Шаффа напрягается.
– Нэссун. – Сияние серебра в нем внезапно успокаивается и чуть тускнеет. Словно сердечник осознает, какую она представляет угрозу.
Это ради его же блага.
Но.
Она сглатывает. Если она причиняет ему боль, потому что любит его, это же все равно боль? Если она причиняет ему сейчас много боли, чтобы позднее ему было не так больно, становится ли она от этого чудовищем?
– Нэссун, прошу тебя.
Значит, любовь действует так?
Но эта мысль заставляет ее вспомнить о матери и холодном пасмурном дне, коротком порыве ветра, от которого она задрожала, когда мамины пальцы накрыли ее руку и прижали к плоскому камню. Если ты сможешь контролировать себя, несмотря на боль, я поверю, что ты в безопасности. Она отпускает Шаффу и выпрямляется, холодея от того, чем она чуть было не стала.
Он некоторое время сидит неподвижно, не то в облегчении, не то в сожалении. Затем тихо говорит:
– Тебя весь день не было. Ты ела?
Нэссун голодна, но не хочет в этом сознаваться. Внезапно она ощущает необходимость дистанции между ними. Нужно что-то, что поможет ей любить его меньше, чтобы стремление помочь ему против его воли не так горело в ней.
– Я… я хочу пойти проведать папу, – говорит она, глядя на руки.
Шаффа еще мгновение молчит. Неодобрительно. Ей не надо ни смотреть, ни сэссить, чтобы это понять. Сейчас Нэссун уже знает, что еще случилось в тот день, когда она убила Эйтца. Никто не слышал, что Шаффа сказал Джидже, но многие видели, как он сбил Джиджу с ног, сел над ним на корточки и улыбнулся ему в лицо, а Джиджа смотрел на него расширенными перепуганными глазами. Она догадывается, почему это случилось. Однако впервые Нэссун пытается не думать о чувствах Шаффы.
– Пойти с тобой? – спрашивает он.
– Нет. – Она умеет управлять отцом и знает, что Шаффа терпеть его не может. – Я повидаюсь и сразу вернусь.
– Уж постарайся, Нэссун. – Звучит ласково. Это предостережение. Но она умеет управляться и с Шаффой.
– Да, Шаффа. – Она поднимает на него взгляд. – Не бойся. Я сильная. Ты сделал меня такой.
– Ты сама себя сделала. – Взгляд его мягок и страшен. Льдистые глаза другими не бывают, хотя поверх ужаса наложена любовь. Нэссун уже привыкла к этому сочетанию.
Нэссун сползает с его колен. Она устала, хотя ничего и не сделала. Эмоции опустошили ее. Но она спускается по холму в Джекити, кивая знакомым, даже если они и не кивают в ответ, замечает новый амбар, который строит деревня с тех пор, как у них выдалось время пополнить припасы, пока пеплопады и облачность еще не постоянные. Это обычный тихий день в обычной тихой общине, и в чем-то это похоже на Тиримо. Если бы не Найденная Луна и Шаффа, Нэссун возненавидела бы ее точно так же. Она может и не понять никогда, почему мама, перед которой был весь мир после побега из Эпицентра, выбрала жизнь в таком мирном болоте.
С мыслями о матери Нэссун стучит в дверь отцовского дома. (У нее там есть комната, но это не ее дом. Потому она и стучит.)
Джиджа открывает почти сразу же, словно собирался куда-то уходить или словно ждал ее. Запах чего-то, сдобренного чесноком, тянется через весь дом от маленького очага в дальнем конце. Нэссун думает, что, наверное, это рыба в горшочке, поскольку в пайках Джекити много рыбы и овощей. Джиджа видит ее впервые за несколько месяцев, и глаза его на миг распахиваются.
– Привет, пап, – говорит она. Выходит неловко.
Джиджа наклоняется и, прежде чем Нэссун понимает, что происходит, подхватывает ее на руки и обнимает.
Джекити теперь напоминает Тиримо в хорошем смысле слова. Как будто вернулись те времена, когда мама рядом, но папа любит ее больше, а в очаге в горшочке не рыба, а утка. Если бы это было тогда, мама кричала бы на соседского щенка киркхуши за то, что тот таскает капусту с огорода – старая Тукке никогда не привязывает зверька как следует. Воздух пах бы как сейчас, в нем перемешивался бы запах сытной горячей еды и более едкий аромат свежеструганного дерева и химикатов, которыми папа смягчает и выглаживает свои изделия. Где-то бегал бы Уке, шумя и вопя, что он падает, пытаясь подпрыгнуть в воздух… Нэссун застывает в объятиях Джиджи, внезапно осознавая: Уке.
Прыгает вверх. Падает вверх или изображает, что падает.
Уке, которого папа забил насмерть.
Джиджа тоже ощущает ее напряженность. Медленно выпускает ее, ставит на землю, и радость в его глазах превращается в беспокойство.
– Нэссун. – Его взгляд обшаривает ее лицо. – С тобой все хорошо?
– Все хорошо, пап. – Ей недостает обнимающих ее рук. Ничего поделать с этим она не может. Но озарение по поводу Уке заставляет ее быть осторожной. – Я просто хотела повидать тебя.
Беспокойство Джиджи еле заметно ослабевает. Он мнется, кажется, думает, что бы такое сказать, затем отходит в сторону.
– Заходи. Есть хочешь? Тут и на тебя хватит.
