Присоединяйтесь к нам и живите, сказал серый, но без ваших рогг.
Перестанут ли люди Кастримы думать, что ни одна экваториальная община на самом деле не хочет внезапного притока полукровок-срединников и в лучшем случае сделает их рабами или пустит на мясо? Твой материнский инстинкт оживает от тревоги. Позаботься о своих, шепчет он на грани твоего сознания. Собери их вокруг себя и охраняй. Ты знаешь, что случится, если ты хоть на минуту отвернешься.
Ты забрасываешь на плечо дорожный рюкзак, который все еще держишь в руке. Держать ли его при себе в данный момент – даже не вопрос. Затем ты поворачиваешься к Хоа:
– Идем со мной.
Хоа внезапно снова улыбается.
– Я больше не хожу, Иссун.
О. Верно.
– Тогда я иду к Юкке. Встречаемся там.
Он даже не кивает – просто исчезает. Ни единого движения зря. Ну, ты привыкнешь.
Люди не смотрят на тебя, когда ты идешь по мостикам и переходам общины. У тебя между лопатками свербит от взглядов в спину. Ты не можешь отделаться от мыслей о Тиримо.
Юкки нет дома. Ты осматриваешься, ловишь схему движения в общине и в конце концов направляешься к Плоской Вершине. Ты ходила домой, наблюдала превращение ребенка в камнееда, поспала несколько часов. Ее не может там быть.
Она там. На Плоской Вершине сейчас, как ты видишь, осталось лишь немного народу – группа человек, наверное, в двадцать, сидят или расхаживают, сердитые, отчаявшиеся, испуганные. Кроме этих двадцати наверняка еще сотня на собраниях в домах, банях и хранилищах, говорят о том же самом приглушенными голосами. Но Юкка здесь, сидит на одном из диванов, который кто-то принес из ее дома, и все еще разговаривает. Подойдя ближе, ты понимаешь, что она осипла. Явно на пределе. Но все еще разговаривает. Что-то насчет путей снабжения с одной союзной южной общиной, что она показывает какому-то мужчине, который ходит, скрестив руки на груди, и фыркает в ответ. Это страх – он не слушает. Юкка все равно пытается вразумить его. Это нелепо.
Позаботься о своих.
Ты обходишь людей – некоторые отшатываются от тебя – и останавливаешься перед ней.
– Мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз.
Юкка замолкает на середине слова, моргает, поднимая на тебя взгляд. Ее глаза красны и липко-сухи. Она давно уже не пила воды.
– О чем?
– О важном. – В качестве вежливой подачки ты киваешь стоящим вокруг нее людям. – Прошу прощения.
Она вздыхает и трет глаза, от чего они становятся еще краснее.
– Ладно. – Она встает, затем останавливается, обернувшись к оставшимся людям: – Голосование завтра утром. Если я вас не убедила… хорошо. Вы знаете, что делать.
Они молча смотрят, как ты уводишь ее.
Оказавшись у нее дома, ты задергиваешь входной полог и отодвигаешь тот, что ведет в ее личную комнату. Здесь мало что говорит о ее статусе: у нее два матраса и много подушек, но вся одежда в корзинке, а книги и свитки в углу комнаты просто сложены на полу. Ни книжных полок, ни одежного шкафа. Еда из общинного пайка кое-как сложена у одной стены, рядом со знакомой бутылью из тыквы, в которых кастримиты хранят питьевую воду. Ты хватаешь бутыль под руку и вытаскиваешь из груды еды сушеный апельсин, брусок массы из сушеных бобов, который Юкка размачивает вместе с какими-то грибами в неглубокой сковородке, и маленький кусок соленой рыбы. Это не совсем обед, но питание.
– В постель, – говоришь ты, показывая подбородком и поднося ей еду. Прежде всего ты даешь ей бутыль.
Юкка, наблюдавшая за всем этим с нарастающим раздражением, резко отвечает:
– Ты не в моем вкусе. Ты за этим притащила меня сюда?
– Не совсем. Но пока ты здесь, тебе надо отдохнуть. – Она непокорно смотрит на тебя. – Ты не сможешь никого ни в чем убедить… – Отстань от тех, чью ненависть нельзя утихомирить разумными доводами. – …Если будешь слишком усталой, чтобы нормально думать.
Она ворчит, но ее усталость проявляется в том, что она действительно подходит к постели и садится на краешек. Ты киваешь на тыкву, и она покорно пьет – три коротких глотка, и пока хватит, как советуют лористы при обезвоживании.
– Я воняю. Мне надо помыться.
– Надо было думать об этом прежде, чем ты решила попытаться уговорить толпу, готовую на самосуд. – Ты забираешь бутыль и суешь ей в руки тарелку с едой. Она вздыхает и начинает мрачно жевать.
– Они не собираются. – Однако ей не удается зайти далеко в своей лжи. Она вздрагивает и смотрит на что-то у тебя за спиной. Ты понимаешь на что, прежде чем успеваешь обернуться. Хоа. – Хорошо, нет, только не в моей ржавой комнате.
– Я сказала ему прийти сюда, – говоришь ты. – Это Хоа.
– Ты сказала… это… – Юкка громко сглатывает, еще мгновение смотрит на него, затем снова продолжает жевать апельсин. Она жует медленно, не сводя взгляда с Хоа. – Значит, надоело притворяться человеком? Не понимаю, зачем вообще было надо, ты был слишком странным для этого.
