16. Ты снова встречаешь старого друга
Я хочу продолжать рассказ как обычно: в твоей голове, твоим голосом говоря тебе то, что думать, делать и знать. Тебе это кажется грубым? Да, согласен. Эгоистично. Когда я говорю от себя, трудно осознавать себя частью тебя. Это более одиноко. Пожалуйста, дай мне продолжать себя чувствовать немного бо€льшим.
Ты безотрывно смотришь на камнееда, выбирающегося из халцедонового анабиоза. Он стоит сгорбившись, совершенно неподвижно, искоса глядя на тебя сквозь слабую дрожь горячего воздуха вокруг расколотой жеоды. Его волосы такие же, как ты запомнила в тот полуреальный-полубредовый момент внутри гранатового обелиска: застывший всплеск, как бывает с пепельными волосами, когда их взметывает и отбрасывает назад сильный порыв ветра. Теперь это прозрачный беловатый опал вместо просто белого. Но в отличие от плотской формы, к которой ты привыкла, «кожа» этого камнееда черна, каким некогда было ночное небо до Зимы.
То, что тогда ты сочла трещинами, как ты теперь понимаешь, на самом деле белые и серебристые мраморные прожилки. Даже элегантная драпировка псевдоодеяния, обернутого вокруг тела, простой хитон, спадающий с одного плеча, тоже из черного мрамора. Только в глазах нет прожилок, белки теперь матовые, гладко-черные. Но радужки по-прежнему льдистые. Они выделяются на черном лице, суровые и настолько атавистически тревожащие, что тебе действительно требуется время, чтобы понять, что это лицо по-прежнему принадлежит Хоа.
Хоа. Он старше, ты сразу это видишь – это лицо молодого человека, а не мальчика. По-прежнему слишком широкое, со слишком маленьким ртом, расово неопределенное.
Ты, однако, можешь прочесть тревогу в этих застывших чертах, поскольку научилась читать ее на лице, некогда более нежном и предназначенном вызывать твое сочувствие.
– И в чем была ложь? – спрашиваешь ты. Только это ты и способна спросить.
– Ложь? – Теперь это голос мужчины. Тот же, но в теноровом диапазоне. Идет откуда-то из груди.
Ты делаешь шаг в комнату. Там все еще неприятно жарко, хотя она быстро остывает. Но ты все равно заливаешься потом.
– Твое человеческое обличье или это?
– Оба были правдой каждое в свое время.
– Ах да. Алебастр сказал, что вы все были людьми. Хотя бы когда-то. – Возникает момент тишины.
– Ты человек?
Ты не можешь удержаться от смеха.
– Официально? Нет.
– Никогда не думай о том, что думают другие. Кем ты ощущаешь себя?
– Человеком.
– Вот и я. – Он стоит, исходя паром между двумя половинками гигантского камня, из которого только что вылупился. – Но больше – нет.
– Я должна поверить тебе на слово? Или прислушаться к собственным ощущениям? – Ты качаешь головой, обходя жеоду по как можно большему кругу. Внутри ее ничего нет; это тонкая каменная скорлупа без кристаллов или обычного осадочного подбоя. Вероятно, ее и нельзя назвать жеодой. – Как ты попал в обелиск?
– Наехал не на того роггу.
Ты смеешься от неожиданности, что заставляет тебя остановиться и уставиться на него. Это неприятный смех. Он смотрит на тебя, как всегда смотрел, полными надежды глазами. Да какое значение, в самом деле, имеет то, что теперь они такие странные?
– Я не знала, что такое возможно, – говоришь ты. – В смысле, заточить камнееда.
– Ты могла бы. Это один из немногих возможных способов остановить нас.
– Но, что очевидно, не убить.
– Нет. Такое возможно единственным способом.
– И каким же?
Он резко поворачивает лицо к тебе. Это кажется мгновенным – внезапно поза статуи полностью иная, он безмятежен и прям, одна рука поднята… в призыве? В мольбе?
– Ты планируешь убить меня, Иссун?
Ты вздыхаешь и качаешь головой, протягиваешь руку, чтобы коснуться одной из половинок камня чисто из любопытства.
– Не надо. Он еще слишком горяч для твоей плоти. – Он замолкает. – Так я моюсь без мыла.
Тот день на обочине, к югу от Тиримо. Мальчик, который смотрит на кусок мыла в смятении, затем с удовольствием. Это все еще он. Ты не можешь от этого отделаться. Потому ты вздыхаешь и отпускаешь часть себя, которая хочет обращаться с ним как с кем-то другим, чем-то пугающим, чем-то чужим. Он – Хоа. Он хочет сожрать тебя и пытается помочь тебе найти дочь, хотя и потерпел неудачу. В этих фактах есть некая близость, и как бы это ни было странно, это что-то значит для тебя.
Ты складываешь руки на груди и медленно обходишь жеоду и его. Его глаза следят за тобой.
– Так кто надрал тебе задницу? – Он восстановил отсутствующие глаза и нижнюю челюсть. Оторванные конечности снова на месте. В гостиной по-прежнему следы крови, но те, что были в твоей спальной, исчезли вместе со слоем пола и стен. Говорят, камнееды умеют контролировать мельчайшие частицы материи. Довольно просто вернуть себе собственную отделенную субстанцию, направить на другие цели неиспользованный избыточный материал. Это твоя догадка.
– С десяток моих сородичей. Затем один в особенности.
– Так много?
– Для меня они как дети. Сколько нужно детей, чтобы завалить тебя?
– Ты был ребенком.
– Я выглядел как ребенок. – Голос его становится мягче. – Я сделал это только ради тебя.
