачиваются, чтобы смотреть на тебя. Тонки нетерпеливо отводит руку, смахивает с дороги руку Хьярки, и буквы становятся плоскими и снова возвращаются в неподвижность на краю цоколя. – Однако барьера тут нет. Обычно артефакты какой-нибудь мертвой цивилизации – этой цивилизации – имеют какую-то блокировку, если они на самом деле опасны. Либо ограждены обычным барьером, либо остается свидетельство, что барьер там был прежде, но рухнул от времени. Если бы они действительно не хотели, чтобы ты что-то трогала, то ты либо не сможешь к этому прикоснуться, либо тебе придется для этого очень потрудиться. А это? Просто предупреждение. Я не знаю, что оно значит.
– А ты на самом деле можешь прикоснуться к этим предметам? – Ты тянешь руку к одному из кусочков железа, игнорируя предостережение, когда оно вспыхивает в воздухе. Тонки шипит на тебя так резко, что ты отдергиваешь руку, как ребенок, застуканный за чем-то недозволенным.
– Я сказала – ничего не трогать! Что непонятного?
Ты стискиваешь челюсти, но ты заслужила этот упрек, и ты в достаточной степени мать, чтобы не отрицать этого.
– И как давно ты сюда приходишь? – Юкка садится на корточки рядом со спальным матрасом Тонки.
Тонки смотрит на осколки железа, и поначалу ты думаешь, что она не слышит Юкки; она долго не отвечает. Выражение ее лица начинает тебе не нравиться. Ты не можешь больше говорить, что знаешь ее сейчас больше, чем когда была галькой, но ты все же знаешь, что она не из мрачных. Но сейчас ее лицо мрачно, на скулах желваки, и челюсть напряжена сильнее обычного, и это очень дурной знак. Она что-то затеяла. Она говорит Юкке: