Полночь, провозглашает сторож. До утреннего голосования восемь часов.
– Я должна была это сделать, – шепчет Юкка. Вы снова у нее дома, ты стоишь возле нее. Полог отдернут, так что она может видеть своих людей, а они ее, но она стоит, привалившись к дверному косяку, и ее до сих пор трясет. Немного. Издали не видно. – Я должна была.
– Да. Должна. – Ты выражаешь уважение к ее честности.
Два часа ночи.
К пяти ты подумываешь пойти поспать. Сейчас спокойнее, чем ты ожидала. Лерна и Хьярка пришли к вам в дом Юкки. Никто не сказал бы, что ты стоишь на страже, молча сочувствуешь, оплакиваешь Каттера, ждешь конца света (опять), но это так. Юкка сидит на диване, обхватив колени руками и опершись головой на стену, и взгляд у нее усталый и пустой.
Когда ты снова слышишь крики, ты закрываешь глаза и думаешь, что не стоит их слушать. Но пронзительные детские вопли заставляют тебя вынырнуть из полного бесчувствия. Остальные тоже вскакивают, и все вы бежите на балкон. Люди сбегаются к одной из широких платформ, окружающих кристалл, слишком маленький, чтобы в нем сделать жилище. Вы с остальными тоже бежите туда. Община использует такие кристаллы под хранилища, так что он заполнен бочками, ящиками и глиняными горшками. Один из глиняных горшков валяется рядом, но целый; ты видишь это, когда вместе с остальными добегаешь до платформы. Что вовсе не объясняет того, что вы видите.
Это снова детишки-рогги, банда Пенти. Двое из них вопят, оттаскивая и колотя кулаками женщину, которая прижала Пенти к полу и орет на нее, вцепившись ей в глотку. Рядом стоит другая женщина и тоже кричит на детей, но никто не обращает на нее внимания. Она просто подзуживает невнятным голосом.
Ты вроде как знаешь женщину, которая держит Пенти. Она лет на десять, наверное, тебя моложе, более массивная и с более длинными волосами: Вайнин, одна из Стойкостей. Она довольно мило с тобой общалась, когда ты посменно работала в грибницах или чистила уборные, но ты слышала, как остальные шепчутся у нее за спиной. Вайнин крутит мелло, которые Лерна порой курит, и гонит самогон, который некоторые в общине пьют. До Зимы у нее был неплохой приработок – она помогала урожденным кастримитам вносить разнообразие в свою нудную жизнь горняков и торговцев, и она хранила свой продукт в нижней Кастриме, чтобы сборщики налогов квартента никогда его не нашли. Удобно вышло, когда этот мир кончился. Но самый верный ее клиент – она сама, и частенько она слоняется по общине громогласная и красномордая, пердя сильнее, чем недавний разлом.
Вайнин обычно не жадная, охотно делится, никогда не пропускает смену, потому всем наплевать, что она делает со своим товаром. Всякий переживает Зиму по-своему. И все же что-то снесло ей крышу. Пенти все хуже. Хьярка и несколько других кастримитов бросаются оттащить женщину от девочки, и ты говоришь себе – хорошо, что у Пенти достаточно самоконтроля, чтобы не заморозить всю эту клятую платформу, когда женщина заносит кулак.
кулак
как
ты видела следы кулака Джиджи, синяк с четырьмя параллельными полосами на животе и лице Уке
кулак
который
что
нет
Ты оказываешься внутри топаза и среди клеток женщины почти в одно и то же мгновение. Даже не думая. Твой разум падает, ныряет в идущий вверх поток желтого света, словно он здешний. Твои сэссапины сжимаются вокруг серебристых нитей, и ты свиваешь их вместе, ты часть и обелиска, и женщины, и ты не позволишь этому случиться, никогда, больше никогда, ты не могла остановить Джиджу, но…
– Больше ни единого ребенка, – шепчешь ты, и все твои товарищи с изумлением и растерянностью смотрят на тебя. Затем они перестают смотреть на тебя, поскольку женщина, готовая начать избиение, внезапно вскрикивает, и дети начинают вопить еще громче. Даже Пенти теперь орет, поскольку женщина над ней превращается в блестящий разноцветный камень. – Больше ни одного ребенка! – Ты сэссишь всех, кто рядом с тобой, – других членов совета, орущую пьянчужку, Пенти и ее девчонок, Хьярку и остальных, всех их. Всех в Кастриме. Они тянут нити твоих нервов, дергают и рвут, и они Джиджа. Ты фокусируешься на пьяной женщине, и почти инстинктивно побуждение душить, движение и жизнь уходят из нее и сменяются побочным продуктом магических реакций, этим материалом, который выглядит как камень. Материалом, убивающим Алебастра, отца твоего мертвого ребенка, БОЛЬШЕ НИ ОДНОГО РЖАВОГО РЕБЕНКА. Сколько столетий мир убивал детей-рогг, чтобы все остальные дети спали спокойно?
Все они – Джиджа, весь этот проклятый мир – Шаффа, Кастрима – это Тиримо, это Эпицентр. БОЛЬШЕ НИ ЕДИНОГО РЕБЕНКА, и ты вращаешься вместе с обелиском, направляя его силу, чтобы начать убивать всех, кто в пределах и за пределами твоего зрения. Но что-то рвет твою связь с обелиском. Внезапно тебе приходится сражаться за силу, которую он так охотно отдавал тебе прежде. Ты, не думая, скалишься, рычишь, не слыша себя, воешь, не слыша себя, стискиваешь кулаки и кричишь в своем разуме – НЕТ, Я НЕ ДАМ ЕМУ СНОВА ЭТО СДЕЛАТЬ, и видишь Шаффу, думая о Джидже.
