Серый камнеед улыбается. На сей раз по-настоящему, с гусиными лапками возле глаз, во весь рот, обнажая алмазные зубы, – и, чудо из чудес, это кажется действительно улыбкой, а не демонстрацией угрозы. Затем он исчезает, проваливаясь сквозь поверхность кристалла. Какое-то мгновение ты видишь серую тень в прозрачности кристалла, его очертания размываются и уже не похожи на гуманоидные, хотя, вероятно, это из-за ракурса. Затем быстрее, чем ты можешь это отследить сэссапинами, он исчезает внизу. После его гулкого ухода Юкка делает глубокий вдох и выдыхает.
– Что же, – говорит она, обводя взглядом свой народ. То, что она считает своим народом. – Похоже, нам надо поговорить.
Возникает неловкое смятение. Ты не желаешь его слышать. Ты бросаешься вперед и подбираешь кисть Хоа. Она тяжелая, как камень; тебе приходится задействовать ноги, чтобы не повредить спину. Ты поворачиваешься, и люди расступаются, и ты слышишь, как Лерна говорит:
– Иссун?
Но ты не хочешь слышать и его.
Понимаешь ли, там эти самые нити. Серебряные линии, которые можешь видеть лишь ты одна, они высовываются из обрубка руки и тянутся вперед, но изгибаются в сторону, когда ты поворачиваешься. Они всегда указывают в определенном направлении. И ты следуешь за ними. Никто не идет за тобой, и тебе все равно, что это значит. Не сейчас.
Эти усики ведут тебя в твое собственное жилище.
Ты проходишь за полог и останавливаешься. Тонки дома нет. Может, она у Хьярки или в зеленом зале. Перед тобой на полу еще две конечности, окровавленные обрубки с торчащими из них алмазными костями. Нет, они не на полу, они в полу, частично погружены в него, одна до бедра, вторая только по щиколотку. Они застряли, словно выбирались наружу. Видны два кровавых следа, достаточно широкие, чтобы испугаться, над знакомыми лохмотьями, которые ты выменяла за один из старых кремниевых ножей Джиджи. Они тянутся в твою комнату, и ты идешь по ним. И ты роняешь кисть. По счастью, она не падает тебе на ногу.
То, что осталось от Хоа, ползет к циновке, которая служит тебе постелью. Другой руки у него тоже нет, ты не знаешь, где она. Его локонов тоже нет. Он замирает, когда ты входишь, услышав тебя или почуяв сэсуной, и лежит неподвижно, когда ты обходишь его и видишь, что его нижняя челюсть вырвана. У него нет глаз, и… укус, прямо над виском. Вот почему у него нет волос. Что-то вгрызлось в его череп как в яблоко и отгрызло кусок плоти и алмазной кости под ней. Ты не видишь, что вместо крови у него в голове. Это хорошо.
Это напугало бы тебя, если бы ты не поняла сразу. Рядом с твоей постелью лежит узелок, который он нес от самого Тиримо. Ты поспешно развязываешь его, приносишь к его останкам и садишься на корточки.
– Перевернуться можешь?
Вместо ответа он это делает. Какое-то мгновение тебя останавливает отсутствие у него нижней челюсти, а затем ты думаешь – да пошло все – и запихиваешь один из камней в узелке прямо в рваную дыру глотки Хоа. Его плоть, когда ты пропихиваешь камень туда пальцем, кажется теплой и человеческой, затем глотательный рефлекс срабатывает и его мускулы захватывают камень. (У тебя рвота подступает к горлу. Ты загоняешь ее обратно.)
Ты начинаешь скармливать ему другой камень, но через несколько вздохов его с ног до головы начинает бить дрожь. Ты не понимаешь, что ты все еще сэссишь магию, пока внезапно тело Хоа не наполняется серебряными нитями, которые вытягиваются и извиваются, как жгучие щупальца океанских тварей из сказок лористов. Их сотни. Ты в тревоге отступаешь, но Хоа издает хриплый звук с придыханием, и ты думаешь, что, возможно, это означает – еще.
Ты заталкиваешь ему в глотку еще один камень, затем еще один. Их, на минуточку, и так немного осталось. Когда остается только три, ты медлишь.
– Ты хочешь их все?
Хоа тоже медлит. Ты читаешь язык его тела. Ты не понимаешь, зачем ему нужны все они; кроме магического связующего – он сделан из него, до последнего дюйма, ты никогда ничего подобного не видела – ничто в его искалеченном теле не меняется. Можно ли пережить такие повреждения? Он не настолько человек, чтобы ты могла хотя бы предположить. Но в конце концов он снова хрипит. Звук более глубокий, чем первый. Может, он сдался или ты в своем воображении накладываешь человечность на звериные звуки его звериной плоти. Потому ты заталкиваешь в него три последних камня.
Какое-то мгновение ничего не происходит. Затем.