Ты идешь к стене возле входа в спальную и садишься на пол, привалившись к ней. Дорожный рюкзак приходится снять, но ты держишь его под рукой. Ты говоришь Юкке:
– Ты разговаривала с другими членами твоего совета и половиной общины, глухачами и роггами, местными и пришедшими. Ты не учла их точку зрения, – киваешь ты на Хоа. Юкка моргает, затем с новым интересом смотрит на Хоа.
– Однажды я просила тебя войти в мой совет.
– Я могу говорить от лица своих сородичей не больше, чем ты за своих, – говорит Хоа. – И у меня были более важные дела.
Ты видишь, как Юкка моргает, услышав его голос, и откровенно пялится на него. Ты предостерегающе машешь Хоа рукой. В отличие от Юкки ты поспала, пока сидела в жаре дома, ожидая, когда жеода треснет, хотя это был не то чтобы полноценный сон.
– Расскажи, что ты знаешь, это поможет. – И затем, повинуясь внезапному инстинкту, добавляешь: – Пожалуйста.
Потому что ты почему-то думаешь, что он скуп на слова. Выражение его лица не меняется. Его поза та же самая, в которой ты видела его последний раз, – спокойный молодой человек с поднятой рукой; он сменил местоположение, но не позу. И все же.
Его неразговорчивость подтверждается, когда он говорит:
– Хорошо. – В его тоне все. Но ладно, ты умеешь разговорить неразговорчивого.
– Чего хотел серый камнеед?
Поскольку ты, ржавь, совершенно уверена, что он на самом деле не хотел, чтобы Кастрима присоединялась к какой-то экваториальной общине. Человеческая политика национального государства мало значит для них, если только она не служит иной цели. Жители Реннаниса – его пешки, и никак иначе.
– Нас теперь много, – отвечает Хоа. – Достаточно, чтобы зваться народом, а не просто ошибкой.
При ответе вроде бы невпопад вы с Юккой переглядываетесь, она смотрит на тебя, словно говорит – он твоя забота, не моя. Может, это имеет отношение к делу.
– И? – подстегиваешь ты его.
– Среди моих сородичей есть те, кто считает, что в этом мире может спокойно существовать лишь один народ.
О, Злой Земля. Это то, о чем говорил Алебастр. Как он это описывал? Стороны древней войны. Те, кто хочет… нейтрализации людей.
Как самих камнеедов, сказал Бастр.
– Вы хотите уничтожить нас, – говоришь ты. Шепчешь. – Или… превратить нас в камень? Как то, что происходит с Алебастром?
– Не все мы, – мягко говорит Хоа. – И не всех вас.
Мир только каменных людей. От одной этой мысли ты вздрагиваешь. Ты рисуешь в своем воображении падающий пепел и скелеты деревьев, и повсюду статуи, некоторые из них двигаются. Как? Их не остановить, но пока они охотились только друг на друга. (Ты об этом знаешь.) Могут они превратить вас всех в камень, как Алебастра? И если они хотят уничтожить человечество, разве не могли они уже давно этого сделать? Ты качаешь головой.
– Это мир породил два народа, для Зим. Три, если считать орогенов; глухачи считаются.
– Не все из нас этим довольны. – Его голос сейчас очень тих. – Рождение одного из наших – очень редкое событие. Нас все меньше, в то время как вы поднимаетесь, плодитесь и дряхлеете, как грибы. Трудно вам не завидовать. Или не вожделеть вас.
Юкка растерянно качает головой. Хотя голос ее сохраняет невозмутимость, ты видишь, как она чуть сдвигает брови в изумлении. Рот ее чуть кривится, словно она не может хотя бы немного не показать своего отвращения.
– Отлично, – говорит она. – Значит, камнееды были нами, а теперь вы хотите нас перебить. С чего нам доверять вам?
– Не «камнееды». Не все мы хотим одного и того же. Некоторым нравится состояние дел как оно есть. Некоторые даже хотят сделать мир лучше… хотя не все согласны в том, что это значит. – Внезапно его поза меняется – руки вытянуты вперед ладонями вверх, плечи приподняты, словно он говорит – что я могу поделать? – Мы – люди.
– А чего хочешь ты? – спрашиваешь ты. Поскольку он не ответил на вопрос Юкки, и ты это заметила. Эти серебряные радужки вспыхивают и останавливаются на тебе. Тебе кажется, что ты видишь сожаление на его лице.
– То же самое, чего я всегда хотел, Иссун. Помочь тебе. Только это.
Ты думаешь, что не все одинаково понимают слово «помочь».
– Трогательно, – говорит Юкка. Она трет усталые глаза. – Но ты не сказал главного. Как разрушение Кастримы связано с тем, чтобы… отдать мир одному народу? Чего хотел этот серый?
– Я не знаю. – Хоа по-прежнему смотрит на тебя. Это не так нервирует, как должно бы. – Я пытался спросить у него. Не очень получилось.
– Догадываюсь, – говоришь ты. Поскольку прекрасно понимаешь, что в первую очередь он спросил серого о причине.
Хоа опускает взгляд. Твое недоверие болезненно.
– Он хотел, чтобы Врата Обелисков никогда больше не открылись.
– Что-что? – спрашивает Юкка. Но ты опираешься затылком на стену, пораженная, испуганная, изумленная. Конечно. Алебастр. Есть ли способ проще уничтожить народ, который зависит от пищи и солнечного света, чем просто затянуть эту Зиму, пока сами не вымрут? И останутся только камнееды, которые и унаследуют затемненную Землю. А чтобы это обеспечить – убейте единственного, кто способен покончить с этим.