Она заходит, и они садятся поесть, и он все говорит, как отросли у нее волосы и как красиво смотрятся ее косички и прядки. Она сама заплетала? И она ведь подросла? Наверное, покраснев, соглашается она, хотя точно знает, что выросла на целый дюйм после того, как Джиджа в последний раз измерял ее рост; Шаффа однажды проверял, поскольку думал, что надо бы запросить немного новой одежды со следующей общинной поставкой для Найденной Луны. Она теперь такая большая девочка, говорит Джиджа, и в его голосе такая настоящая гордость, что она совершенно обезоружена. Ей почти одиннадцать, и она такая красавица, такая сильная. Так похожа на… Он осекается. Нэссун смотрит в тарелку, поскольку он почти сказал – так похожа на свою мать. Но разве не такова любовь?
– Все в порядке, папа, – заставляет себя сказать Нэссун. Ужасно, что Нэссун красива и сильна, как ее мать, но любовь всегда связана с ужасными вещами. – Я тоже грущу по ней. – И это правда. Несмотря ни на что.
Джиджа чуть напрягается, желваки на его скулах чуть выпирают.
– Я не грущу по ней, милая.
Это такая явная ложь, что Нэссун смотрит на него и забывает согласиться с ним. О многом забывает, включая и здравый смысл, поскольку выдает:
– Грустишь. И по Уке тоже. Я вижу. – Джиджа застывает и смотрит на нее в чем-то среднем между шоком оттого, что она сказала это вслух, и ужасом оттого, что именно она сказала. И тут, когда Нэссун понимает, что это для ее отца нормально, шок от неожиданности резко переходит в гнев.
– Вот чему они учат тебя… в том месте? – внезапно говорит он. – Неуважению к отцу?
Нэссун ощущает внезапную усталость. Она так устала от плясок вокруг его бесчувственности.
– Это не непочтительность, – говорит она. Она пытается говорить ровно, безэмоционально, но слышит разочарование. И ничего не поделаешь. – Я просто правду сказала, пап. Но я не думала, что ты…
– Это не правда. Это оскорбление. Я не люблю, когда со мной так разговаривают, барышня.
Теперь растеряна она.
– Как разговаривают? Я ничего плохого не сказала.
– Плохо называть человека рогголюбом!
– Но я… я не сказала этого! – Но ведь косвенно так и сказала. Если Джиджа тоскует по маме и Уке, это значит, что он их любит, а значит – он рогголюб. Но. Я рогга. Она понимает, что лучше этого не говорить. Но ей хочется. Джиджа открывает рот, чтобы ответить, затем вроде как спохватывается. Отводит взгляд, облокачивается на стол и сплетает пальцы, как часто делал, когда пытался справиться со своей вспыльчивостью.
– Рогги, – говорит он, словно отплевывается от грязи, – лгут, милая. Они угрожают, манипулируют, используют. Они зло, Нэссун, как сам Отец Земля. Ты не такая.
Это тоже ложь. Все, что делала Нэссун, было лишь ради выживания, включая ложь и убийство. Она делала такое и ради его выживания тоже. Ей ненавистно то, что ей приходилось идти на это, и она разгневана тем, что он, похоже, так этого и не понял. Она делает это и сейчас, а он не видит.
Так за что мне его любить? Нэссун ловит себя на этой мысли, глядя на отца.
Вслух она говорит:
– За что ты так нас ненавидишь, папа?
Джиджа кривится, возможно, из-за этого небрежного «нас».
– Я не ненавижу тебя.
– Но маму ты ненавидишь. Наверное, ты ненавидел и У…
– Нет! – Джиджа отталкивается от стола и встает. Нэссун невольно вздрагивает, но он отворачивается и начинает расхаживать короткими злыми кругами по комнате. – Я просто… я знаю, на что они способны, милая. Тебе не понять. Мне надо было защитить тебя.
Во внезапном порыве понимания, мощном, как магия, Нэссун осознает, что Джиджа не помнит, как стоял над трупом Уке, как вздымались его грудь и плечи, как сквозь зубы он спрашивал – ты тоже? Теперь он верит, что никогда ей не угрожал. Никогда не вышвыривал ее из фургона, и она не катилась по склону холма по щепкам и камням. Что-то переписало историю его детей-орогенов в голове Джиджи – ту, которая высечена в камне в памяти Нэссун. Возможно, то же, что изобразило Нэссун его дочерью, а не роггой, словно одно можно оторвать от другого.
– Я узнал о них, когда был маленьким. Младше тебя. – Джиджа больше не смотрит на нее, жестикулируя на ходу. – Двоюродный брат Макенбы. – Нэссун моргает. Она помнит госпожу Макенбу, тихую старушку, которая всегда пахла чаем. Лерна, городской доктор, был ее сыном. У госпожи Макенбы был в городе двоюродный брат? Затем Нэссун понимает. – Я однажды нашел его за силосной ямой. Он там сидел на корточках и весь дрожал. Я подумал, что он болен. – Джиджа качает головой все время, продолжая расхаживать. – Со мной был еще один мальчик. Мы всегда играли вместе, втроем. Кирл пошел встряхнуть Литиска, а Литиск просто… – Джиджа резко останавливается. Обнажает зубы. Плечи его поднимаются и опадают, как в тот самый день. – Кирл кричал, и Литиск говорил, что он просто не может остановиться, он не знал, как это сделать. Лед сожрал руку Кирла, и она отвалилась. Льдинки крови валялись на земле. Литиск сказал, что ему жаль, он даже заплакал, но продолжал замораживать Кирла. Он не останавливался. Когда я побежал прочь, Кирл тянулся ко мне, и единственное, что ост