Но сэссишь ты Алебастра.
Ощущаешь его в пылающих белых щупальцах, ударивших по твоей связи с обелиском. Это сила Алебастра столкнулась с твоей и… не победила. Он не затыкает тебя так, как, ты знаешь, он может. Или думала, что может. Он ослабел? Нет. Просто ты стала сильнее, чем прежде.
И внезапно значение этого хлещет сквозь бессознательный поток твоих воспоминаний и ужасов, в которых ты тонешь, возвращая тебя в ледяную, страшную реальность. Ты убила женщину магией. Ты была готова выжечь Кастриму магией. Ты сражалась с Алебастром магией – а Алебастр не может выдержать больше магии.
– О, Земля бесчувственный, – шепчешь ты. Ты тут же перестаешь сражаться. Алебастр разрушает твою связь с обелиском; он все еще более точен, чем ты. Но ты чувствуешь его слабость. Его угасающую силу.
Сначала ты даже не понимаешь, что бежишь. Да это и не назовешь бегством, поскольку магическое состязание и резкий разрыв связи с обелиском настолько выбивают тебя из колеи и ослабляют, что ты шатаешься от поручней к веревкам, как пьяная. Кто-то кричит тебе в ухо. Кто-то хватает тебя за плечо, и ты с рыком стряхиваешь чужую руку. Каким-то образом ты спускаешься вниз и не убиваешься насмерть. Ты не видишь, поскольку рыдаешь в голос, бормоча – нет, нет, нет. Ты понимаешь, что сделала, хотя отрицаешь это словами, телом и душой.
Затем ты в лазарете.
Ты в лазарете, смотришь на нелепо маленькую, но прекрасно сделанную каменную скульптуру. На сей раз ни цвета, ни полировки, просто тусклый коричневый песчаник. Она почти абстрактна – Человек в последний момент своей жизни. Иссечение духа. Никто. Обретенный и утраченный.
Или, возможно, тебе следует просто называть его Алебастром.
Пять тридцать утра.
В семь приходит Лерна, туда, где ты лежишь, свернувшись, на полу перед статуей Алебастра. Ты едва слышишь, как он садится рядом, и думаешь – зачем он пришел. Он понимает. Он должен был прийти прежде, чем ты снова сорвешься и убьешь и его.
– Юкка уговорила общину не убивать тебя, – говорит он. – Я рассказал им о твоем сыне. Все, э, согласились, что Вайнин могла-таки убить Пенти. Твоя чрезмерная реакция была… понятна. – Он замолкает. – Хорошо, что Юкка до того убила Каттера. Теперь они больше доверяют ей. Они знают, что она заступилась за тебя не только потому, что… – Он вздыхает, пожимает плечами. – Что сама такая.
Да. Так тебя учили в Эпицентре – все рогги одно и то же. Преступление одного – преступление всех.
– Никто ее не убьет. – Это Хоа. Конечно, он теперь здесь, охраняет свое имущество.
Лерна при этом нервно ерзает. Но затем слышится еще один голос:
– Никто ее не убьет. – И ты вздрагиваешь, потому что это Сурьма.
Ты медленно встаешь. Она сидит в той же позе – она все время была здесь, – и каменный комок, который был Алебастром, лежит на ее груди, как при жизни. Она уже смотрит на тебя.
– Ты не можешь забрать его, – говоришь ты. Рычишь. – Или меня.
– Я не хочу тебя, – отвечает Сурьма. – Ты убила его.
Ох, блин. Ты пытаешься сдерживать жалкую ярость, использовать ее для фокуса и обрести силу отринуть ее, но ярость перетекает в стыд. Да и дотянуться ты можешь только до этого проклятого обелиска – длинного ножа Алебастра. Шпинели. Он отбрасывает твою шаткую хватку почти сразу же, словно плюет тебе в лицо. Ты ведь достойна презрения, не так ли? Эти камнееды, эти люди, эти орогены, даже эти гребаные обелиски – все это знают. Ты ничто. Нет – ты смерть. И ты убила еще одного, кого любила.
И ты стоишь тут на четвереньках, обездоленная, отвергнутая, и тебе так больно, как будто в тебе тикает часовой механизм боли. Может, строители обелисков могли изобрести способ справляться с такой болью, но они все давно мертвы.
Какой-то звук отвлекает тебя от скорби. Сурьма теперь стоит. Она впечатляет – с распрямленными ногами, неумолимая. Она смотрит на тебя сверху вниз. В ее руках коричневый комок останков Алебастра. С этого ракурса он вообще не похож на человека. Официально он им и не был.
– Нет, – говоришь ты. На сей раз это не непокорство, это мольба. Не забирай его. Но именно этого он у тебя и просил. Этого он и хотел – чтобы его отдали Сурьме, а не Отцу Земле, который столько отнял у него. Вот такой выбор – Земля или камнеедка. Тебя в списке нет.
– Он оставил тебе послание, – говорит она. Ее ровный голос не меняется, и все же. Что-то такое. Жалость? – «Оникс – ключ. Сначала сеть, затем Врата. Не проржавь все, Иссун. Мы с Инноном не просто так любили тебя».
– Что? – спрашиваешь ты, затем она мерцает, становится прозрачной. Впервые тебе приходит в голову, что передвижение камнеедов сквозь камень и переход обелисков из состояния реальности в нереальность – это одно и то же. Это бесполезное наблюдение. Сурьма исчезает в ненавидящей тебя Земле. Вместе с Алебастром.