Между этим Хоа и тем Хоа большая разница, чем просто в их стадиях бытия. Когда взрослый Хоа говорит такие вещи, у слов совершенно иная текстура, чем если бы их произнес Хоа-дитя. Ты не уверена, что эта текстура тебе нравится.
– Значит, ты некоторое время отсутствовал из-за драки, – говоришь ты, возвращаясь к удобной теме. – На плоской вершине был один камнеед. Серый…
– Да. – Ты не думала, что камнеед может выглядеть раздраженным, но у Хоа получается. – Вот это не ребенок. Именно он в конце концов и одолел меня, хотя я и сумел сбежать без слишком серьезных повреждений. – Ты на миг изумляешься, что для него лишиться всех конечностей и челюсти – не слишком большие повреждения. Но ты и немного счастлива. Этот серый камнеед сделал больно Хоа, а ты в ответ сделала больно ему. Может, это и мимолетная месть, но от этого ты чувствуешь себя так, словно заступилась за своего. Хоа по-прежнему говорит, оправдываясь. – С моей стороны также было… неразумно встречаться с ним, будучи одетым в человеческую плоть.
В комнате чертовски жарко. Стирая пот с лица, ты отступаешь в гостиную, отводишь в сторону и подвязываешь полог, чтобы горячий воздух выходил быстрее, и садишься за стол. Когда ты возвращаешься, Хоа стоит у двери в твою спальную, красиво очерчиваясь в дверном проеме: образец юноши в осторожном раздумье.
– Вот почему ты вернулся к прежнему образу? Чтобы сразиться с ним? – Ты не видела ни кусочка тряпки, в которую были завязаны его камни, пока была в спальной. Может, она загорелась и просто обуглилась, как и все остальное, выполнив свое предназначение.
– Я вернулся к прежнему образу, поскольку время пришло. – Снова этот смиренный тон. Он говорил так в тот момент, когда ты впервые осознала, кто он такой. Словно знает, что утратил что-то в твоих глазах, и не может этого вернуть, и нет иного выбора, кроме как принять это – но ему это не нравится. – Я мог оставаться в том обличье только ограниченное время. Я решил сократить его и увеличить шанс твоего выживания.
– О?
Ты вдруг замечаешь, что за ним, в комнате, остатки его оболочки, э, скорлупы, плавятся. Что-то вроде. Она растворяется, светлеет и снова сливается с прозрачным материалом кристалла, обтекая остатки твоих пожиток, сливаясь с прежним веществом и снова затвердевая. Ты в этот момент в восторге наблюдаешь за этим, вместо того чтобы смотреть на него. Пока он не говорит:
– Они хотят твоей смерти, Иссун.
– Они? – Ты моргаешь. – Кто?
– Некоторые из моих сородичей. Некоторые просто хотят использовать тебя. Я им не позволю.
Ты хмуришь брови.
– Чего именно? Ты не дашь им убить меня или использовать?
– Ни того и ни другого. – Гулкий голос внезапно становится резче. Ты вспоминаешь, как он пригибается, скалит зубы, как дикое животное. Тебе приходит в голову с внезапностью озарения, что в последнее время ты как-то маловато видишь камнеедов вокруг. Рубиновласка, Масляный Мрамор, Рубище, Блескозуб, все привычные – ни разу за месяц. Юкка даже заметила внезапное отсутствие «своей» камнеедки.
– Ты сожрал ее, – выдыхаешь ты.
Пауза.
– Я многих сожрал, – говорит Хоа. Ровно, безэмоционально. Ты помнишь, как он хохотал и называл тебя странной. Как он спал, свернувшись подле тебя. Огонь земной, это невыносимо.
– Почему я, Хоа? – Ты разводишь руки. Это простые руки женщины средних лет. Немного сухие. Несколько дней назад ты помогала группе дубильщиков, и от раствора твоя кожа потрескалась и зашелушилась. Ты натирала их каким-то орехом, который нашла в пайковой доле за прошлую неделю, хотя жир сейчас бесценен, и ты должна была съесть его, а не тратить ради красоты. На твоей правой ладони маленький полумесяц шрама размером с ноготь. В холодный день кости этой руки ноют. Обычные женские руки.
– Во мне нет ничего особенного, – говоришь ты. – Должны существовать другие орогены, потенциально способные дотянуться до обелисков. Огонь земной, Нэссун… – Нет. – Зачем ты здесь? – Ты имеешь в виду его привязанность к тебе. Он молчит несколько мгновений. Затем:
– Ты спросила, в порядке ли я.
Какое-то мгновение это не имеет смысла, затем все встает по местам. Аллия. Прекрасный солнечный день, назревающая катастрофа. Паря в агонии в треснувшем, дисгармоничном сердце гранатового обелиска, ты впервые увидела его. Сколько он там пробыл? Достаточно, чтобы быть погребенным под слоем донных осадков и кораллов, наросших между Зимами. Достаточно, чтобы быть позабытым, как все мертвые цивилизации в мире. И тут приходишь ты и спрашиваешь, как он себя чувствует. Злой Земля, ты-то думала, что это бред.
Ты делаешь глубокий вдох и встаешь, направляясь к выходу. Насколько ты можешь сказать, община тиха. Некоторые люди занимаются своими обычными делами, но их меньше, чем обычно. То, что они продолжают выполнять рутинную работу, – не доказательство спокойствия; люди в Тиримо занимались своими делами прямо перед тем, как попытались тебя убить. Тонки снова не было дома прошлой ночью, но на сей раз ты не уверена, что она у Хьярки или наверху в зеленой комнате. Сейчас в Кастриме есть живой катализатор, ускоряющий незримые химические реакции, приводящие к неожиданным исходам.