алось не замороженным, были его голова, грудь и та самая рука. Но было слишком поздно. Я это знал. Было поздно еще до того, как я бросился бежать за помощью.
Нэссун не утешает то, что теперь она знает причину – особую причину – того, что сделал ее отец. Все, что она может думать, что Уке никогда так не терял контроль – мама бы не позволила. Это правда. Мама была способна сэссить и гасить орогению Нэссун порой через весь город. Значит, Уке не сделал ничего такого, чтобы спровоцировать Джиджу. Джиджа убил собственного сына за то, что сделал совершенно другой человек задолго до рождения сына. Это, более чем все остальное, помогает ей в конечном счете понять причину ненависти отца.
Потому Нэссун готова, когда отец внезапно смотрит на нее искоса и с подозрением.
– Почему ты до сих пор не исцелилась?
Оправдания нет. Но она пытается. Поскольку некогда этот человек представлял собой весь ее мир.
– Вскоре смогу. Я научилась делать многое при помощи серебра и как извлекать всякое из людей. Я не знаю, как работает орогения или откуда она берется, но если что-то можно изъять, то…
– Ни одна из этих тварей в том лагере не исцелилась. Я спрашивал. – Шаги Джиджи заметно ускоряются. – Они уходят наверх и лучше не становятся. Они живут там с этими Стражами, с каждым днем их все больше, и ни один не исцелился! Это ложь?
– Это не ложь. Если я стану достаточно умелой, я смогу это сделать. – Она понимает это инстинктивно. При достаточно тонком контроле и при помощи сапфирового обелиска она сможет сделать практически все. – Но…
– Почему ты еще недостаточно умелая? Мы тут почти год!
Потому что это трудно, хочет сказать она, но понимает, что он не хочет этого слышать. Он не хочет понять, что единственный путь использовать орогению и магию для преобразования чего бы то ни было – стать экспертом в орогении и магии. Она не отвечает, потому что это бессмысленно. Она не может сказать ничего, что он захотел бы услышать. Нечестно, что он называет орогенов лгунами и требует от нее лжи.
Он останавливается и набрасывается на нее, внезапно проникшись подозрениями от ее молчания.
– Ты ведь не пытаешься стать лучше, верно? Скажи правду, Нэссун?
Она так ржавски устала.
– Я пытаюсь стать лучше, папа, – отвечает наконец Нэссун. – Я пытаюсь стать лучшим орогеном.
Джиджа отшатывается, как от удара.
– Я не для этого позволил тебе жить там!
Да ничего он не позволял – его Шаффа заставил. Он теперь даже себе самому лжет. Но именно та ложь, которую он говорит ей – как всю жизнь, внезапно осознает Нэссун, – разбивает ей сердце. Он говорил, что любит ее, в конце концов, но это очевидная неправда. Он не может любить орогена, а она ороген. Он не может быть отцом орогена, потому постоянно требует, чтобы она стала не тем, что она есть.
А она устала. Устала, и с нее довольно.
– Мне нравится быть орогеном, папа, – говорит она. Его глаза расширяются. Она говорит ужасную вещь. Ужасно, что она любит себя. – Мне нравится заставлять предметы двигаться, делать серебро и падать в обелиски. Мне не нравится…
Она готова сказать, что она ненавидит то, что сделала с Эйтцем, и в особенности ей ненавистно, как другие теперь с ней обращаются, узнав, на что она способна, но не успевает. Джиджа делает к ней два шага и так быстро бьет ее наотмашь, что она не успевает увидеть его руки прежде, чем та сметает ее со стула.
Это как в тот день на имперской дороге, когда она внезапно оказалась у подножия холма, корчась от боли. Наверное, понимает она во внезапном озарении, так было и с Уке. Нормальный мир в мгновение ока становится неправильным, сломанным. У Уке хотя бы не было времени на ненависть или печаль, думает она.
А затем она замораживает весь дом.
Это не рефлекс. Она делает это преднамеренно, четко, создав торус, который точно подходит под размеры дома. За стенами он ничего не затронет. Она создает также двойные сердечники за пределами торуса, и каждый сосредотачивает на себе и отце. Она ощущает холод между волосками на своей коже, рывок пониженного воздушного давления на одежде и заплетенных волосах. Джиджа ощущает то же самое, кричит, выкатив невидящие глаза. На его лице память о той мерзкой, ледяной гибели мальчика. Когда Нэссун встает на ноги, глядя на отца через дом, пол которого покрыт скользкими слоями льда, и на упавший стул, который так сломан, что больше не годится ни на что, Джиджа пятится, скользит на льду, падает и едет по полу, ударяясь о ножки стола.
Опасности нет. Нэссун показала торус лишь на мгновение, как предостережение, чтобы отец не наделал глупостей. Джиджа, однако, продолжает орать, пока Нэссун смотрит на своего съежившегося, перепуганного до паники отца. Возможно, ей надо ощущать жалость или сожаление. Однако она ощущает лишь холодную злобу на мать. Она понимает, что это иррационально. Это ничья вина. Только Джиджа виноват в том, что его страх перед орогенами не позволял ему любить своих детей. Но однажды Нэссун все же могла любить отца без оговорок. Но теперь ей нужен кто-то, кого можно обвинить в потере этой совершенной любви. Она знает, что ее мать это вынесет.