Серебристые усики вздымаются и расползаются по нему так быстро, с таким неистовством, что ты пятишься. Ты знаешь кое-что о том, что может сделать магия, а здесь что-то дикое и неконтролируемое. Оно заполняет комнату, и… и ты смаргиваешь. Ты это видишь, не просто сэссишь. Теперь весь Хоа мерцает серебристо-белым цветом, который быстро становится слишком ярким, чтобы смотреть напрямую; такое даже глухач способен увидеть. Ты отступаешь в гостиную, глядя сквозь дверь спальной, поскольку это кажется безопаснее. Как только ты переступаешь порог комнаты, вещество всего жилища – стены, пол, весь кристалл – на миг содрогается, становится прозрачным, как обелиск в нереальном состоянии. Мебель в комнате и твои пожитки плавают среди мерцающей белизны. Позади тебя слышится мягкий удар, отчего ты подпрыгиваешь и резко оборачиваешься, но это ноги Хоа вырвались из пола и скользят по кровавому следу в твою комнату. Брошенная тобой рука тоже двигается, уже рывками вверх в сияющей трясине. Взлетает и воссоединяется с телом, как кисть серого камнееда вернулась к его руке.
Что-то скользит по полу – нет. Ты видишь, как сам пол скользит вверх, словно он эластичный, а не кристаллический, и оборачивается вокруг его тела. В этот момент его свечение угасает; материал немедленно превращается в нечто более темное. Когда ты промаргиваешься от остаточных изображений и начинаешь видеть, там, где некогда был Хоа, находится нечто огромное, странное и невероятное. Ты снова заходишь в спальную – осторожно, поскольку пол и стены должны быть снова твердыми, но ты знаешь, что, вероятно, это лишь временно. Некогда гладкий кристалл теперь неровный под твоими ногами. Эта штука занимает теперь большую часть комнаты и лежит рядом с твоей перевернутой постелью, которая наполовину погрузилась во вновь застывший пол. Он горячий. Твоя нога на миг запутывается в лямках твоего полупустого дорожного рюкзака, который, по счастью, невредим и не вплавился в пол. Ты быстро наклоняешься и хватаешь его – привычка выживать. Пламень земной тут горяч. Постель не загорелась, но ты думаешь, что лишь потому, что она не касалась напрямую этой большой штуки. Ты сэссишь ее, чем бы она ни была. Громадная, продолговатая глыба серо-зеленого халцедона, как внешняя оболочка жеоды.
Ты ведь уже понимаешь, что происходит, не так ли? Я рассказывал тебе о Тиримо после Разлома. В дальнем конце долины ударная волна землетрясения высвободила жеоду, которая раскрылась, как яйцо. Эта жеода не всегда там лежала, понимаешь ты, это магия, не природа. Ну, может, обе понемногу. Для камнеедов различие небольшое. И утром, после того как ты провела ночь за столом гостиной, где намеревалась бодрствовать и наблюдать за дымящейся громадой камня вместо того, чтобы спать, это случается снова. С громким, резким взрывчатым звуком по жеоде проходит трещина. Давление выбрасывает мерцающий плевок плазмы, завиток которой обугливает или оплавляет все твои пожитки в комнате. Кроме дорожного рюкзака, поскольку ты его схватила.
Ты вздрагиваешь, резко пробудившись. Ты медленно встаешь и заглядываешь в комнату. Она настолько горяча, что трудно дышать. Как духовка – хотя волны тепла заставляют приподняться полог входа. Температура быстро падает до приятной и безопасной. Ты едва это замечаешь. Поскольку из трещины в жеоде встает, двигаясь поначалу чересчур по-человечески плавно, но быстро обретая знакомую прерывистую неподвижность… камнеед из гранатового обелиска.
Что же, снова здравствуй.
Наша позиция четко определяется физической целостностью Спокойствия – ради очевидных интересов долговременного выживания. Поддержание этой территории особенно зависит от сейсмического равновесия и непреложного закона природы, и ничто, кроме орогенов, не может таковое установить. Удар по их зависимости есть удар по самой планете. Потому мы постановляем, что, хотя они и несколько похожи на нас, людей доброго и чистого происхождения, и хотя ими следует управлять мягкой рукой ради процветания как зависимых, так и свободных, орогенистическая способность любой степени сводит на нет соответствующую часть индивидуальности. Они по праву должны содержаться и рассматриваться как низшие и зависимые особи.
15. Нэссун, отказ
Со времен юности я помню только цвет. Всюду зелень. Белое сияние. Глубокий живой красный. Эти конкретные цвета запечатлелись в моей памяти, когда столько прочего выцвело и поблекло и почти исчезло. Тому есть причина.
Нэссун сидит в кабинете Антарктического Эпицентра, внезапно начиная понимать свою мать лучше, чем прежде.
По обе стороны от нее сидят Шаффа и Умбра. Все трое они держат чашечки с сафе, предложенные им людьми Эпицентра. Нида осталась в Найденной Луне, поскольку кто-то должен присматривать за тамошними детьми и поскольку ей тяжелее всего вести себя как нормальный человек. Умбра так спокоен, что никто не понимает, о чем он думает. Разговор ведет один Шаффа. Их пригласили внутрь поговорить с тремя так называемыми старшими, что бы это ни значило. Эти старшие носят полностью черную форму с аккуратно застегнутыми кителями и свободными брюками со стрелкой – а, так вот почему их зовут имперскими орогенами-черномундирниками. От них исходят сила и страх.
Одна из них явно арктического происхождения, с седеющими рыжими волосами и кожей такой белой, что под ней ярко выделяются зеленые вены. У нее лошадиные зубы и красивые губы, и Нэссун не может отвести от них взгляд, когда она говорит. Ее зовут Серпентин