Надо было тебе заделать нас с кем-нибудь покрепче, мысленно говорит она Иссун, где бы та ни находилась.
По скользкому полу надо идти осторожно, и Нэссун приходится несколько секунд дергать засов, чтобы со скрежетом отодвинуть его. Когда она справляется с этим, Джиджа перестает кричать у нее за спиной, хотя она продолжает слышать его тяжелое дыхание и слабые стоны, которые он издает с каждым выдохом. Она не хочет оборачиваться к нему. Однако она заставляет себя это сделать, поскольку хочет быть хорошим орогеном, а хороший ороген не может позволить себе самообмана.
Джиджа вздрагивает, словно ее взгляд может прожигать.
– Пока, папа, – говорит она. Он не отвечает словами.
И она уронила последнюю слезу, когда он заморозил ее живьем, разбил, как землю Расколом. Ожесточи свое сердце против рогг, ибо в душах у них одна ржавчина!
18. Ты, в обратном отсчете
Когда эта женщина санзе уходит, я оттаскиваю тебя в сторону. Фигурально выражаясь.
– Тот, кого ты называешь Серым Человеком, не хочет помешать открытию Врат, – говорю я. – Я солгал.
Теперь ты так настороженно относишься ко мне. Это тревожит тебя, я вижу; ты хочешь поверить мне, хотя твои собственные глаза напоминают тебе о том, как я тебя обманул. Но ты вздыхаешь и говоришь:
– Да. Я так и думала, что тут что-то не так.
– Он убьет тебя потому, что тобой нельзя манипулировать, – говорю я, игнорируя иронию. – Потому что, если ты откроешь Врата, ты вернешь Луну и покончишь с Зимами. На самом деле он хочет, чтобы кто-то открыл Врата ради его целей.
Ты теперь понимаешь расстановку игроков, если не всю игру в целом. Ты хмуришься.
– И каковы его цели? Трансформация? Статус-кво?
– Не знаю. Разве это имеет значение?
– Полагаю, нет. – Ты проводишь рукой по волосам, которые недавно расплела. – Полагаю, именно поэтому он пытается заставить Кастриму изгнать всех своих рогг?
– Да. Он найдет способ заставить тебя сделать то, чего он хочет, Иссун, если сможет. Если нет… ты бесполезна для него. Хуже. Ты враг.
Ты вздыхаешь с усталостью и только киваешь в ответ и уходишь. Я так боюсь, глядя тебе вслед.
Как и в другие моменты отчаяния, ты идешь к Алебастру. От него мало что осталось. С тех пор как он отдал свои ноги, он проводит дни в дурманном беспамятстве, приткнувшись к Сурьме, как щенок к суке. Иногда, приходя к нему, ты не просишь уроков. Зря, поскольку ты уверена, что единственная причина, по которой он заставляет себя жить, – передать тебе искусство планетарного разрушения. Несколько раз он застукал тебя на таком – ты просыпалась, лежа клубком рядом с его гнездом, от того, что он смотрел на тебя. Он не упрекает тебя за это. Возможно, у него просто сил нет. Ты благодарна ему. Он сейчас бодрствует, когда ты садишься рядом с ним, хотя он почти не шевелится. В эти дни Сурьма полностью переместилась в его гнездо, и ты редко видишь ее в иной позе, кроме «живого кресла» для него – на коленях с раздвинутыми ногами и упертыми в бедра руками. Алебастр лежит на ее груди, что сейчас единственно возможное положение, поскольку неестественным образом несколько ожогов на его спине зажили, хотя ноги отгнили. К счастью, у нее нет грудей, иначе его положение было бы менее комфортным, и, вероятно, ее квазиодеяние не острое и не грубое. Алебастр следит за тобой глазами, когда ты садишься, как камнеедка. Ты ненавидишь себя за то, что тебе пришло на ум такое сравнение.
– Это опять происходит, – говоришь ты. Ты даже не объясняешь, что такое «это». Он и так знает. – Как ты это сделал… в Миове? Пытался. Как? – Поскольку «этого» ты больше не находишь в себе, чтобы сражаться за это место или строить здесь жизнь. Все твои инстинкты велят тебе схватить твой дорожный рюкзак, схватить своих людей и удрать прежде, чем Кастрима обернется против тебя. Возможно, это смертный приговор, Зима уже утвердилась наверху, но остаться здесь – это верная смерть.
Он глубоко, медленно втягивает воздух, и ты понимаешь, что он хочет ответить. Просто ему требуется подобрать слова.
– Я не хотел. Ты была беременна; я был… одинок. Я думал, что поможет. На время.
Ты качаешь головой. Конечно, он знал о твоей беременности прежде тебя. Сейчас это все не имеет значения.
– Ты сражался за них. – Чтобы подчеркнуть последнее слово, приходится сделать усилие, но ты делаешь его. Ради себя и Корунда, и Иннона, да, но он сражался и за Миов. – Они тоже однажды обратились бы против нас. Ты знаешь, что они это сделали бы. – Когда Корунд показал бы себя слишком мощным или если им удалось бы прогнать Стражей, только чтобы покинуть Миов и уехать куда-то еще. Это было неизбежно.